Полынь бледнее лебеды. Особенно утром, в росу. Или сразу после дождя. Или в дождик — висячий, зависающий, виснущий, медлящий, замедляющийся, застревающий меж двух гравитаций — земной и небесной — и вызывающий из ниоткуда третье притяжение того, что мощнеет в тебе, усиливается, — того нечеловеческого, что пугает и тебя, и близких твоих, и кота черного Василия, который умеет переводить испуг в любопытство и удивление. Полынь бледнее лебеды — это не мысль, не образ, не фраза, не стихотворная строка, — это — бабочка незримая, но бледная, как вытершаяся капустница почти до прозрачности, — бабочка бледная, как обморок, забытье, как взгляд в себя и сквозь себя. Бабочка бледная, как полынь и лебеда, растущая обочь картофельных гряд, рядков, рядов, прямоугольного, как пуховый платок, нет — плат, поля, польца небольшого, участочка малого в несколько соток, который, коричневея, зеленеет посреди леса, подлеска, кустарника и зарослей трав диких. Прямоугольничек этот, земляной и картофельный, выделяется, как строфы стихотворные, как небольшое, нет — крохотное, — стихотворение из четырех — восьми строк (Тютчев, Мандельштам, Рильке) вычерчивается, формируется, вызревает и светится в окрестной многообъемной, разросшейся литературе. Мы пришли с бабушкой дергать осот. Не только осот, но и другие сорняки, возвышающиеся над картофаном, как эйфели некие, крепкие, ажурные, но жилистые и уже покрывающиеся хрустящим жирком. Попадается в рядках и полынь, и лебеда, листья у которой — как выкройки звезд: ангельское растение, думаю я, — космическое; листья лебеды — резные, упругие и на вкус холодные, как небо. Растения, вышедшие на волю воздуха из земли, чудесным образом начинают сопрягаться с небом…
Руки после прополки (выдергивания "сорняка" из картошкиного строя) — зеленоватые, чуть обожжённые сладким, горьким и веселым ядом — соком, — руки мои, особенно ладони, пахнут небом. Ладошки мои запотели, будто небо дохнуло на них, как два теплых и живых зеркальца. Ладони — зеркала: сразу видно по трещинкам, наростикам и мозолькам, — чем ты занимаешься. Два зеркальца зеленоватых от осота и братьев его и сестер. Бабушка сидит рядом. Ей душно и жарко (грозой веет отовсюду, особенно с запада). Она тоже смотрит в ладони свои. Задумалась.

И я, мальчишка малый и неразумный, вижу в бабушке время человеческое. Не — возраст, а то, что было до возраста, и то, что будет после него. Я вижу смерть, но не знаю, как она называется. Имя смерти кроется в именах жизни и того времени человеческого, которое было до жизни. Бабушка сидит, и я вижу в ней вечность, состоящую из времен дожизненных, жизненных, смертных и послесмертных. Бабушки давно уже нет. Бабушка всегда есть там, где я захочу, чтобы она была.
Резные листья осота, лебеды, полыни, чертополоха и других бродячих дикарей похожи на выкройки звезд, точнее — на выкройки звездного света во тьме, в пустоте темной, бессветной, но не пустой. Сын мой, когда еще был очень мал, сравнивал чертополох с динозавром (он и ели древние обзывал тем же словом). Однако растения — первичны: они старше всех остальных живых существ. И неживых.

