Перекличка поэтов
Андрей ГРИЦМАН
ВРЕМЕНИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ
* * *
* * *
Сколько душ перелетных?
Сколько возможно вынежить?
Превращаешься в ящик,
в котором старые письма давно пожелтели.
Сколько осталось неспетых и дремлющих песен.
По ту сторону жизни, на том берегу
Сены, Вены, Гудзона ли.
Каждый раз сердце полно последней надеждой.
В ящике этом полно пыльцы, или пыли,
Пятна снежинок — женским почерком нежным.
И бессмысленно биться, легче расстаться, растаяв
в долгую ночь, где ждут тебя тихо: Женщина-осень, Баба-Яга, Лорелея
к темной реке зовет тебя ласковым смехом.
Сколько возможно вынежить?
Превращаешься в ящик,
в котором старые письма давно пожелтели.
Сколько осталось неспетых и дремлющих песен.
По ту сторону жизни, на том берегу
Сены, Вены, Гудзона ли.
Каждый раз сердце полно последней надеждой.
В ящике этом полно пыльцы, или пыли,
Пятна снежинок — женским почерком нежным.
И бессмысленно биться, легче расстаться, растаяв
в долгую ночь, где ждут тебя тихо: Женщина-осень, Баба-Яга, Лорелея
к темной реке зовет тебя ласковым смехом.
* * *
это время проходит сквозь нас насквозь
мох и камня серая кость
седина на елях и на березах
позовешь, так холодно — тает отзыв
нет, родная, нам бы все переплавить,
пережить, переждать, на П.О.* отправить
и тогда мы найдем, где живет подруга
или вешний друг, там бормочет вьюга
там Кащей сидит и играет в карты
там Яга норовит на всю смерть накаркать
ну а мы пройдем по лыжне бесшумно
в тех местах глухих от мороза дымно
мы уходим с тобой на одном дыханьи
шопот наш или крик и на расстояньи
кто услышит? да мы — как всегда — друг друга.
тихим эхом гудит навсегда округа.
мох и камня серая кость
седина на елях и на березах
позовешь, так холодно — тает отзыв
нет, родная, нам бы все переплавить,
пережить, переждать, на П.О.* отправить
и тогда мы найдем, где живет подруга
или вешний друг, там бормочет вьюга
там Кащей сидит и играет в карты
там Яга норовит на всю смерть накаркать
ну а мы пройдем по лыжне бесшумно
в тех местах глухих от мороза дымно
мы уходим с тобой на одном дыханьи
шопот наш или крик и на расстояньи
кто услышит? да мы — как всегда — друг друга.
тихим эхом гудит навсегда округа.
--------------------------------
* Почтовое отделение
* Почтовое отделение
* * *
Всех приглашаешь к себе на постой.
Помнишь, с грехом пополам, все даты.
Переставишь книжку с полки на стол.
На морде заметишь кусочек ваты
в зеркале, где отражается дом
кирпичный напротив, трубы и небо,
в стынущем воздухе легкий дым.
Молча глядят фотографии слева.
Там вся генетика жизни моей:
сумерки мира, осадок похмелья,
время отрыва и сбора камней,
жадный глоток приворотного зелья.
Но продолжается этот гон,
гомон и стопка на расставанье.
Вижу — пока не начнется снег,
месяц плывет, молодой, да ранний.
Помнишь, с грехом пополам, все даты.
Переставишь книжку с полки на стол.
На морде заметишь кусочек ваты
в зеркале, где отражается дом
кирпичный напротив, трубы и небо,
в стынущем воздухе легкий дым.
Молча глядят фотографии слева.
Там вся генетика жизни моей:
сумерки мира, осадок похмелья,
время отрыва и сбора камней,
жадный глоток приворотного зелья.
Но продолжается этот гон,
гомон и стопка на расставанье.
Вижу — пока не начнется снег,
месяц плывет, молодой, да ранний.
* * *
Какие там ставят вехи?
К себе бы, глядишь, добраться,
допиться и достучаться.
