Она опаздывала. Дома непростительно замешкалась — и вот, страшась, как ей казалось, недозволенного проступка, отчаянно торопилась. Лёгкой пробежкой старалась наверстать упущенное время. Первый секретарь райкома комсомола товарищ очень пунктуальный: даже невольно провинившимся он делает строгие внушения и за самые простительные оплошности. И она ещё больше устрашилась, когда, вбежав в подъезд райкома, услышала громкое пение:

Пели ровесники, хорошо знакомые ей по комсомолу. Пели задиристо, в полный голос. Ни тени сомнения не слышалось в уверенном пении. И она окончательно испугалась: не подумал бы главный комсомолец района совсем плохо о её невольном опоздании. Подумает и откажет в боевом назначении, оставит в спокойном тылу среди какого-нибудь пожилого женского коллектива. Ровесники станут месяца через три говорить о своих победах на фронте, об умелом и неизбежном сокрушении вероломного врага при их непосредственном участии, о заслуженных ими фронтовых орденах и медалях... А чем похвалится она, какие свои заслуги она предъявит комсомольскому обществу и непосредственно первому секретарю райкома! Придётся тогда убеждать товарищей и в её нужности находиться на тыловой работе, к тому же, по заданию комсомола, а значит, по заданию самой партии. Комсомол ведь подчиняется партии, вот и выходит, что она тоже выполняла задание райкома партии. Комсомолец не может принимать решения самостоятельно, комсомолец обязан свои чувства и помыслы подчинить воле комсомольского руководителя, а это означает — воле партии.
Она рывком вскочила на второй этаж, приостановилась, переводя дыхание, перед самой дверью и услышала ещё более уверенное пение:

Она робко приоткрыла дверь и протиснулась в зал, в котором всегда проводились совещания и в котором она сама бывала не однажды на этих совещаниях.
— Вот и наша Валентина пришла! — услышала она приветливый возглас.
У неё отлегло от сердца: совещание на этот раз проводил секретарь отдела пропаганды. И это означало лишь одно хорошее: никаких замечаний в её адрес не последует. Секретарь отдела пропаганды отличался по складу характера от своего прямого руководителя, не практиковал он в своей работе излишние замечания и нотации.
— Ну что, товарищи, давайте подытожим результат нашего собрания, — он посмотрел на Валентину, как бы взглядом говорил ей: “Ты прекрасно знаешь, о чём до тебя мы тут вели речь. Поэтому повторяться незачем”. — Главное, твёрдо запомните одно: война закончится очень скоро, она продлится не более двух-трёх месяцев. Вероломный враг будет разбит вдребезги. И нам, от лица нашего райкома, обязательно надо успеть поучаствовать в разгроме коварного врага. Мы потом никогда не простим себе нашу медлительность. Мы в недалёком будущем со всей нашей страной, со всем нашим комсомолом, кто живёт и работает под руководством Коммунистической партии, станем гордиться скорой, пусть и очень трудной, победой над вероломным фашистским врагом. И я рад за вас: вы сделали правильный выбор. Вам будет чем гордиться в самое ближайшее время, ибо скорый сокрушительный удар по врагу неизбежен. И не памятью, а сердцем помните слова нашей героической справедливой песни:

Товарищи, после скорой неизбежной победы мы обязательно снова встретимся здесь, в нашем родном городе, в этом здании, в нашем прежнем комсомольском составе. Я не менее вас уверен в этом. Боевых и трудовых подвигов вам, товарищи! Да будет нашим народом, руководимым товарищем Сталиным и коммунистической партией, сокрушён вероломный враг! Да здравствует наша победа!
И когда участники собрания, задорно переговариваясь друг с другом, направились к выходу, секретарь окликнул:
— Валентина, останься!
Он со сцены, где стоял за трибуной, спустился вниз и присел на стул.
— Садись, Валентина! — взглядом указал он на место подле себя. — Вот что, Валентина! — он более внимательно посмотрел на неё. Валентине его взгляд показался даже сочувствующим. — Хорошо, что ты опоздала. Удобный случай задержать тебя. Я надеюсь, так это и покажется остальным, кто здесь находился.
Валентина, чувствуя какой-то важный момент, вполоборота повернулась к секретарю.
— Принято решение направить тебя в разведшколу. Ты с отличием закончила десятилетку, у тебя, мне сказывали, отличный музыкальный слух. Твою эту способность учтут по месту прохождения службы.
— Виктор, какая разведшкола? — девушка взглянула на секретаря. — Ты сам говоришь: война закончится через два-три месяца!
— Это правда, Валентина. Так утверждают наши старшие товарищи. Но они ориентируют нас и на более длительные сроки. Всё может статься, — райкомовец строго посмотрел на комсомолку. — Враг коварен и хитёр, и партия это учитывает.
