НАТАЛЬЯ ЕГОРОВА
ВДАЛИ ОТ РОССИИ
К юбилею Анатолия Аврутина
Бывает так: прозвучит какое-то слово или выплывет конкретная деталь, и высветит давно известную всем проблему по-новому, ярко, пронзительно и остро. Так вышло у меня и с Анатолием Аврутиным. Как-то в одном из его писем, полученных по электронной почте, прочитала: “На днях мне сообщили из Германии, что во Франкфурте выходит фундаментальная четырёхтомная антология “Сто лет русской зарубежной поэзии”. Первые три тома — три волны эмиграции (там все звёзды, начиная с Цветаевой), четвёртый — поэты двадцать первого века, волею судьбы оказавшиеся вне России. В данном случае я составителям очень подошёл, хотя никуда и не уезжал, а потому сказали, что дают меня в четвёртом томе, который выйдет к международной книжной ярмарке... Антология поступит во все крупнейшие университеты мира и будет своего рода путеводителем по русскому зарубежью. Единственная печаль — зарубежьем себя считать очень грустно...”
Все мы хорошо знаем, что живёт Анатолий Аврутин в Минске, и проблемы у русского поэта, оторванного от России, возникают немалые. Но вот чтобы так — антология русского зарубежья, да ещё в одном ряду с поэтами русских эмиграций... Минск совсем рядом с моим родным Смоленском, и Беларусь — наша родная и добрая соседка, при всём понимании современных проблем и реалий людьми, выросшими в СССР, чем-то отчуждённым не воспринимается. Но литературный ряд, в который волей судьбы попали стихи Анатолия Аврутина в антологии поэзии русского зарубежья, высвечивает проблему с неумолимой конкретикой и делает её проблемой русской истории, русской геополитической катастрофы и русской литературы. Я не видела вышедшей во Франкфурте антологии, но в памяти сразу зашелестели страницами многочисленные выпускавшиеся у нас антологии поэзии русского зарубежья. Выплыли хрестоматийные ностальгические строки Ивана Бунина: “Темнеют, стынут сумерки в пустыне, // Поля и океан...// Кто утолит в пустыне, на чужбине, // Боль крестных ран?”, сопротивляющийся, упругий стих Владимира Набокова: “Но где бы стезя ни бежала, // Нам русская снилась земля. // Изгнание, где твоё жало, // Чужбина, где сила твоя?”, горькое цветаевское: “Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, // И всё — равно, и всё — едино. // Но если по дороге — куст // Встаёт, особенно — рябина...” Вспомнились, конечно же, и классические строки поэта второй волны эмиграции Николая Моршена, удивительно кратко и точно сказавшего о мироощущении людей, переживших великие исторические потрясения:
Все мы хорошо знаем, что живёт Анатолий Аврутин в Минске, и проблемы у русского поэта, оторванного от России, возникают немалые. Но вот чтобы так — антология русского зарубежья, да ещё в одном ряду с поэтами русских эмиграций... Минск совсем рядом с моим родным Смоленском, и Беларусь — наша родная и добрая соседка, при всём понимании современных проблем и реалий людьми, выросшими в СССР, чем-то отчуждённым не воспринимается. Но литературный ряд, в который волей судьбы попали стихи Анатолия Аврутина в антологии поэзии русского зарубежья, высвечивает проблему с неумолимой конкретикой и делает её проблемой русской истории, русской геополитической катастрофы и русской литературы. Я не видела вышедшей во Франкфурте антологии, но в памяти сразу зашелестели страницами многочисленные выпускавшиеся у нас антологии поэзии русского зарубежья. Выплыли хрестоматийные ностальгические строки Ивана Бунина: “Темнеют, стынут сумерки в пустыне, // Поля и океан...// Кто утолит в пустыне, на чужбине, // Боль крестных ран?”, сопротивляющийся, упругий стих Владимира Набокова: “Но где бы стезя ни бежала, // Нам русская снилась земля. // Изгнание, где твоё жало, // Чужбина, где сила твоя?”, горькое цветаевское: “Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, // И всё — равно, и всё — едино. // Но если по дороге — куст // Встаёт, особенно — рябина...” Вспомнились, конечно же, и классические строки поэта второй волны эмиграции Николая Моршена, удивительно кратко и точно сказавшего о мироощущении людей, переживших великие исторические потрясения:
Он прожил мало — только сорок лет.
В таких словах ни слова правды нет.
Он прожил две войны, переворот,
Три голода, четыре смены власти,
Шесть государств, две настоящих страсти.
Считать на годы — будет лет пятьсот.
В таких словах ни слова правды нет.
Он прожил две войны, переворот,
Три голода, четыре смены власти,
Шесть государств, две настоящих страсти.
Считать на годы — будет лет пятьсот.
Эти строки — о каждом из нас, переживших развал и разграбление страны, смену общественной формации и идеологии, в0йны1, то и дело вспыхивающие на территории бывшего СССР, — всего и не перечислишь! Так что по жизненному опыту и мироощущению и у празднующего сегодня свой юбилей большого русского поэта Анатолия Аврутина психологический возраст, реальное, не календарное время души по “шкале Моршена” зашкаливает за пятьсот и устремляется куда-то к отметке “тысяча”. “Спрессованное время”, рождённое неустанной работой души, уходит на дно сознания, тягчит, давит, но и всплывает удивительными по накалу строками, другим видением мира, другим ощущением себя в мироздании, другой радостью, другой, особой, прожитой и выстраданной глубиной. И всё же, какое отношение к поэтам русской эмиграции может иметь Анатолий Аврутин, коренной житель Минска? Вот и в письме его чётко и ясно написано: “... хотя никуда и не уезжал...” И тем не менее, я должна признать, что многие строки Анатолия Аврутина с неумолимой и пронзительной точностью и болью подхватывают и продолжают то лучшее, что было написано поэтами русской эмиграции:
Вдали от России
И птицы летят по-другому —
Ещё одиноче безрадостно тающий клин...
Вдали от России
Труднее дороженька к дому
Среди потемневших,
Среди поседевших долин.
И птицы летят по-другому —
Ещё одиноче безрадостно тающий клин...
Вдали от России
Труднее дороженька к дому
Среди потемневших,
Среди поседевших долин.
“Вдали от России” — стихотворение откровенно хрестоматийное. Кроме боли, любви, выстраданности и бесконечной важности темы, есть в нём та редкая в современной поэзии простота, о которой молят Бога монахи и которая всегда была присуща русской классике. Но тема заявлена и обозначена точно.
