Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Поэма


Илья ИМАЗИН



СТРАСТИ ПО АРХЕОПТЕРИКСУ
 
 
1.

Среди тысяч блюдищ всяческой пищи,
Среди кур, индюшек, попавших в ощип,
Как на блюде твои бесстыдные мощи,
Как под лупой каждый зазор и выщип.

Потерявший свое почти птичье обличье,
Затерявшийся в куче голландской дичи,
Падший ангел, изломанный, рахитичный,
Погорелец, окаменевший на пепелище,
Спрессовавшийся в серой слоистой толще,
Извлеченный из глыбы и ставший добычей
Ученой публики, выставленный в музее
Напоказ бесчувственным ротозеям,
Что, тебя осмотрев, покупают сэндвич
И гогочут над анекдотом о теще.

Место первой находки — баварский Зольхофен,
Описал тебя первым Герман фон Майер
По перу, что рельефно впечаталось в сланец.
Он решил, что ты был размером с ворону,
И дал имя твоим бесприютным останкам.
А затем искривленный твой позвоночник
Описал Ричард Оуэн; оба решили,
Что ты близкий родственник древних рептилий
(несмотря на наличие перьев и крыльев).

Ты распят
в своей воздушной могиле,
Как солдат
неизвестный,
Как снарядом сваленный рекрут
на дне окопа,
Как лейтенант
Неизвестный Эрнст
на дне морга,
В неразберихе боя
объявленный мертвым
(перебитый хребет, открытый пневмоторакс);
Майер дал тебе имя —
Античное? —
Археоптерикс.


Из тысяч съеденных мною котлет
Одна — самая вкусная и питательная.
Так считал я все детство.
Из тысяч разбросанных всюду примет, —
Полагал я всю юность, — сбудется только одна,
Пусть и не самая примечательная,
Но с неотвратимостью античного действа
Или камня, достигающего дна.

Вспоминает ли идущий на обед
О том, кто голоден и нищ,
Добавляя к миллионам съеденных котлет
Своих несколько десятков тыщ?
Вспоминает ли развалившийся в кресле
О том, кто замучен и распят?
Вряд ли тоской и величьем смерти
Сытый желудок заразят
Скрипки, томящиеся в концерте,
Вряд ли его раздразнят
Истерические заголовки в газете,
Трубящие о голодных смертях
В Мазамбике, Танзании и на Гаити.

Вы спросите,
зачем я отсылаю вас к Маяковскому,
параллельно предлагая ознакомиться
с величайшим сокровищем палеонтологии?
И причем здесь глумливый «Гимн обеду»,
когда речь зашла
об Археоптериксе?

Я и сам не знаю, почему
Этот вдавленный в сланец скелет
Заставил меня вспомнить
про голландскую дичь
и представить сытный обед,
скажем, армянских эмигрантов,
после долгих скитаний
собравшихся за общим столом,
или арабских негоциантов.

Нечто среднее
между раздавленной ящерицей и орлом,
Как Икар, подлетевшим к самому солнцу,
сбитым влет.
Эволюции горький незрелый плод.

Палеонтология как наука достаточно молода,
Чтобы без стыда
Показать нам свои причиндалы.
Ее плоть кружевна и узорчата,
словно тайнопись или подпись
Фейерверком сазаньих молоков,
Каплями горького молока
На бумаге верже.
Однако
Само слово «палеонтология» означает «наука
о древнем».
Мне представляется рыцарь бедный,
Плетущийся на изъеденной слепнями кляче,
В поисках упавшего метеорита.
В воображении всплывает лицо Аполлинера,
На размытой фотографии 1913-го года
Плоское, как стоптанная подошва.
Он стоит как вкопанный перед тусклым портретом.
Глаза его внимательно разглядывают
Анемичную мордочку Джоконды.
Видел ли он когда-нибудь
Отпечаток Археоптерикса?
Эту волнующую картину вечности,
В сравнении с которой
Мона Лиза —
Лишь леденец,
Нет, апельсиновая долька за щекою
Имперского Пантагрюэля,
Капризного дитяти —
Лувра.



2.

Твой истлевший млечный скелет
В небе осеннем парит,
А внизу падшим ангелом лист
В луже бензинной лежит,
Так на тебя похожий
(Как на меня — прохожий).

И что от тебя осталось?
Ни зубов, ни слезных желез…
Как сказал бы поэт, только жалость —
Какая малость! —
Чтобы сердце сжалось,
Да еще вопрос:
Что же все же с тобою стряслось?