— Значит, надо готовиться, — согласилась с ним комсомолка.
— Да, Валентина, ты правильно понимаешь: надо готовиться!
— Когда мне надо уезжать?
— Завтра. Документы поручено передать тебе из рук в руки. Завтра отправляйся к месту назначения. И никому ни слова!
— И родителям нельзя!?
— Родителям особенно! — секретарь пристально взглянул на сидящую рядом девушку. — Маме скажешь: поступила добровольно в санитарную часть. Она у тебя медсестра. Пусть думает, что и ты будешь обслуживать раненых. Такая думка её успокоит.
— Виктор, — девушка снова назвала секретаря по имени, — а ты как? В армию или здесь остаёшься?
— Нет, Валя, и я уезжаю, и тоже завтра.
— Виктор, ты, наверное, и здесь не меньше нужен?
— Нет, Валя, надо успеть поквитаться с врагом! Какой же я комсомольский вожак, если бы я не отпросился на военную службу!
— Если не секрет, на какую службу тебя определили?
— Для тебя не секрет. Меня направили на службу в специально сформированные отряды. С врагом надо встретиться лицом к лицу, а не на расстоянии винтовочного выстрела.
— А мне с тобой никак нельзя?! — Валентина устремила на Виктора ожидающий взгляд.
— Нет, Валя, тебя и других особо проверенных девушек станут готовить к специальному военному ремеслу. У меня иное занятие, чем у тебя, — Виктор поднялся со стула. — Да я собой, по правде говоря, и не распоряжаюсь.
— До свиданья, Виктор, — девушка встала и пошла к двери.
— До свиданья, Валя, — Виктор проводил её. — Скоро, а точнее — сразу после победы мы, Валя, встретимся с тобой в этом зале.
Она шагнула в раскрытую дверь, обернулась и увидела его широкую весёлую улыбку.
Из райкома она заспешила домой. По дороге забежала в салон фотографии, получила там свои карточки. Она снималась ещё школьницей, незадолго до окончания десятилетки, перед экзаменами. Выйдя на улицу, она вынула из тёмного плотного конвертика одну карточку и взглянула на себя. На неё смотрела почти незнакомая ей девочка... Белое ситцевое платьице в горошинку, пышные косы, закинутые вперёд, и настежь раскрытые, будто неожиданно испуганные, какие-то наивные, светящиеся от самого сердца, удивительные родниковые глаза. Неужели это она?! Неужели она действительно совсем-совсем недавно выглядела такой?! Она ещё раз, почти недоверчиво, посмотрела на себя и засунула карточку обратно в конвертик. Нет, сейчас она точно выглядела совершенно другой, а не той девочкой, какой показалась самой себе на карточке. А после нынешней встречи в райкоме со своими знакомыми и особенно после доверительной встречи с комсомольским руководителем, с Виктором, она точно чувствовала себя совершенно другой как по мыслям своим, так и по внешнему облику своему. За это недолгое время она повзрослела на целые десять лет, и в этом она уверила саму себя.
Заходить к немногим оставшимся дома подругам не хотелось, да и времени на посещения не оставалось. Недавно они всем классом отметили выпускной вечер. Только школа осталась где-то позади, школы в жизни как бы и не бывало. Впереди, пусть и где-то далеко, но каждодневно о себе напоминала война. Ребята из её класса добровольно явились в военкомат, и направили их в разные военные училища. Не отстали от них и одноклассницы. И они тоже получили назначения. Остались лишь единицы, которым райком комсомола поручал особые индивидуальные задания.
Валентина шла и какой-то рассеянной памятью вспоминала об учителях, вдруг оставшихся в далёком далеке. Всю её душу занимал доверительный разговор с комсомольским секретарём Виктором, с её идейным наставником и руководителем. Неужели война, по его словам, получится совсем недолговременной, и доблестная рабоче-крестьянская Красная армия начисто в скором времени разгромит врага... Зачем Виктор тогда посылает её на военные, да притом ещё, как она догадывается, на секретные курсы?.. Ведь она тогда не успеет поучаствовать в отважной схватке с врагом! Ведь пока она отучится на этих секретных курсах, война точно закончится!.. От этих мыслей она интуитивно крепко сжала в руке документы, полученные от Виктора, и невольно огляделась по сторонам. Невдалеке глухо шумела железнодорожная станция. Сквозь деревья виднелись постоянно двигающиеся вагоны. Девушка про себя отметила: следование поездов в обе стороны в последнее время заметно активизировалось. Раньше такой интенсивности движения не наблюдалось. Особенно много появилось платформ, груз которых обязательно покрывался брезентом. Видимо, сказывались обстоятельства, о которых так уверенно говорил Виктор. Видимо, военный груз, закрытый от лишних глаз, отправлялся на скорый и решительный разгром врага.