Вокруг шестерят калеки,
коллеги, угланы, курвы,
цедители понемножку.
Мы ждем с тобою до снега
свистящей в долину вести.
Скажу, потому не вместе
мы в этот раз оказались,
что ждал я в другом вокзале.
Смотрел на часы раз сорок,
сел в поезд, идущий в море,
и замолчал до срока.
Теперь шевелятся губы,
теперь все равно докуда
дорога — лишь память гуда,
вокруг лишь столбы, сугробы.
К себе бы, глядишь, добраться,
допиться и достучаться.
Вокруг шестерят калеки,
коллеги, угланы, курвы,
цедители понемножку.
Мы ждем с тобою до снега
свистящей в долину вести.
Скажу, потому не вместе
мы в этот раз оказались,
что ждал я в другом вокзале.
Смотрел на часы раз сорок,
сел в поезд, идущий в море,
и замолчал до срока.
Теперь шевелятся губы,
теперь все равно докуда
дорога — лишь память гуда,
вокруг лишь столбы, сугробы.
* * *
Слово никто не расслышал.
Времени не существует.
Дверь в пространство —
за лазерным облучением.
Где-то кукушка в пустой избе кукует.
Волки воют на дрон беспричинно.
Вот такая у нас идет катавасия.
Только погода неизбежно меняется.
Тянет лямку до смерти бедный Савраска.
А умный все так же сосет из пальца:
гной с сиропом, серу с меркурием. Падаль
легко распадается на элементы почвы.
Что гекатомбы? Экая невидаль!
Пока живем, смерть заочна.
Вот институт — в коридоре портреты страшные.
Их именами мы все клянемся.
Лишь костер последний шевелится непогашенный
на другом конце города на пустом погосте.
Времени не существует.
Дверь в пространство —
за лазерным облучением.
Где-то кукушка в пустой избе кукует.
Волки воют на дрон беспричинно.
Вот такая у нас идет катавасия.
Только погода неизбежно меняется.
Тянет лямку до смерти бедный Савраска.
А умный все так же сосет из пальца:
гной с сиропом, серу с меркурием. Падаль
легко распадается на элементы почвы.
Что гекатомбы? Экая невидаль!
Пока живем, смерть заочна.
Вот институт — в коридоре портреты страшные.
Их именами мы все клянемся.
Лишь костер последний шевелится непогашенный
на другом конце города на пустом погосте.
* * *
Говорят, что молчание — тоже есть речь,
диалог с пустотой, спор со смертью?
Речь заговаривает порчу — прочь
убираться. Но живут же на свете
смертный Кащей и баба Яга.
Да и сам я куда-то хромаю.
Давно уж молчит ваш покорный слуга.
Но надеюсь, что девятого мая
выпью и речь потечет, как ручей.
И отец сто историй расскажет
о далекой, булыжной Зацепной Москве.
Но заходит на ужин все реже.
Да и сам я все реже сижу за столом.
Все дела, форс-мажоры, заботы.
А невидимый голос ворчит — поделом,
ты заполнил последнюю квоту.
Потому и молчание тоже есть речь,
И висят мои образы зримо,
Но не видно в тумане — навстречу там кто?
Ну и слава Богу, что мимо.
диалог с пустотой, спор со смертью?
Речь заговаривает порчу — прочь
убираться. Но живут же на свете
смертный Кащей и баба Яга.
Да и сам я куда-то хромаю.
Давно уж молчит ваш покорный слуга.
Но надеюсь, что девятого мая
выпью и речь потечет, как ручей.
И отец сто историй расскажет
о далекой, булыжной Зацепной Москве.
Но заходит на ужин все реже.
Да и сам я все реже сижу за столом.
Все дела, форс-мажоры, заботы.
А невидимый голос ворчит — поделом,
ты заполнил последнюю квоту.
Потому и молчание тоже есть речь,
И висят мои образы зримо,
Но не видно в тумане — навстречу там кто?
Ну и слава Богу, что мимо.
* * *
Х. Л.
Жил человек в Таллине, а в общем нигде — нигде.