Тема оторванности от России, тоски по родине — главная у Анатолия Аврутина, одного из лучших и, пожалуй, самого пронзительного русского поэта последнего десятилетия. Россия из его стихов наплывает на читателя лавиной — признанием в любви, пейзажем, размышлениями о русской истории, картинками современной жизни, русскими характерами, ностальгией, болью, отчаянием, философскими раздумьями, осмыслением собственной судьбы. Наверное, не будет преувеличением, если я скажу, что всё, о чём пишет Аврутин, — это Россия: “Не брести, а скакать по холмам помертвелой Отчизны, // На мгновенье споткнуться, ругнуть проржавелую гать, // Закричать: “Ого-го!” — зарыдать о растраченной жизни, // Подхватиться и снова куда-то скакать и скакать”. Лирика Анатолия Аврутина накатывает волной, захлёстывает, увлекает за собой читателя, слова и образы идут наплывом, он поэт мощного лирического чувства и сильного музыкального накала. Но успокаивается подхватывающая и несущая ввысь могучая поэтическая стихия — и звучит прозрачный, спокойный, пронизанный тишиной и светом лирический голос: “Сызмалу я нет — приучен не был // Трепетать от трелей соловья... // Грозовая утренняя небыль, // Роковая родина моя. // Но уже тогда я чуял кожей // С родником и родиною связь, // С драною кошёлкой из рогожи, // Где ромашка робко привилась”. Рубцов в этих строфах слышится отчётливо: “С каждой грозою и тучею, // С громом, готовым упасть, // Чувствую самую жгучую, // Самую смертную связь”, так что нет нужды объяснять, с каким поэтом Аврутин ведёт поэтический разговор о России, чью оборвавшуюся песню подхватывает в своих стихах, вслед за чьим конём направляет своего скакуна “...по холмам помертвелой отчизны”. Поэтический диалог через время Аврутин ведёт не только с Рубцовым, но и со многими русскими поэтами. Он обладает своим неповторимым и сильным голосом и в поэзии искушен. Он владеет лирической стихией и умеет быть разнообразным и неожиданным — по-блоковски и по-рубцовски лирическим и стихийным, по-некрасовски классически ясным и реалистичным, по-фетовски прозрачным и чутким, по-тютчевски глубоким и философичным. И всё же эпиграфом к его творчеству я поставила бы строки далёкой от него по лирическому ладу Марины Цветаевой: “Из сырости и шпал // Россию восстанавливаю”. Ностальгия по России в его стихах так сильна, а образы так предметны и живы, словно оказавшийся за пределами Родины поэт хочет воссоздать, “сотворить” словом ушедшую за горизонт Россию, восполнить потерю собственными стихами. Познание России — песня о родине — отталкивается от земного и восходит вверх по звенящей отвесной вертикали. Ностальгический, бесконечно русский пейзаж — церквушки и хатки, просёлки и перелески, пустующие поля и птицы в шелестящих рощах (“Зелёным дыханьем наполнится чахлый пейзаж, // Рассадят по веткам галчат суетливые клёны. // И встанешь... // И вздрогнешь... // И всё, что имеешь, отдашь // За галочий крик и над церковью крест золочёный”) — сменяется знакомыми картинами народной жизни, выписанными верно и точно (“Не закрыта калитка... // И мох на осклизлых поленьях... // На пустом огороде разросся сухой бересклет... // Всё тревожит строка, // Что “есть женщины в русских селеньях”, // Но пустуют селенья, и женщин в них, в общем-то, нет”). Картины народной жизни рождают улыбку земной любви, и взгляд обращается к женщине, но там, где у другого писалась бы любовная лирика, уАврутина всё равно продолжаются стихи о России: “Такое вот имя — Ирина, Арина... // Слегка журавлино, слегка голубино, // Слегка снегопадно, слегка февралёво, // Но вечно — небесного чувства основа”. Женский взгляд сливается с таинственным ночным пейзажем, и вдруг устремлённая к небу песня резко взмывает вверх — к звёздному небу, а потом — ещё выше, в совсем уже неотмирные дали — к раскрывшейся над мирозданием плотиновской Мировой Душе, а в ней неожиданно и ясно угадывается сокровенная Россия, а точнее — её светящаяся Вечная Душа: “Когда бредёшь в раздумчивой тиши // Наедине с ночным небесным светом, // Есть ночь и высь...// А больше — ни души, // Но всё душа, но всё душа при этом...”
“Родина есть нечто от духа и для духа. И тот, кто не живёт духом, тот не будет иметь Родины; и она останется для него тёмною загадкою и странною ненужностью... Но именно поэтому творцы духа суть живые очаги Родины. Назови мне, кто те пророки, гении и герои, перед которыми ты в любви преклоняешься, и я скажу тебе, какого ты духа и где твоя Родина... Ибо ты любишь их и преклоняешься перед ними потому, что они облегчили тебе бремя твоей жизни, показали тебе путь к устроению твоей души, дали тебе утешение, дали тебе радость быть сильным... знаешь ты о том или не знаешь, — они твои пастыри, учители и вожди, создавшие твою Родину и указавшие её тебе”, — писал волею судьбы оказавшийся за пределами России Иван Ильин в своей работе “О России. Три речи”. Для самого Анатолия Аврутина национальная идентичность невозможна без русской поэзии, пророческим зрением провидящей в исторических катаклизмах и мятущемся хаосе бытия великую Небесную Родину, силой песни проявляющей её суть и возносящей на должную высоту: “Если вдруг на чужбину // заставит собраться беда, // Запихну в чемодан, // к паре галстуков, туфлям и пледу, // Томик Блока, Ахматову... // Вспомню у двери: “Ах, да... // Надо ж Библию взять...” // Захвачу и поеду, поеду”. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Фет, Блок, Есенин, Ахматова, Цветаева, Рубцов — вечная часть земной родины, земного Отечества, ибо они не только путеводные вехи, маяки во мраке, но и творцы родины. Об этом свойстве поэта — творить родину в области земного духа для тысяч и миллионов — Анатолий Аврутин знает прекрасно. И, оказавшись за условной географической границей, он тем паче готов исполнить своё поэтическое предназначение не ради собственной беды и тоски, а ради миллионов таких же страждущих, вопрошающих, нуждающихся в слове объяснения и любви, “восстановив” “из сырости и шпал” ушедшую за земной горизонт, выстраданную и очищенную сердцем Россию. Он готов стать живым очагом разорённой родины, одной из вех духа, маяком в беззвёздной тьме крушения. Но для того, чтобы самому понять и найти Россию, ему надо очиститься от скорби и страстей, пережить трагедию крушения, осмыслить собственную жизнь, русское прошлое и русское настоящее. Ибо “вдали от России” выходит за область географического и, как всё, имеющее отношение к духу, преодолевается только духом.