Дома она застала одну мать, которая садилась за кухонный стол, собираясь поесть после короткого утреннего отдыха.
— Я пришла с дежурства, а тебя нету, — посмотрела мать на вошедшую дочь, направляясь к ней навстречу.
— В райком комсомола ходила, — Валентина вместе с матерью прошла к столу, и они присели напротив друг друга. — Вот, по пути забрала свои фотокарточки, — она положила перед матерью конвертик из плотной чёрной бумаги.
Мать тотчас достала одну карточку. Долго и как-то нерешительно всматривалась она в изображение на фото.
— Дочка моя, ты тут почти и не похожа на себя. Ты на карточке выглядишь совсем подростком, словно тебе всего четырнадцать-пятнадцать лет. Ты тут совсем не похожа на взрослую девушку, какая ты есть на самом деле, — мать взглянула на лицо дочери. — Ты всего за какой-то последний месяц так вдруг неузнаваемо повзрослела.
— Мам, а где отец? — Валентина повела глазами по всей избе.
— На заводе, где же ещё. Он теперь там днюет и ночует. Ты что? Не знаешь, какое теперь время пришло?!
— Мам, пока не знаю, но, кажется, начинаю догадываться. — Она откинула косы назад. — Мам, меня в райком вызывали. Я вот сейчас оттуда пришла. Вот предписание там получила, — она указала рукой на лежащий в сторонке карманного формата пакет.
— В какой райком?! — мать встревоженно посмотрела на дочь.
— В райком комсомола, ты знаешь, у меня один райком, это — райком комсомола.
— И зачем тебя вызывали? — мать насторожилась, глаза её тревожно остановились на лице дочери.
— Меня посылают на курсы.
— На какие курсы?
— Сказали, на курсы военных медсестёр, — соврала Валентина. Она опустила глаза вниз.
— Доченька, что-то ты не договариваешь! Зачем тебя посылать куда-то на курсы военных медсестёр, когда я могу попросить главного врача, и тебя возьмут к нам, в нашу больницу, — мать недоумевающим взглядом, почти просительно смотрела на дочь. — Ты сама подумай, главврач не откажет мне — я в больнице не один десяток лет работаю. К тому же, ты сама понимаешь, сейчас нет чисто гражданских больниц, сейчас всё переведено на военное положение. Сегодня мы гражданская больница — завтра армейский госпиталь.
Мамочка, вопрос по мне решён, как я догадываюсь, не только по линии комсомола, но, скорее всего, в самом райкоме партии и военном комиссариате. И сейчас от моего желания или моего нежелания ничего не зависит. Война скоро закончится, и мне, комсомолке, надо в ней обязательно поучаствовать, — и, заметив несогласный взгляд матери, она поспешила уточнить, — так нам твёрдо сказали в райкоме, а в райкоме люди компетентные, они владеют большей, по сравнению с нами, информацией. Секретарь райкома уверил нас: враг в самое ближайшее время будет разбит могучим ударом и, самое главное, с малыми потерями.
— Доченька, доченька, зачем же он вам внушил такую глупость! Война ведь только началась, а войны быстро не кончаются. Ты сама подумай, — мать положила свою руку на руку дочери, — ты сама подумай, доченька, даже простая ссора между знакомыми людьми разделяет их на целые недели, а то и месяцы. А тут вооружённая схватка между государствами, между сотнями тысяч военных с двух противоположных сторон!.. Ты сама подумай, разве немец позволит себя одолеть, как вам сказали, “в самое ближайшее время”? — Мать легонько сжала холодную ладонь дочери, словно пытаясь передать ей побольше своего тепла. — Нет, доченька, спешить тебе некуда, успеешь ещё навоеваться.
— Мам, ты пойми, я не могу не исполнить задания, порученного мне, и я хочу, и я рада его исполнить. Я почитаю за честь, что мне доверяют не рядовое задание и что я, может быть, ещё успею схватиться с коварным врагом!
— Дочка, дочка, ты ещё такая глупенькая! Это лишь в песне легко поётся: “И на вражьей земле мы врага разгромим // малой кровью, могучим ударом”. В действительности всё не так. — Мать встала со стула. — Я догадываюсь, ты что-то скрываешь. Тебя, наверно, в разведшколу посылают и даже отцу и матери запретили сказывать об этом.
— Мамочка, не терзай меня своими догадками. Я сама ещё ничего-ничего не знаю. Всё со мной будет хорошо, и в этом я ничуть не сомневаюсь.
— Когда тебе надо уезжать? — мать, отходя от стола, остановилась и посмотрела на оставшуюся сидеть дочь.
— Завтра утром!
— Завтра утром? — испуганно воскликнула мать.
— Мам, завтра утром, — успокоительно подтвердила дочь. — Ничего страшного в этом нет. Просто утром отходит поезд. Вот потому и утром.