Среди четырех вампирок, между пяти ошибок.
Всевышнего не гневил, жил как жил по судьбе,
и негде поставить было в стекле золотых рыбок.
Писал как писал, догло и нелегко,
выпивал с утра бормотухи — одним духом
с Наташей и Мишей, а то и ни с кем. Еще-то там кто?
Думали, перемелется и не станет мукой.
Только однажды неизвестно откуда, куда
спустилось облако на поля в рентгене.
То ль поцелуй перепутал Иуда с утра,
то ли кто не туда пошел по пустыне.
Теперь не видать ему боле когтистых крыш.
И кому в наши дни делов до надгробий?
Бывает выход один — когда помолчишь.
Такая теперь на весь свет хвороба.
Мутной струей сквозит в вену новый иприт.
Мы дожили до этой беззвучной войны.
Он теперь тихо, как жил, не дыша, спит
и видит такие вот лучшие сны —
Кого встретил он на своем пути:
Мишу, Наташу, Виталика, имярека.
Сто по утру, клочки бумаги в горсти,
евро два или три,
чтоб перейти ту реку,
где на том берегу
ждут его, кивая,
черные маки.
Среди четырех вампирок, между пяти ошибок.
Всевышнего не гневил, жил как жил по судьбе,
и негде поставить было в стекле золотых рыбок.
Писал как писал, догло и нелегко,
выпивал с утра бормотухи — одним духом
с Наташей и Мишей, а то и ни с кем. Еще-то там кто?
Думали, перемелется и не станет мукой.
Только однажды неизвестно откуда, куда
спустилось облако на поля в рентгене.
То ль поцелуй перепутал Иуда с утра,
то ли кто не туда пошел по пустыне.
Теперь не видать ему боле когтистых крыш.
И кому в наши дни делов до надгробий?
Бывает выход один — когда помолчишь.
Такая теперь на весь свет хвороба.
Мутной струей сквозит в вену новый иприт.
Мы дожили до этой беззвучной войны.
Он теперь тихо, как жил, не дыша, спит
и видит такие вот лучшие сны —
Кого встретил он на своем пути:
Мишу, Наташу, Виталика, имярека.
Сто по утру, клочки бумаги в горсти,
евро два или три,
чтоб перейти ту реку,
где на том берегу
ждут его, кивая,
черные маки.
* * *
последняя строчка никак не идет
и нет объяснений тому
с последним гудком ушел пароход
в соленую влажную тьму
и кто там остался — не разобрать
не брат ли — так не было брата
сестра ли приходит во сне навещать
в палату чужого солдата
вот так я всю жизнь провожаю себя
но вот повстречается тот кто
подскажет мне строчку и хлынет вода
и пена взорвется за бортом
и я обниму твои плечи легко
признаюсь, что знаю все строки
с тобой мы вдвоем уплывем далеко
раскинулось море широко.
.
и нет объяснений тому
с последним гудком ушел пароход
в соленую влажную тьму
и кто там остался — не разобрать
не брат ли — так не было брата
сестра ли приходит во сне навещать
в палату чужого солдата
вот так я всю жизнь провожаю себя
но вот повстречается тот кто
подскажет мне строчку и хлынет вода
и пена взорвется за бортом
и я обниму твои плечи легко
признаюсь, что знаю все строки
с тобой мы вдвоем уплывем далеко
раскинулось море широко.
.
Андрей Грицман — поэт. Родился в 1947 году в Москве. Окончил 1-й Московский Медицинский институт им. И. М. Сеченова. Кандидат медицинских наук. С 1981 г. живет в США, работает врачом, специалист по диагностике рака. Пишет по-русски и по-английски, публикуется в России с середины девяностых. Стихи и эссеистика по-английски публикуются в американской и британской периодике. В 1998 г. закончил литературный факультет Университета Вермонта со степенью магистра искусств по литературе. Автор нескольких книг стихов. Организатор, ведущий международного клуба поэзии в Нью-Йорке и редактор журнала INTERPOEZIA. Член редколлегии журнала «Зарубежные записки».