Гийом, разочарованный в любви,
В Париж вернулся.
Первым делом — в Лувр.
Джоконду миновал, тяжел и хмур,
(Ее улыбка показалась лицемерной,
Чему виной расстроенные нервы).
Как ты, беспомощен, гол, уязвим,
Проникнул в темный зал за огражденьем,
Где не было ни статуй, ни картин.
Оставшись в этой полумгле один,
Застигнут он врасплох твоим виденьем,
Стоит как столп.
И слышится сквозь дрожь:
«Как этот малый на любовь мою похож!»

«Как он похож на тех богов былого,
Что отбыли всем скопом на погост!
На боль мою, на раненое Слово,
На мое горе…
Я его в Париж принес
И верен горю, как жена Мавзола»…

А тем временем из соседнего зала
Какой-то итальянский фанатик,
Не замеченный Аполлинером,
Похищает безучастную Джоконду.

Гийом стоит оцепеневший,
Как столпник,
Затем достает из кармана блокнотик
И огрызком карандаша стремительно пишет:

«Если бы это было возможно,
Я украл бы тебя
И наслаждался тобою один,
Как запорожский казак плененной турчанкою…

Археоптерикс!»

Юрский период, когда ты возник из земли, огня и воды,
Характеризуется расцветом рептилий,
Господством головоногих моллюсков,
Буйством флоры девственной и голосеменной.
Ты, оставивший нам, как улику против жестокости мира,
четкий след, отпечаток на камне погибшей своей красоты,
Напоминаешь не то раздавленную гусеницу,
не то павшего ангела,
не то жертву группового изнасилования.
Кажется, будто ты шепчешь
с каким-то нездешним акцентом:
«Делай со мной все, что хочешь!»,
Беспомощно-нежный, как пленница корсара.
Рука моя дрожит, лихорадочно трясется,
Когда ее скользящие движенья повторяют
Все изгибы твоего хрупкого позвоночника.
Оказавшаяся рядом со мной студентка биофака
Внимательно всматривается в тебя, вытягивает шею,
Поворачиваясь в профиль,
И кажется, будто ее ниспадающий локон
Отсекает сощуренный глаз от остального лица —
Так Микеланджело или Роден
Отсекали все лишнее.

«Что тебе от меня нужно?» —
спрашивает она или он —
Археоптерикс.

Это одна из переходных форм,
Останки которой доказывают нам
Справедливость дарвиновского учения.
Вы, наверняка, видели картинки,
Изображающие зверозубых ящеров,
У которых зубы подразделяются
На коренные, клыки и резцы,
А черепная коробка убедительно свидетельствует
Об определенном сходстве
С современными млекопитающими.
Предмет наших изысканий — нечто подобное,
Но специфическое и неординарное.
Это полурептилия, полуптица.
Характерное для пресмыкающихся тело
Покрыто длинными и узкими перьями,
На передних конечностях появляются
Маховые перья, однако, это еще не крылья —
Имеются три пальца с коготками,
Которыми животное цеплялось за ветки и ствол,
Лазая по деревьям.
Усеянный острыми зубами рот, отсутствие киля —
Все это подтверждает, что сие животное
Является пресмыкающимся,
У которого в результате мутаций
Возникли новые специфические признаки адаптации.

Обесчещенные останки
Бережно хранят следы надругательства.
Не в силах вынести это зрелище, ты отводишь глаза,
Откровенная покорность и беспомощность
Внушают тебе отвращение
К этому гадкому утенку, найденышу.
Ты забываешь, что все мы становимся податливы,
Когда дело доходит до археологических раскопок:
Мы предстаем перед миром,
Извлекающим нас из каменной глыбы,
Голыми и бесстыжими.

Вы вполне обоснованно спросите, с какой стати
Я решил написать об этом,
Не имея соответствующего образования,
Выбрав предмет, о котором известно
Так мало достоверного?
Уж, конечно, не для того, чтобы
Прояснить ход естественной истории.
Лучше бы я написал что-нибудь пасторальное
Или исполненное сладкой истомы, в духе прерафаэлитов…
Но нет же!
Я просто не мог пройти мимо
Этой сланцевой плиты с диковинным рисунком,
Не мог сдержать чувств, не излить их
В горьком ритуале оплакивания…



3.

Курицы-красавицы пришли к спесивым павам…
— Дайте нам хоть перышко, на радостях: кудах!
— Вот еще!
Куда вы там?
Подумайте: куда вам?
Мы вам не товарищи: подумаешь! кудах!

Это уже не я,
Это из книжки
Детских стихов Осипа Мандельштама,
Знавшего не понаслышке,
Как влечет воздушная яма,

Как горбатого учит могила…
Но тебя, похоже,
Ничему она не научила?

Агнец Божий,

Твое закланье
Отпечаталось в камне.