Песни, стихи — как время — существуют и в живом, и в неживом. В божественном?.. — Ну да. Как-то так. Приблизительно: в божественном и в чудесном. Метафизическая сущность бытия проявляется в мире и в нас через интерфизическое — мыслительное, вообразительное, созидательно-связующее, соединяющее явное и потайное, сокрытое, — такое и то, что мы способны только предвосхищать (Гёте: антиципация) или ощущать, может быть, предощущать. Человек ("Я — человек: я посредине мира", — сказал один прибалтийский поэт) — не центр мира. И — не часть мира. Мыслительно-эмотивные образы — не мир (пресловутый внутренний), — человек есть связь миров — физических, метафизических и иных. Человек — существо междумирное. Человек — пауза между мирами. Пауза, чреватая связью или рассвязью (дизъюнкцией). Мы с бабушкой — две паузы в вечности, которые настолько малы, что, кажется, их нет. Мы — паузочастицы бытия, мироздания и всех вселенных, сколько бы их ни было.
Полынь в потемках светится как Млечный Путь, пущенный по вертикали. От зарослей Млечных Полынных Путей веет холодом, космосом, музыкой беззвучной. Холодок озноба на языке и в горле, как легкий заморозок валидола и вермута. Нездешние ощущения бытия являют тебе всё, что недоступно сознанию, всё, что неуловимо умом. Душа сводится судорогой сладкой. Она содрогается и создает призраки ужаса и красоты. Прекрасное — ужасно и ужас — прекрасен: так живет детство. Так живут детство, отрочество, юность, молодость, зрелость, старость (любая: молодая старость и застарелая) художника. Растения — зеркало звездного неба. Все — растения. Все — зеркало. Все — призраки созвездий, соцветий и сосветий звезд.

Сергей Шестаков — поэт интерфизического склада: голоса, музыки, фоносемантики, словообразования, лексики, синтаксиса и строфы — всего, что есть и суть содержание, — содержание той сферы, которая сдвигает и раздвигает материальное и идеальное. Пятичасовое время деревенских сумерек выводит пять одиноких (но неразобщенных) теней, призраков, видений на пятимостье — туда, где ангелы ходят в небо по пятипутью… Я вижу Пятицелованную Кассиопею. Кассиопея — уста Вселенной. Кассиопея — поцелуй. Поцелуй, крадущийся от виска к саду, к земле, к теплу всеобщему, к жизни.
Вселенная всей пустотой своей и всеми звездами — сужается и впадает в звездообразную листву диких растений — в лебеду, в чертополох, в полынь, в молочай, — и эти млечные растительные пространства-существа светятся.

В темноте море чернозема светлеет картофельной ботвой, обступает само себя со всех сторон и наступает на заборы, на изгороди, на прясла звездоносными "сорняками", вольными бродягами, мерцающими и пахнущими нездешним светом.
Нездешняя тьма и пустота — куда как хороши в тишине и в бескрайности ночной: они похрустывают окукленными фотонами и заводят цикаду, рвущую воздух до света белого. И во всем нездешнем оживает здешнее. И во всем темном, хрустящем и рвущемся вверх крепнет родство — с собой самим, с земляным, с небесным, с неживым и полуживым, с воображенным: всё оживает и живет. Живет жизнью. Живет смертью. Живет тем, что порождает и жизнь, и смерть.
Тайком от всех, а особенно — от себя: страшно было, но влекуще страшно, — тайком от дома всего деревенского — я выходил в ночь. Забредал в бурьян — и стоял крестом, раскинув руки и запрокинув лицо к небу — в небо. Кожа на руках моих горела от вчерашней прополки, от ожогов звездно-крапивных; босые ноги мои зябли от ледяных ожогов росы (змея! — ведь змея же может подползти, — думал я — и знал: не укусит, не ужалит — я свой); кожа на лице моем горела от слез негорьких; тело мое — всё — горело от темной прохлады и от соседства призраков всех и всего на свете; голова моя горела от близости неба. Я не плакал. Я не ликовал. Я ничего не чувствовал, кроме одного: я есть призрак мысли и чувства мира сего. Или: я есть ничто, да?.. Кто я? Что я?..
Полынь бледнее лебеды. Чертополох. И света нежные следы. И разведет крапиву бог, как пламя влажного и жгучего костра… Я возвращался в дом, как в дым, и спал до утра. Лежал с открытыми глазами на спине — и видел всё, что мне назначено увидеть. Увидеть в жизни, в смерти, на земле, под землей и в небе.