***

человек дорогой стал
он вместил в себя вокзал
пересылку, переезд
из чужих далёких мест
в незнакомые места
человек дорогой стал
человек в пути исчез
он пролился-влился в лес
вышел в поле и пропал
кто-то слышал, как упал
кто-то видел, что встаёт
кто-то врёт — наоборот
человек дорогой стал
человек в пути не ел
он курил, курил и тлел
сигаретой на ветру
в пальцах мирозданья рук
он решился прорасти
весь в божественной горсти
вынул корни точно ель
и пропал с пустых земель.


***

Я стала чьей-то переправой
через ручей, через канаву,
мои глаза, живот и ногу
переиначили в дорогу.
Мне наступают на запястья
скитальцы, ищущие счастья,
и укрываются в ненастье
под старой шляпой Дон Кихота.
Катилась жизнь не для кого-то,
а так, за-ради представленья,
в порыве вечного стремленья
из воскресения в субботу.
Но вот на плечи давит вечер —
он перегружен человеческим,
я отхожу немного вправо
и обращаюсь переправой.


***

Образумиться не смей —
это хуже, чем пропасть,
стать серьёзней и умней —
всё равно что скуке в пасть
положить свою башку.
посвящаю жизнь мешку
за плечами и руке,
что маячит вдалеке.
Лес и горы в голове —
лесо-горе-голова,
я по маковку в траве,
из-под пуговки трава.
выше темечка река —
захлебнись в груди тоска,
утопив в себе правшу,
я ладонями дышу.


***

Хватит плавать в околоплодной жидкости,
утешать себя мнимою сопричастностью!
В жерло хочу, в кратер!
Сутью быть, избегая частностей.
Сердцем биться хочу, аортой
трепетать, а если не то,
так отправиться прямо к чёрту
в мальчуковом своём пальто!
Ошибиться — беда лиха ли?
К смерти видеть страшней всего,
что всю жизнь мы провыбирали
и не выбрали ничего.


зима

я выбираю дорогу,
свет загорится после,
дай Бог, чтоб зелёный.
я не смотрю под ноги —
время смотреть под ноги
ушло вчерашним.
я заглянула прямо
в самое Ваше сердце,
я вижу Башню...


***

Мысли,
нарушающие здоровый сон,
приходящие из глубины,
звучащие в унисон
с отголосками самой чёрной войны.
Мысли,
режущие изнутри,
разворачивающие живот,
писклявые: "посмотри,
может, он у ворот?"
Нет его! И не было в мире.
Ворота сгнили и рассыпались сто лет как уже.
Я живу в городской квартире
на шестом этаже.
За окном моим стройка
и никто не стоит с цветами,
а резвая тройка
давно полегла костями
в каком-нибудь чистом поле.
И звенят бубенцами
души белых коней.
Да и ехали не ко мне,
и погибли не про меня.
А хозяин тройки — сухой старик,
он не знал любви и не знал ненависти.
Он молчал полжизни, и он привык
по ночам языком небо мести —
выметать от потухших звёзд.
Он их смёл воедино
и выстроил мост
от начала до середины.
Он стоит на краю моста,
за спиной его пустота,
ему точно не меньше ста.
А когда дойдёт до двухсот,
он оправится, и шагнёт,
и окажется у ворот.
И я выйду его встречать,
и мы будем вместе молчать.


***

Старый друг, ты слишком постарел —
ты ослеп, оглох, ни к чёрту память.
Я к тебе сегодня не приду,
что ходить? Ты двери не откроешь.
Было время, время общих дел,
а теперь пустынными глазами
смотришь ты, и в мутноватом льду
глаз твоих ничто не отразится.


***

Он руки мои рисовал.
Ах боже мой, боже мой, боже...
Откуда он взялся и взял,
что мы с ним ужасно похожи?
Он ночью ко мне приходил,
стоял, неуёмный, под дверью,
и сердцем стучал, сердцем бил,
и бился встревоженным зверем
в стеклянную дверь бытия,
меня ощущая так близко.
Но милый мой — это не я,
а третья порция виски.
Ах, милый, ты так захмелел,
ты так оторвался от яви,
в плену недоделанных дел
ты сам собой править не вправе.
Ты сам — неоконченный звон,
дурная симфония духа,
а люди звенят в полутон
и режут Ван Гогом по уху.


***

Между сосной и берёзой
мир развернулся в остров,
маленький остров камня,
ветра и двух деревьев.
Между сосной и берёзой
остров замерших мыслей,
глаз глубины безмерной,
глаз, обращённых внутрь.
Глубже, чем можно вспомнить,
глубже, чем до рожденья.
...встретившись с этим взглядом,
я потеряла память...


***

Ветер ледяной,
как взгляд твой в последний день,
задумал играть со мной,
срывая рубаху-тень.
"Вам чёрное не к лицу!"
Мне светлый не по душе...
Но что ему, подлецу?
Он нынче на кураже.
Мне холодно? Нет не то —
я чувствую костью кость,
он вихрем в моё пальто
ворвался, пройдя насквозь
рукав, как тоннель метро.
И пустошью деревень
он выстудил мне нутро,
как взгляд твой в последний день.


***

Усталый дом паденьем лечит
от тяжких дум седого дня —
его окна косые плечи
едва ли выдержат меня.
Угрюмый старый подоконник
уже хранит в себе разлом.
Напрасно я листаю сонник —
в нём нет ни слова о былом,
но лишь о будущем, да только
что толку мне в грядущих днях?
Один вопрос остался — сколько
ещё продержит он меня?
И вот, ломаясь подо мною,
трещит не дерево, а кость...
и заболело всё земное,
а неземное улеглось.


***

Она встала и вышла.
И грозой полыхнула на юге небес кинолента,
упраздняя рентгеном дождя целомудрие платьев.
Она встала и вышла.
И земля задрожала на дальнем конце континента,
пробуждая вулкан, задремавший в холодных объятьях
неприступной Камчатки.
Да согнулась осока в попытке стать выше, а больше
ничего. Она встала, да только счастливей не стала.
Она вышла.