Анатолий Аврутин родом из СССР — послевоенной, уже вставшей на ноги, но ещё не окрепшей и не пришедшей в себя страны, нищей и счастливой, где скудное житие скрашивалось мамиными драниками и супом с лисичками, а окрылённое надеждой детство неизменно венчалось пушкинским “Золотым петушком”: “В ногах скрутилось одеяло, // Часы с кукушкой били шесть. // Мне мама Пушкина читала — // Тогда не так хотелось есть”. В той стране нищего быта и холодных квартир из репродукторов говорил ещё не оболганный и не попранный победитель Сталин: “...динамик хрипел от темна до темна, // И нигде его не выключали // — Вдруг внезапно объявят, что снова война, // И по радио выступит Сталин?..” А. Аврутин, — прежде всего, наследник той эпохи, наследник вечной трагедии Великой Отечественной, наследник Победы и рождённых ею надежд, наследник великой, привольной и свободной страны по имени Советский Союз: “Там Сталинград ещё не Волгоград, // Там “Тихий Дон”, там песенное слово. // Ив ноябре, как водится, парад — // Под первый снег... В каникулы... Седьмого...” А рождённым в большие эпохи даются не только большие испытания, но и большой характер, большое зрение — чувство истории и чувство современности, чувство народной правды и потребность стоять за свою страну — до великой Победы: “Даже из собственных помыслов изгнан, // Разве ты вправе грешить на Отчизну // В чёрную полночь без дна?..” Наверное, поэтому Россия Анатолия Аврутина — это и современное разорванное культурное и геополитическое пространство, и простирающаяся в даль веков глубина исторической и генной памяти, в которой нашествие сменяется нашествием, а разорение — разорением. “И Орда одолела... Не нас — тех, кто следом пришел, // Тех, кто вытравил память из шариков гемоглобина. // Им чванливо велели, и, ноги поставив на стол, // Потешались: “Плевать нам, что харкает кровью рябина...” Вечная Орда выплывает из глубины веков в наши дни, “вечный бой” за геополитическое пространство длится беспрерывно — прошлое и настоящее в этих стихах, как и в жизни, разделить невозможно. Но “Орда одолела” — произошло самое больное и непредставимое для всех, особенно — для фронтовиков и рождённых в послевоенные годы детей Победы. На пушкинское “Или... // От потрясенного Кремля // До стен недвижного Китая, // Стальной щетиною сверкая, // Не встанет русская земля?..” был дан невозможный ответ: “Не встанет...”
Россия Анатолия Аврутина — не позолоченная прянично-лубочная страна грёз, а великая и горькая страна-трагедия. Аврутина часто небезосновательно обвиняют в излишних мрачности и пессимизме. Отчасти это так. Но только — отчасти. Зачастую за пессимизм принимают умение поэта прямо смотреть правде в глаза и говорить её, какой бы горькой она ни была. Аврутин зорко и точно видит недостатки России и русского характера, и о многих исторических и житейских проблемах пишет с откровенной горечью: “Да, характер такой у смурного от жизни народа, // Всё: “Авось, перебьёмся... Авось, доживём до поры...”// Будут мёд добывать, а себе не останется мёда, // Воздвигают палаты, а хаты кривы и стары”. Но любовь — вне рассудка, поэтому Аврутин “восстанавливает” ушедшую за горизонт Россию целиком — с недостатками и изъянами, ибо они тоже мета родного. Вообще же “мрачность” Аврутина проистекает из того, что он пока находится внутри трагедии, внутри огромной геополитической катастрофы, и преодолеть её духом поэту только предстоит. “Ничего от той жизни, // Что бессмертной была, // Не осталось в отчизне — // Всё сгорело дотла...” — эти строки Владимира Соколова о длящейся больше века русской катастрофе. Об этой же трагедии — великая печаль Аврутина: “Взъерошенный ветер к осине приник... // Одна вековая усталость, // Где русские души, где русский язык, // Где русская кровь проливалась”. Здесь опять слышится “Всё расхищено, предано, продано...” А. Ахматовой, и Аврутин переваливает потерю родины, ищет Россию, но нигде не находит её светящейся Вечной Души, глядящей на ночные просторы из самых глубин мироздания. Поэтому его душа — неспокойна и мрачна, простор, наплывающий на поэта, — тёмен, ночь беспроглядно черна:
Тема оторванности от России, тоски по родине — главная у Анатолия Аврутина, одного из лучших и, пожалуй, самого пронзительного русского поэта последнего десятилетия. Россия из его стихов наплывает на читателя лавиной — признанием в любви, пейзажем, размышлениями о русской истории, картинками современной жизни, русскими характерами, ностальгией, болью, отчаянием, философскими раздумьями, осмыслением собственной судьбы. Наверное, не будет преувеличением, если я скажу, что всё, о чём пишет Аврутин, — это Россия: “Не брести, а скакать по холмам помертвелой Отчизны, // На мгновенье споткнуться, ругнуть проржавелую гать, // Закричать: “Ого-го!” — зарыдать о растраченной жизни, // Подхватиться и снова куда-то скакать и скакать”. Лирика Анатолия Аврутина накатывает волной, захлёстывает, увлекает за собой читателя, слова и образы идут наплывом, он поэт мощного лирического чувства и сильного музыкального накала. Но успокаивается подхватывающая и несущая ввысь могучая поэтическая стихия — и звучит прозрачный, спокойный, пронизанный тишиной и светом лирический голос: “Сызмалу я нет — приучен не был // Трепетать от трелей соловья... // Грозовая утренняя небыль, // Роковая родина моя. // Но уже тогда я чуял кожей // С родником и родиною связь, // С драною кошёлкой из рогожи, // Где ромашка робко привилась”. Рубцов в этих строфах слышится отчётливо: “С каждой грозою и тучею, // С громом, готовым упасть, // Чувствую самую жгучую, // Самую смертную связь”, так что нет нужды объяснять, с каким поэтом Аврутин ведёт поэтический разговор о России, чью оборвавшуюся песню подхватывает в своих стихах, вслед за чьим конём направляет своего скакуна “...