Красавица и чудовище

Девушка, собирающая в подол земляные орехи,
Оборачивается.
Она видит странное животное,
Неуклюже сползающее с ветви древовидного папоротника.
Все не так уж и страшно, как кажется этой пугливой серне.
Мне приходится зажать ее припухлый рот,
Дабы визг не спугнул чудную добычу.
— Давай понаблюдаем за этой штуковиной, —
говорю я струсившей красотке, однако не слышу ответа —
Возможно, стук ее сердечка заложил мне уши.
Девушка испуганно глядит на невиданное доселе создание,
Которое, посапывая и ломая сухие ветки, косится на нее…

И вот они уже подруги закадычные.
— Какая премиленькая у тебя кофточка,
Неужто сама связала?
— Да нет, как же, все матушка,
Она у меня рукодельница.
Да и ты недурна, голубушка, —
И так без конца:
И про перышки, и про носок,
И про ангельский голосок…
Кррри-а-а-ак!


…И вовсе я не истерик,
А скорее историк,
Не меланхолик — холерик,
Не хлюпик — стойкий как стоик!

Но горько мне… Бедный Йорик!
Живой был, а стал трафаретом,
Рельефом «Пьета», знаком горя
В небе над Назаретом!

Дадаист бесталанный, но дерзкий,
На Спасителя карикатура,
Средь камней и колбасных обрезков,
Среди стопок макулатуры —

Мезозойская эра.
Юра.


Я хочу воспеть тебя, как Бодлер — альбатроса,
О, собрат поэта, о, гордый певец
Погибших грез, иллюзий и упований,
Факсимильный оттиск Вселенской тоски,
Археоптерикс.


Если вам привидится тщедушная фигурка,
Затерянная в Мировой пустыне,
знайте:
Это я плетусь по бездорожью
В поисках утраченного времени,
В поисках несчастного Археоптерикса…


Сегодня мы можем с уверенностью сказать, что:
Археоптерикс не есть непосредственный предок птиц —
В нем слишком много черт пресмыкающегося.
Не хватает следующих звеньев, однако очевидно,
Что птицы произошли от древесных лазающих рептилий,
Которые планировали с дерева на дерево и у которых,
Благодаря мутациям, борьбе за существование
и естественному отбору в процессе эволюции
Постепенно сформировались все признаки
современных птиц.



4.

 Кто я?
Осколок времени,
Позабытый, отвергнутый всеми,
Замерзший проросток семени,
Недоразвитых крыльев бремя.

Меня может понять любой школьник,
Который, опаздывая на урок во вторую смену,
Наспех пообедал — родители были на работе, —
Наспех написал матери записку:
«Мама, я поел и пошел в школу»,
Под рев звонка ворвался в класс и плашмя упал на пол,
Опрокинутый одноклассника подлой подножкой
И сверху придавленный собственным ранцем.

Я не более чем гербарий или татуировка,
исполненная искусным мастером — Природой
(Кто-то уже вытатуировал меня на груди,
дабы поражать воображение женщин).
Некоторые вспоминают Дюрера или Доре
И сравнивают меня с гравюрой по дереву или меди.
Другие носят футболки с моим изображением,
Или пестрые пакеты, а в них — апельсины.
Что мне им сказать?
О, подлые ревнители «прекрасного»,
Ждущие, как подаяния, сладенькой пошлости,
Жалкие симулянты и спекулянты!
Коснувшись моей темы, вы не раз
обожжете свои тонкие игривые пальчики,
Как обжигает их тот, кто это пишет.
Меня уже не соскоблишь,
шершавым языком не слижешь,
как вензеля «Happy birthday!»
с юбилейного торта
слизывает втихомолку десятилетний именинник,
погружая щеки и нос в облака крема.
А когда очередная мясорубка истории
Заработает неумолимо и безжалостно,
Когда потемнеет в глазах,
И в окопной грязи и блевотине
Потонет еще одна пасторальная идиллия,
Вспомните
Печального и божественного,
Изысканного, словно скрипка Страдивариуса,
Археоптерикса.

Не то, чтобы ничего от меня не осталось…
Что-то, конечно, есть.
Но тот ничтожный обслюнявленный клочок,
Который треплет каждый, кому ни лень,
Не в счет.
Жил я, можно сказать, праведно,
В полном соответствии с тогдашней флорой и фауной,
Вкушал сладкие плоды,
Ласкавшие пищевод терпкой мякотью,
Возможно, случайно спугнул какую-нибудь ящерку
Или жучка-саботажника из коры выдернул,
Но маму любил, этого уж не отнять.
Очень о ней заботился.
И перед тем, как отправиться в путешествие,
Прежде, чем на этой плите отпечататься,
Успел-таки оставить записочку,
На песке нацарапал, как курица лапой:
«Мама!
Я…»