Как только древний человек начал мало-мальски шевелить мозгами, ему захотелось отражать первобытную действительность, — так появилась наскальная живопись. Как только мой сосед по площадке Вадик Григорьев научился худо-бедно писать и читать, на стене около нашей двери появилось: "Наташка — дура". Ответ не заставил себя долго ждать. Я была на два года младше Григорьева, в школу еще не ходила, но читать и писать уже умела. "Сам дурак", — накорябала я ржавым гвоздиком.
Мы с Григорьевым были пионерами, в смысле первооткрывателями в деле подъездной живописи: дом новый, жильцы заселились всего два месяца назад. Первым всегда трудно. Нелегко пришлось и нам: никто не оценил наших стараний. Более того, наше графотворчество вызвало бурное негодование родителей и соседей, за которым последовала жестокая кара. Весь вечер я простояла в углу. Григорьев отбывал аналогичное наказание. Через стенку мне было слышно, как он скулил: "Я больше не буду!"
Наука пошла мне впрок — я поняла, что стены портить нельзя. Григорьев же, хоть и был старше, не особенно это осознал. Не прошло и недели, как рядом с исторической надписью появилась иллюстрация: мой портрет во весь рост. Он был похож на рисунок первобытных живописцев. Зато очень отличался от оригинала. У существа на портрете были огромные оттопыренные уши, что являлось сущей ложью, — ушки у меня маленькие и аккуратные. На нарисованных руках было по три пальца, их у меня тоже необходимое количество. И довершали облик кривущие ноги колесом — тоже абсолютная ложь. Короче, сосед-портретист исказил действительность до неузнаваемости. Григорьев в этот же день был отшлепан бабушкиным тапком (родители уехали в командировку).
Повторный урок сосед усвоил. На стенах он больше не рисовал, не писал и вообще напрочь забыл о моем существовании. Не замечал, когда колесо его велосипеда давило слепленные мною куличики. Не замечал, когда я с огромными белыми бантами пошла в школу.

***

Не замечал, когда я уже перестала носить банты, гуляла допоздна и отшивала вечного провожатого — тощего и очкастого одноклассника Васильева. Наткнувшись на меня в подъезде, Григорьев лишь небрежно кивал. Даже наш кот Тарас был удостоен большего внимания.
А я, по законам жанра, по уши влюбилась в соседа Григорьева. Прекрасно осознавая, что мои шансы равны нулю, даже не смела на что-то надеяться. Он — высокий, красивый, отличник, спортсмен, активист, гордость школы, крушитель девичьих сердец. Я — серая мышка, задачи за меня решает Васильев, на пионерских сборах считаю ворон, а на уроках физкультуры на лыжах приползаю вторая с конца, перед новенькой из Узбекистана, которая снег первый раз увидела. Успокаивало меня только то, что постоянной пассии у Григорьева не было. Но…
Однажды, 31 декабря, когда мы с мамой хлопотали на кухне, выяснилось, что кончилась сода. Мама планировала свой коронный торт. Тогда еще круглосуточных магазинов не было, но были добросердечные отношения с соседями. Меня отправили гонцом к григорьевской маме. Я вышла на площадку с пустой кружкой. По лестнице поднималась парочка. Переход на каждую ступеньку знаменовался долгим страстным поцелуем. Это был мой сосед Григорьев. С девушкой. В детстве, рисуя мой портрет на стене, сосед, видимо, из каких-то глубин своего подсознания вытащил представление об идеальной женщине, которому я, как вы помните, ничуть не соответствовала. А эта девушка соответствовала полностью. Уши, как у Чебурашки, ноги, как у ветерана кавалерии. Впрочем, скорей всего, это моя глупая ревность преувеличила или придумала ее недостатки. Мне бы ретироваться в свою квартиру, а я вместо этого остолбенела, уставилась на них, как известное млекопитающее на новые ворота. Наткнувшись на меня, целующиеся резко отпрянули друг от друга. Григорьев был красный и смущенный, фиолетовая помада четко запечатлелась на его губах.
— С Новым годом! — неприветливо пробурчал он.
— Я за содой, — ответила я.
— А мамы нет дома.
— Ты отличишь соду от соли?
В новогоднюю ночь меня после долгих сопротивлений силой вытолкнули из квартиры с половиной торта для Григорьевых. Я позвонила в григорьевскую дверь. Никто не спешил открывать, хотя присутствие живых существ явно слышалось из-за закрытой двери. Для очистки совести я позвонила еще раз. Мне не открыли. Когда я уже собиралась уходить, дверь заскрипела. Высунулась фиолетовая морда соседа.
— Чего тебе еще?
Даже не знаю, как это вышло… но торт оказался на физиономии героя-любовника.
Утром 1 января на стене около нашей квартиры красовалась огромная надпись фиолетовой помадой: "С Новым годом!"