по холмам помертвелой отчизны”. Поэтический диалог через время Аврутин ведёт не только с Рубцовым, но и со многими русскими поэтами. Он обладает своим неповторимым и сильным голосом и в поэзии искушен. Он владеет лирической стихией и умеет быть разнообразным и неожиданным — по-блоковски и по-рубцовски лирическим и стихийным, по-некрасовски классически ясным и реалистичным, по-фетовски прозрачным и чутким, по-тютчевски глубоким и философичным. И всё же эпиграфом к его творчеству я поставила бы строки далёкой от него по лирическому ладу Марины Цветаевой: “Из сырости и шпал // Россию восстанавливаю”. Ностальгия по России в его стихах так сильна, а образы так предметны и живы, словно оказавшийся за пределами Родины поэт хочет воссоздать, “сотворить” словом ушедшую за горизонт Россию, восполнить потерю собственными стихами. Познание России — песня о родине — отталкивается от земного и восходит вверх по звенящей отвесной вертикали. Ностальгический, бесконечно русский пейзаж — церквушки и хатки, просёлки и перелески, пустующие поля и птицы в шелестящих рощах (“Зелёным дыханьем наполнится чахлый пейзаж, // Рассадят по веткам галчат суетливые клёны. // И встанешь... // И вздрогнешь... // И всё, что имеешь, отдашь // За галочий крик и над церковью крест золочёный”) — сменяется знакомыми картинами народной жизни, выписанными верно и точно (“Не закрыта калитка... // И мох на осклизлых поленьях... // На пустом огороде разросся сухой бересклет... // Всё тревожит строка, // Что “есть женщины в русских селеньях”, // Но пустуют селенья, и женщин в них, в общем-то, нет”). Картины народной жизни рождают улыбку земной любви, и взгляд обращается к женщине, но там, где у другого писалась бы любовная лирика, уАврутина всё равно продолжаются стихи о России: “Такое вот имя — Ирина, Арина... // Слегка журавлино, слегка голубино, // Слегка снегопадно, слегка февралёво, // Но вечно — небесного чувства основа”. Женский взгляд сливается с таинственным ночным пейзажем, и вдруг устремлённая к небу песня резко взмывает вверх — к звёздному небу, а потом — ещё выше, в совсем уже неотмирные дали — к раскрывшейся над мирозданием плотиновской Мировой Душе, а в ней неожиданно и ясно угадывается сокровенная Россия, а точнее — её светящаяся Вечная Душа: “Когда бредёшь в раздумчивой тиши // Наедине с ночным небесным светом, // Есть ночь и высь...// А больше — ни души, // Но всё душа, но всё душа при этом...”
“Родина есть нечто от духа и для духа. И тот, кто не живёт духом, тот не будет иметь Родины; и она останется для него тёмною загадкою и странною ненужностью... Но именно поэтому творцы духа суть живые очаги Родины. Назови мне, кто те пророки, гении и герои, перед которыми ты в любви преклоняешься, и я скажу тебе, какого ты духа и где твоя Родина... Ибо ты любишь их и преклоняешься перед ними потому, что они облегчили тебе бремя твоей жизни, показали тебе путь к устроению твоей души, дали тебе утешение, дали тебе радость быть сильным... знаешь ты о том или не знаешь, — они твои пастыри, учители и вожди, создавшие твою Родину и указавшие её тебе”, — писал волею судьбы оказавшийся за пределами России Иван Ильин в своей работе “О России. Три речи”. Для самого Анатолия Аврутина национальная идентичность невозможна без русской поэзии, пророческим зрением провидящей в исторических катаклизмах и мятущемся хаосе бытия великую Небесную Родину, силой песни проявляющей её суть и возносящей на должную высоту: “Если вдруг на чужбину // заставит собраться беда, // Запихну в чемодан, // к паре галстуков, туфлям и пледу, // Томик Блока, Ахматову... // Вспомню у двери: “Ах, да... // Надо ж Библию взять...” // Захвачу и поеду, поеду”. Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Фет, Блок, Есенин, Ахматова, Цветаева, Рубцов — вечная часть земной родины, земного Отечества, ибо они не только путеводные вехи, маяки во мраке, но и творцы родины. Об этом свойстве поэта — творить родину в области земного духа для тысяч и миллионов — Анатолий Аврутин знает прекрасно. И, оказавшись за условной географической границей, он тем паче готов исполнить своё поэтическое предназначение не ради собственной беды и тоски, а ради миллионов таких же страждущих, вопрошающих, нуждающихся в слове объяснения и любви, “восстановив” “из сырости и шпал” ушедшую за земной горизонт, выстраданную и очищенную сердцем Россию. Он готов стать живым очагом разорённой родины, одной из вех духа, маяком в беззвёздной тьме крушения. Но для того, чтобы самому понять и найти Россию, ему надо очиститься от скорби и страстей, пережить трагедию крушения, осмыслить собственную жизнь, русское прошлое и русское настоящее. Ибо “вдали от России” выходит за область географического и, как всё, имеющее отношение к духу, преодолевается только духом.
Анатолий Аврутин родом из СССР — послевоенной, уже вставшей на ноги, но ещё не окрепшей и не пришедшей в себя страны, нищей и счастливой, где скудное житие скрашивалось мамиными драниками и супом с лисичками, а окрылённое надеждой детство неизменно венчалось пушкинским “Золотым петушком”: “В ногах скрутилось одеяло, // Часы с кукушкой били шесть. // Мне мама Пушкина читала — // Тогда не так хотелось есть”. В той стране нищего быта и холодных квартир из репродукторов говорил ещё не оболганный и не попранный победитель Сталин: “...динамик хрипел от темна до темна, // И нигде его не выключали // — Вдруг внезапно объявят, что снова война, // И по радио выступит Сталин?..” А. Аврутин, — прежде всего, наследник той эпохи, наследник вечной трагедии Великой Отечественной, наследник Победы и рождённых ею надежд, наследник великой, привольной и свободной страны по имени Советский Союз: “Там Сталинград ещё не Волгоград, // Там “Тихий Дон”, там песенное слово. // Ив ноябре, как водится, парад — // Под первый снег... В каникулы... Седьмого...” А рождённым в большие эпохи даются не только большие испытания, но и большой характер, большое зрение — чувство истории и чувство современности, чувство народной правды и потребность стоять за свою страну — до великой Победы: “Даже из собственных помыслов изгнан, // Разве ты вправе грешить на Отчизну // В чёрную полночь без дна?..” Наверное, поэтому Россия Анатолия Аврутина — это и современное разорванное культурное и геополитическое пространство, и простирающаяся в даль веков глубина исторической и генной памяти, в которой нашествие сменяется нашествием, а разорение — разорением. “И Орда одолела... Не нас — тех, кто следом пришел, // Тех, кто вытравил память из шариков гемоглобина. // Им чванливо велели, и, ноги поставив на стол, // Потешались: “Плевать нам, что харкает кровью рябина...” Вечная Орда выплывает из глубины веков в наши дни, “вечный бой” за геополитическое пространство длится беспрерывно — прошлое и настоящее в этих стихах, как и в жизни, разделить невозможно. Но “Орда одолела” — произошло самое больное и непредставимое для всех, особенно — для фронтовиков и рождённых в послевоенные годы детей Победы. На пушкинское “Или... // От потрясенного Кремля // До стен недвижного Китая, // Стальной щетиною сверкая, // Не встанет русская земля?..” был дан невозможный ответ: “Не встанет...”
Россия Анатолия Аврутина — не позолоченная прянично-лубочная страна грёз, а великая и горькая страна-трагедия. Аврутина часто небезосновательно обвиняют в излишних мрачности и пессимизме. Отчасти это так. Но только — отчасти. Зачастую за пессимизм принимают умение поэта прямо смотреть правде в глаза и говорить её, какой бы горькой она ни была. Аврутин зорко и точно видит недостатки России и русского характера, и о многих исторических и житейских проблемах пишет с откровенной горечью: “Да, характер такой у смурного от жизни народа, // Всё: “Авось, перебьёмся... Авось, доживём до поры...”// Будут мёд добывать, а себе не останется мёда, // Воздвигают палаты, а хаты кривы и стары”. Но любовь — вне рассудка, поэтому Аврутин “восстанавливает” ушедшую за горизонт Россию целиком — с недостатками и изъянами, ибо они тоже мета родного. Вообще же “мрачность” Аврутина проистекает из того, что он пока находится внутри трагедии, внутри огромной геополитической катастрофы, и преодолеть её духом поэту только предстоит. “Ничего от той жизни, // Что бессмертной была, // Не осталось в отчизне — // Всё сгорело дотла...” — эти строки Владимира Соколова о длящейся больше века русской катастрофе. Об этой же трагедии — великая печаль Аврутина: “Взъерошенный ветер к осине приник... // Одна вековая усталость, // Где русские души, где русский язык, // Где русская кровь проливалась”. Здесь опять слышится “Всё расхищено, предано, продано...” А. Ахматовой, и Аврутин переваливает потерю родины, ищет Россию, но нигде не находит её светящейся Вечной Души, глядящей на ночные просторы из самых глубин мироздания. Поэтому его душа — неспокойна и мрачна, простор, наплывающий на поэта, — тёмен, ночь беспроглядно черна:
Просто за старым скрипящим забором
Бездна бесстрашно висит над собором,
Птиц от крестов отогнав...
Просто, как старые чуни скрипучи,
Небо закрыли тягучие тучи...
Просто идёт ледостав.
Бездна бесстрашно висит над собором,
Птиц от крестов отогнав...
Просто, как старые чуни скрипучи,
Небо закрыли тягучие тучи...
Просто идёт ледостав.
И всё же в этом мраке где-то за стенкой кричит роженица, рождается будущее, рождается грядущая Россия. Поэт осознаёт это, но пока не может перебороть беды, ибо он, как и все его современники и соотечественники, жившие в СССР, находится не только в географической, но и в духовной дали от России. Радостного отклика на крик роженицы не следует: “На капли расплескана, тысячелица, // Усталая вечность мешает вздохнуть. // И только за стенкой кричит роженица... // И суть непонятна... И тягостна суть”. И действительно, географическая даль порождается далью духовной, как и геополитическая катастрофа, прежде всего, происходит в миллионах душ, утративших “родное”, потерявших родину, не вставших на её защиту: “Вдали от России... // Да что там — вдали от России, // Когда ты душою порой вдалеке от себя...” В беспроглядном мраке катастрофы подвергается сомнению всё, даже самое незыблемое:
И шатаюсь я вдоль раздорожий,
Там, где чавкает сохлая гать,
И всё Бога пытаю: “Я — божий?..”
А Господь отвечает: “Как знать...”
Там, где чавкает сохлая гать,
И всё Бога пытаю: “Я — божий?..”
А Господь отвечает: “Как знать...”
Аврутин пока не может принять рождающегося будущего. Но за стенкой кричит роженица, крик тревожит его, он понимает, что от этого крика зависит его душа, и тёмный, обступивший душу простор с холмами, ломающимися льдинами, мятущимися, как река, далями держится сейчас на этом крике: “И вечность не чудится золотолицей, // И кровь вместо пота сочится из пор... // И только за стенкой кричит роженица — // Умолкнет она, и умолкнет простор...”
Но как же пронзителен внезапно вспыхивающий в стихах свет! Он летит в душу всё той же аврутинской лавиной, когда в стихотворение врывается рождённая безвестной роженицей и немного подросшая девчушка. Она не ведает страха катастроф и потерь, она просто есть — и принимает мир таким, какой он есть, и поэтому находится вне трагедии. Она — вне времени, вне мрака, а значит, пока принадлежит области духа. И сердце мгновенно узнает её вместе с деревьями, рыбами, птахами, ведь они — “родина”, “родное”, будущее, и весь этот знакомый, единый мир, и эта несущая в волосах солнце девчушка зовутся словом “Россия”.
Но как же пронзителен внезапно вспыхивающий в стихах свет! Он летит в душу всё той же аврутинской лавиной, когда в стихотворение врывается рождённая безвестной роженицей и немного подросшая девчушка. Она не ведает страха катастроф и потерь, она просто есть — и принимает мир таким, какой он есть, и поэтому находится вне трагедии. Она — вне времени, вне мрака, а значит, пока принадлежит области духа. И сердце мгновенно узнает её вместе с деревьями, рыбами, птахами, ведь они — “родина”, “родное”, будущее, и весь этот знакомый, единый мир, и эта несущая в волосах солнце девчушка зовутся словом “Россия”.
Угорая в чаду, что дарит позабытая вьюшка,
Все боятся чего-то, и вечен тот давящий страх.
Но наутро из хаты — чуть свет — выбегает девчушка,
И сама, как росинка, и солнце несёт в волосах.
И её узнают и деревья, и рыбы, и птахи,
И листок золочёный всё тщится в ладошку слететь...
Крикнет: “Папа, гляди!” И отцы забывают про страхи,
И шеломистый купол на Храме спешит золотеть.
Все боятся чего-то, и вечен тот давящий страх.
Но наутро из хаты — чуть свет — выбегает девчушка,
И сама, как росинка, и солнце несёт в волосах.