***

Со временем эта надпись выгорела, из ярко-фиолетовой сделалась бледно-лиловой. Также поблекли и мои чувства к соседу. Григорьев, окончив школу, отбыл учиться в училище военной авиации. Вскоре уехали из города и его родители. Первое время мне еще снилось, как Григорьев на белом коне в пурпурной мантии въезжает в наш двор, естественно — за мной. Снам не суждено было сбыться. Наверное, у Григорьева не было подходящего коня или мантии по размеру. Или, вероятнее всего, в его планы не входило появляться в нашем дворе. Потом я поступила на филфак. Вскоре вышла замуж за одноклассника Васильева.
Однажды, когда на палитре моей жизни почему-то оказались только темные краски, когда Васильев был выставлен за дверь с вещами, я пришла домой и увидела нацарапанное на стене: "Я был в 19, 20, 21".
Подписи не было, как и не было версий: кто бы это мог быть. Потому что быть никого не могло. Если бы Васильев захотел вернуться, на стене писать он бы не стал. Он просто выломал бы дверь (из скромного тощего очкарика он превратился в наглого пузатого дядьку и очки давно заменил линзами).
И второй вариант отпадал. Вариант временами потрахивал меня (ну я-то, конечно, наивно думала, что не просто потрахивал, а любил), умел быстро зарабатывать деньги, лихо водить машину, легко разбивать ребром ладони доски, а головой — кирпичи. Но писать, я подозреваю, он не умел или забыл, как это делается. Весь вечер я промучилась в догадках. Потом решила, что ошиблись дверьми. А назавтра встретила на площадке нашу главную дворовую активистку — бабушку Качалкину. Бабушка Качалкина знала про всех жильцов абсолютно все, даже то, чего они сами о себе не знали.
— Как дела-то? — начала допрос с пристрастием соседка. — Это ты в такой короткой юбке ходишь на работу и тебя все еще не уволили?! А Вадька-то тебя дождался?
— Какой еще Вадька? — Эх, сдает бабушка Качалкина, склероз у нее, что ли? Я никакого Вадьку не знаю.
— Здрасьте! Какой еще Вадька?! Склероз у тебя, что ли? — возмущается мне в ответ соседка. — Григорьев! Целый вечер тебя ждал, кругами ходил, уйдет, снова вернется. Три часа ходил, — как ни в чем не бывало отрапортовала бабушка Качалкина, как будто Григорьев не уехал отсюда десять лет назад, а вчера только бегал по двору в коротких штанишках…

Эпилог

Я уже два раза меняла фамилию, четыре — работу и ни разу — место жительства. И все двадцать лет, с момента моего заселения, этих стен не касалась кисть маляра. Каждый день прохожу мимо моего давнего портрета, который изрядно облупился, но очень дорог мне тем, что на нем я такая юная. Надпись "Наташка — дура" тоже пострадала с годами, но актуальности своей не потеряла. А бледно-розовые каракули жарким летом, теплой весной и дождливой осенью радостно напоминают мне о Новом годе. Мелкие цифры последнего послания как-то потерялись, стерлись, и слова "Я был" напоминают о том, что в моей жизни БЫЛ сосед Григорьев.
Однажды утром я увидела людей с валиками, кисточками и ведрами краски. Благодаря стараниям дворовых активистов во главе с бабушкой Качалкиной, коммунальная служба решила наконец-то сделать ремонт в нашем доме.
Как всегда, возвращаюсь домой поздним вечером. Пахнет краской. Ремонтом. Новой жизнью. Наконец-то! Поднимаюсь на свой этаж. Штукатурно-малярную гармонию что-то нарушает. И это что-то… надпись на свежей известке черным маркером: "Я проездом. Мой поезд на Гагаринск в 22:40".
Я посмотрела на часы. До отхода григорьевского поезда оставался час…