И её узнают и деревья, и рыбы, и птахи,
И листок золочёный всё тщится в ладошку слететь...
Крикнет: “Папа, гляди!” И отцы забывают про страхи,
И шеломистый купол на Храме спешит золотеть.
Таким пронзительным бывает только свет преодолённой трагедии.
Пронзительность, пожалуй, — одно из главных свойств поэзии Анатолия Аврутина. Не только дар глубоко и остро переживать происходящее, но и умение безоглядно открыться читателю, донести свою боль, не ведая преград между его и своей душой. Есть у А. Аврутина и великий дар сострадания и сочувствия. Анатолий Аврутин — очень человечный поэт: так видеть и любить простого человека, так понимать народ умеют немногие. Как поэт, я не могу не ценить мощную, покоряющую, возносящую волну аврутинской лирики. И всё-таки, на мой взгляд, лучший Аврутин — это Аврутин, поднимающийся до некрасовской простоты и народности, поэт просветлённый, чистый и ясный. И если с врывающейся в стихотворение девчушкой в сердце поэта вспыхивает мгновенный луч узнавания родного и преодоления трагедии, она — “солнечный удар” постижения родины и возвращения к жизни, то в душах простых людей А. Аврутин находит вечный отклик на трагические события и свою ушедшую в дальние дали Россию. Его герои не могут спеть песню преодоления, они тоже внутри трагедии, но по смирению и душевной простоте именно они сохранили Россию в своей душе:
Пронзительность, пожалуй, — одно из главных свойств поэзии Анатолия Аврутина. Не только дар глубоко и остро переживать происходящее, но и умение безоглядно открыться читателю, донести свою боль, не ведая преград между его и своей душой. Есть у А. Аврутина и великий дар сострадания и сочувствия. Анатолий Аврутин — очень человечный поэт: так видеть и любить простого человека, так понимать народ умеют немногие. Как поэт, я не могу не ценить мощную, покоряющую, возносящую волну аврутинской лирики. И всё-таки, на мой взгляд, лучший Аврутин — это Аврутин, поднимающийся до некрасовской простоты и народности, поэт просветлённый, чистый и ясный. И если с врывающейся в стихотворение девчушкой в сердце поэта вспыхивает мгновенный луч узнавания родного и преодоления трагедии, она — “солнечный удар” постижения родины и возвращения к жизни, то в душах простых людей А. Аврутин находит вечный отклик на трагические события и свою ушедшую в дальние дали Россию. Его герои не могут спеть песню преодоления, они тоже внутри трагедии, но по смирению и душевной простоте именно они сохранили Россию в своей душе:
И в душе запеклась,
Будто кровь на обветренной ране,
Вековая обида
За этот забытый народ,
За того мужичка,
Что с получки ночует в бурьяне
И всё шарит бутылку...
А всё остальное — не в счёт.
Как он ловок
Венец за венцом возводить колокольню,
Как он любит по-старому мерить —
Верста да аршин!..
А поранится: “Больно, Михеич?” —
Ответит: “Не больно...”
Всё не больно — и нажил не больно
До самых седин.
Будто кровь на обветренной ране,
Вековая обида
За этот забытый народ,
За того мужичка,
Что с получки ночует в бурьяне
И всё шарит бутылку...
А всё остальное — не в счёт.
Как он ловок
Венец за венцом возводить колокольню,
Как он любит по-старому мерить —
Верста да аршин!..
А поранится: “Больно, Михеич?” —
Ответит: “Не больно...”
Всё не больно — и нажил не больно
До самых седин.
Сколь бы ни был современен и знаком нам этот лирический герой, придётся признать, что мужичок, ловко возводящий колокольню и шарящий в бурьяне бутылку, не так уж и отличается от мужичков Николая Алексеевича Некрасова и героев других русских классиков. Безответный и терпеливый умелец Левша, молча страдающий и молча прощающий, Михеич вечен, как вечно его дело — “венец за венцом возводить колокольню”, ибо он — душа России, один из главных русских человеческих типов. К Аврутину приложимы слова Николая Тряпкина: “Нет, я не вышел из народа”. Поэтому герои его стихотворений — не только узнаваемые, но и родные, не утратившие исконной связи с родиной. Это и вечная русская старуха: “У столетней старухи // Белёсые, редкие брови, // И бесцветный платочек опущен до самых бровей...” Это и деревенская бабка на базаре, даром отдающая поэту кулёк с ежевикой: “Не тащить же назад, — улыбнулась, — мне ягоды с рынка, // Хворь совсем одолела... Самой притащиться б назад...” Это и знакомая картина послевоенных лет в стихотворении “Стирали на Грушевке бабы...” Одной меткой деталью Аврутину удаётся передать горе вдов: “И дружно глазами тоскуя, // Глядели сквозь влажную даль, // На ту, что рубаху мужскую // В тугую крутила спираль”. Ещё один мгновенно узнаваемый аврутинский лирический герой — Мирон. Современный и хорошо всем известный образ — ветеран Великой Отечественной, в беззащитной старости брошенный выживать в реалиях нового времени. Он потерял рассудок и до сих пор живёт в далях минувших сражений:
Он сдал в музей медаль и ордена,
Он потерял жену, а с ней — рассудок.
И встречного: “Закончилась война?..” —
Пытает он в любое время суток.
“Да-да, Мирон, закончилась... Прости,
Что мы тебе об этом не сказали...”
Он расцветает... И звенят в горсти
Монеты на бутылку от печали.
Он потерял жену, а с ней — рассудок.
И встречного: “Закончилась война?..” —
Пытает он в любое время суток.
“Да-да, Мирон, закончилась... Прости,
Что мы тебе об этом не сказали...”
Он расцветает... И звенят в горсти
Монеты на бутылку от печали.
Сдавший в музей медали и ордена, потерявший память фронтовик с бутылкой от печали на фоне разрушенной, расчленённой страны и попранной Победы потрясает до глубины души. Но Аврутин на этом не останавливается — концовка у стихотворения пронзительная, бездонная: “Проклятый век... Шальные времена... // В соседней Украине гибнут дети. // А здесь Мирон: “Закончилась война?..” // Ия не знаю, что ему ответить...” Несколько строк стихотворения — и не названная в них великая драма развала СССР прочно вписывается в трагические дали русской истории и вековечную печаль тысячелетней войны... Мирон стар и уже не может встать за Россию, но он солдат и проливал свою кровь за родину. Это за его солдатской спиной жила мирная страна, кричала безвестная роженица, а теперь теснятся, подпирая друг друга, дети и внуки: “Эх, какая земля! Как здесь всё вековечно и странно! // Здесь густая живица в момент заживляет ладонь. // Здесь токует глухарь... И родится Иван от Ивана — // Подрастёт и вражине промолвит: “Отчизну не тронь!” Простой “народ безмолвствует”, он пока не поднялся над трагедией и ещё ищет “монеты на бутылку от печали”, но он есть и сохранил в своей душе родину, а значит, может подняться и встать за Россию. И сам Анатолий Аврутин — уже не идущий наугад по бездорожью эпохи путник, а часть народа, солдат Отечества, вечный “певец во стане русских воинов” — внутренние ресурсы и отправная точка для противостояния трагедии найдены. И в области духа оживают молчавшие до поры и ждавшие своего часа торжественные строки Николая Тряпкина: “А в сёлах гремят витии, // Ас нами — отряды муз. // О Русь! Купина! Россия! // Великий Советский Союз!.. // Держава — на полном сборе. // Хвалынцы и тверяки. // И песни мои в дозоре, // Готовые, как штыки”.
И всё же главная парадоксальность ситуации состоит в том, что свою бесконечно русскую и бесконечно далёкую, ушедшую за горизонт Россию с её городами, храмами, просёлками, большаками, реками, холмами и мгновенно узнаваемыми русскими людьми Анатолий Аврутин пишет с натуры. И “натура” эта — его родная, ставшая зарубежьем Беларусь. Да и странно было бы думать, что за лирическими впечатлениями поэт ездит из Минска в Россию. Для меня, жительницы граничащей с Беларусью Смоленщины, это совершенно очевидно — доберись до пригорода или до ближайшей деревни — и смотри на аврутинских спившихся умельцев-мужичков, изработавшихся и почерневших красавиц-баб — русских ли, белорусских — а кто когда спрашивал? И пейзажи в стихах Анатолия Аврутина — равным образом узнаваемо минские и узнаваемо смоленские. Да так ли уж отличается от русского белорусский пейзаж? Те же нищие хаты и поля, те же холмы и берёзовые рощи, те же сосновые боры и низко идущие серые облака, давно знакомые по русской классике: “И низких нищих деревень // Не счесть, не смерить оком, // И светит в потемневший день // Костёр в лугу далёком...” (А. Блок). Этот исконно русский пейзаж, давно введённый в область земного духа родины почти всеми поэтами, Аврутин пишет с Беларуси, не то расширяя границы русского духа, не то вводя “заграничную” Беларусь в область “родного русского”:
И всё же главная парадоксальность ситуации состоит в том, что свою бесконечно русскую и бесконечно далёкую, ушедшую за горизонт Россию с её городами, храмами, просёлками, большаками, реками, холмами и мгновенно узнаваемыми русскими людьми Анатолий Аврутин пишет с натуры. И “натура” эта — его родная, ставшая зарубежьем Беларусь. Да и странно было бы думать, что за лирическими впечатлениями поэт ездит из Минска в Россию. Для меня, жительницы граничащей с Беларусью Смоленщины, это совершенно очевидно — доберись до пригорода или до ближайшей деревни — и смотри на аврутинских спившихся умельцев-мужичков, изработавшихся и почерневших красавиц-баб — русских ли, белорусских — а кто когда спрашивал? И пейзажи в стихах Анатолия Аврутина — равным образом узнаваемо минские и узнаваемо смоленские. Да так ли уж отличается от русского белорусский пейзаж? Те же нищие хаты и поля, те же холмы и берёзовые рощи, те же сосновые боры и низко идущие серые облака, давно знакомые по русской классике: “И низких нищих деревень // Не счесть, не смерить оком, // И светит в потемневший день // Костёр в лугу далёком...” (А. Блок). Этот исконно русский пейзаж, давно введённый в область земного духа родины почти всеми поэтами, Аврутин пишет с Беларуси, не то расширяя границы русского духа, не то вводя “заграничную” Беларусь в область “родного русского”:
Здесь сипло и нудно скрежещет забытый ветряк,
И лица в окошечках, будто бы лики с иконы, —
Морщиночки-русла от слёз не просохнут никак,
И взгляд исподлобья, испуганный, но просветлённый.
И лица в окошечках, будто бы лики с иконы, —
Морщиночки-русла от слёз не просохнут никак,
И взгляд исподлобья, испуганный, но просветлённый.
И всё-таки — как верно и точно назвать ту ушедшую в далёкие дали Россию, то затерянное Беловодье, тот затонувший Китеж, о котором поёт поэт? “Белорусская Россия”? “Русская Беларусь”? Что ему ближе и важнее? Что он потерял в результате чудовищной геополитической катастрофы? О чём его мощный — то журавлиный, то аистиный — крик над пространством распавшегося Отечества? Его утерянная родина находится рядом, но она бесконечно далека. Безусловно, Анатолий Аврутин, как и всякий поэт, пишущий о родине, всегда подсознательно ищет её идеальный образ, её Вечную Душу, отразившееся в земном Отечестве Отечество Небесное. “Страдания, посланные нам историей, отрезвят, очистят и освободят нас... Но к самому естеству русской народной души принадлежит это взыскание Града. Она вечно прислушивается к поддонным колоколам Китежа; она всегда готова начать паломничество к далёкой и близкой святыне” (Иван Ильин. “Поющее сердце”). По сути, Аврутин, пишущий свою “белорусскую Россию” и “русскую Беларусь”, пишет древнюю и вечную Святую Русь с едиными в самом замысле Творца Россией, Беларусью и Украиной и неотвратимо и точно показывает русским и белорусам их глубинное, корневое и неискоренимое родство, ведь ни простой народ, ни родное пространство “никуда не уезжали” — они так и живут в вечных далях единого славянского этноса. Перед этим родством бессильны указы, границы, политика, революции, войны. Таково Слово Творца о Святой Руси, и Аврутин, порою даже не сознавая этого, покоряется Божьей воле, идёт за природой явлений и своим поэтическим словом отражает их суть.
Но поэзия А. Аврутина неумолимо говорит и о разделении, стремительном отчуждении Беларуси от России — именно отчуждение рождает острую ностальгию, поражающую сердце. В этой разверзшейся духовной дали великой потери собственной сути, национальной идентичности, корней и памяти рушатся державы и перемалываются человеческие судьбы. В этой дали и в глубине России — “вдали от России”, и в глубине Беларуси — “вдали от Беларуси”. Именно над этой далью трагедии летит и кричит поэтический аист Анатолия Аврутина, взрезая “беспросветность своим осторожным крылом”:
Но поэзия А. Аврутина неумолимо говорит и о разделении, стремительном отчуждении Беларуси от России — именно отчуждение рождает острую ностальгию, поражающую сердце. В этой разверзшейся духовной дали великой потери собственной сути, национальной идентичности, корней и памяти рушатся державы и перемалываются человеческие судьбы. В этой дали и в глубине России — “вдали от России”, и в глубине Беларуси — “вдали от Беларуси”. Именно над этой далью трагедии летит и кричит поэтический аист Анатолия Аврутина, взрезая “беспросветность своим осторожным крылом”:
И вроде светлело... Всё больше являлось народу —
Следили за птицей, чубы к поднебесью задрав.
И вброд перешли они стылую чёрную воду,
Что в скользких обломках несла очертанья держав.
Следили за птицей, чубы к поднебесью задрав.
И вброд перешли они стылую чёрную воду,
Что в скользких обломках несла очертанья держав.
Аврутин не пишет о политике, не покушается на суверенитет Беларуси и России, но его мощный аистиный крик о единстве и разделении, о любви и отчуждении звучит над неделимым в своей глубинной сути пространством и о невозможной чудовищности происшедшего говорит куда убедительнее и достовернее политических лозунгов и умственных выкладок.
...И всё же рановато во Франкфурте записали Анатолия Аврутина в поэты русского зарубежья. Перед нами — живое, полнокровное и яркое явление русской литературы. Стихи А. Аврутина, сорвавшись со страниц “Нашего современника”, “Москвы”, “Молодой гвардии”, не только легко встали вряд лучшего, что было создано современными русскими поэтами, но и оказались самым значительным из того, что было написано в русской поэзии за последнее десятилетие. Трагедия распада СССР прошла по судьбе А. Аврутина гораздо сильнее, чем по судьбам поэтов, живущих в России, и гораздо пронзительнее, значительнее, больнее отразилась в его творчестве. Анатолий Аврутин не только поэт, переживший трагедию, но и поэт, рождённый трагедией, — трагические десятилетия распада страны вознесли его музу на новую высоту, выковали как мастера, дали стихам крепость и пронзительную глубину. Поэтом, имеющим общерусское значение, Анатолий Аврутин стал, оказавшись вдали от географической России, за её пределами, ведь именно тогда открылась ему во всей глубине даль русского духа — беспредельность и глубина земной и Небесной Родины.
В творчестве Анатолия Аврутина отразилась не только его личная трагедия и трагедия нашей разрушенной страны, но и великая трагедия заброшенной, никому не нужной, вопреки всему выживающей в России, гонимой по миру, разорванной на части русской литературы. Литературы, одинаково “ищущей Россию” и в России, и в Беларуси, и на Украине, и на Памире. Не только по Анатолию Аврутину — по многим и многим русским писателям, никуда не уезжавшим, но волей судьбы оказавшимся за пределами России, трагедия распада СССР прошла куда больнее, чем по живущим в России. Поэзия и судьба большого русского поэта Анатолия Аврутина пронзительно и ясно говорят нам ещё и о том, что мы, русские писатели, не имеем права, идя на поводу у политиков, разрывать единое литературное пространство и отдавать наших собратьев по перу в “русское зарубежье”, в “русскую эмиграцию”. Они — полноправная и значительная часть России, часть русской судьбы и русской литературы, “очаги родины”, горящие в нынешнем зарубежье. И пока горят в разных уголках распавшейся державы эти “творящие родину” огни, пока льётся творящая русское и поверх границ восстанавливающая единство духа песня, о крушении державы и окончательном распаде страны говорить рано. Ибо, как написал об этом Анатолий Аврутин: “Вдали от России //круты и пологие спуски, // Глухи алтари, // сколь ни падай в смятении ниц. // Но крикни: “Россия”... // И эхо ответит по-русски, // Ведь русское эхо нерусских не знает границ...”
...И всё же рановато во Франкфурте записали Анатолия Аврутина в поэты русского зарубежья. Перед нами — живое, полнокровное и яркое явление русской литературы. Стихи А. Аврутина, сорвавшись со страниц “Нашего современника”, “Москвы”, “Молодой гвардии”, не только легко встали вряд лучшего, что было создано современными русскими поэтами, но и оказались самым значительным из того, что было написано в русской поэзии за последнее десятилетие. Трагедия распада СССР прошла по судьбе А. Аврутина гораздо сильнее, чем по судьбам поэтов, живущих в России, и гораздо пронзительнее, значительнее, больнее отразилась в его творчестве. Анатолий Аврутин не только поэт, переживший трагедию, но и поэт, рождённый трагедией, — трагические десятилетия распада страны вознесли его музу на новую высоту, выковали как мастера, дали стихам крепость и пронзительную глубину. Поэтом, имеющим общерусское значение, Анатолий Аврутин стал, оказавшись вдали от географической России, за её пределами, ведь именно тогда открылась ему во всей глубине даль русского духа — беспредельность и глубина земной и Небесной Родины.
В творчестве Анатолия Аврутина отразилась не только его личная трагедия и трагедия нашей разрушенной страны, но и великая трагедия заброшенной, никому не нужной, вопреки всему выживающей в России, гонимой по миру, разорванной на части русской литературы. Литературы, одинаково “ищущей Россию” и в России, и в Беларуси, и на Украине, и на Памире. Не только по Анатолию Аврутину — по многим и многим русским писателям, никуда не уезжавшим, но волей судьбы оказавшимся за пределами России, трагедия распада СССР прошла куда больнее, чем по живущим в России. Поэзия и судьба большого русского поэта Анатолия Аврутина пронзительно и ясно говорят нам ещё и о том, что мы, русские писатели, не имеем права, идя на поводу у политиков, разрывать единое литературное пространство и отдавать наших собратьев по перу в “русское зарубежье”, в “русскую эмиграцию”. Они — полноправная и значительная часть России, часть русской судьбы и русской литературы, “очаги родины”, горящие в нынешнем зарубежье. И пока горят в разных уголках распавшейся державы эти “творящие родину” огни, пока льётся творящая русское и поверх границ восстанавливающая единство духа песня, о крушении державы и окончательном распаде страны говорить рано. Ибо, как написал об этом Анатолий Аврутин: “Вдали от России //круты и пологие спуски, // Глухи алтари, // сколь ни падай в смятении ниц. // Но крикни: “Россия”... // И эхо ответит по-русски, // Ведь русское эхо нерусских не знает границ...”
Смоленск— Москва