— Отца бы надо известить о твоём неожиданном отъезде.
— Мам, я вам свою карточку надпишу. — Валентина достала фотографию и простым карандашом надписала на обороте: “Моим дорогим папочке и мамочке от дочки Вали. Перед отъездом на службу в РККА. 15 июля 1941 года”. — Мам, ты не расстраивайся, всё со мной будет хорошо. Ты извини, мне что-то одной побыть хочется. Схожу-ка я в сарай, посижу там.
— Дочка, а косы, — мать окинула взглядом пышные и длинные косы дочери, — дочка, — забеспокоилась мать, — а косы твои!..
— Что мои косы? — не поняла её Валентина.
— Валечка моя, ведь косы твои срежут при первой санитарной обработке.
— Ну и что, — опять не поняла свою мать Валентина. — Ну и пусть срежут, если так надо!
— Валечка, дочка моя, твои косы — просто загляденье! — Мать подошла к дочери и взяла её косы в свои руки. — Какие они у тебя пышные и красивые. И длинные они, до самого пояса. Я сама их срежу и оставлю на память до твоего возвращения.
— Мам, а, может быть, мне разрешат их носить!
— Дочка, кто же тебе разрешит на голове носить целую копну волос, да ещё такие пышные и длинные косы. Ты на службе запутаешься в них. При первой санобработке их у тебя срежут и выбросят. А у нас твои косы будут лежать в коробочке вместе с твоей фотографией. Мы с отцом будем беречь их.
— Ладно, мам, отрезай! Ты, наверно, права: с такими косами, как у меня, в армии служить не разрешат.
Мать взяла ножницы и, сдерживая слёзы, принялась неумело отрезать косы.
— Ты их распуши, чтобы они потоньше получились, — взглянула на мать Валентина, — тебе легче будет срезать их.
Мать так и сделала и, совладав, наконец-то, с косами и подровняв сзади короткую причёску, подала дочери маленькое зеркальце:
— Посмотри, как у меня получилось, может быть, ещё подобрать покороче.
— Нормально, мам. Голове что-то непривычно без кос — какую-то лёгкость я ощутила.
— В армии, дочка, вообще могут наголо постричь.
— Как так — наголо! Девушку — и наголо!
— В армии, дочка, нет девушек и парней, в армии есть только военнослужащие.
Валя поднесла зеркальце к лицу. Круглая востроносенькая мордочка внимательно посмотрела на неё. Она интуитивно отстранила зеркальце от лица. Потом снова поглядела в него. И Валя настоящая, и эта другая Валя из зеркальца пристально посмотрели друг на друга. “Вот я какая теперь!” — подумала настоящая Валя и ещё пристальнее всмотрелась в своё востроносенькое изображение. Что-то генетически кровное навечно соединяло этих двух Валь, и в то же время новая короткая стрижка как бы навсегда отделяла от Вали из зеркальца ту, генетически кровную, прежнюю Валю с пышными и длинными косами. Странное и совсем непонятное чувство окатило сердце девушки, и оно забилось в груди как-то глухо, как-то растревоженно и как-то совсем печально.
— Мам, я схожу в сарай... Я там немножко побуду... Мне там побыть хочется.
— Хорошо, хорошо, дочка, побудь одна. Я тебя беспокоить не буду. Я пока схожу на завод, может быть, с проходной и дозвонюсь до отца, скажу ему о твоём отъезде.
Дверь в сарай отец держал открытой с целью проветривания и сушки заготовленных на зиму трав. Валентина вошла в него, словно ступила на обильно цветущий луг. Через маленькие оконца вовнутрь наклонными лучами струилось летнее солнце, отчего по всем углам растекался светло-сумеречный свет. Тянуло запахом свежего проветриваемого сена, остро ощущался настой берёзовых и дубовых веников, нарезанных отцом для использования их в парилке; тонким ароматом несло от зверобоя и чабреца. Под одним из оконцев стояла кровать — отец любил отдыхать и спать не в избе, а здесь, на воздухе, настоянном на разнотравье. И Валентина теперь ещё более поняла его привязанность к этому месту.
Что-то вдруг неспокойно горячее в её груди поднялось кверху, сладкая спазма сдавила горло, сердце, кажется, выкатилось наружу... Она подбежала к постели, упала на колени и уткнулась головой в подушку. Слёзы, неудержимые слёзы, тёплые слёзы маленькими ручейками непроизвольно потекли на прижатые по лицу ладони. Она, не сдерживая себя, громко заголосила навзрыд, толкаясь часто в подушку острыми плечами.
Через несколько минут она отняла мокрое лицо от подушки и поднялась с колен. Она и сама в толк не могла понять, что случилось с нею, и почему она так сильно и так внезапно расплакалась. И зачем её слёзы обильно омыли ладони и промочили сухую подушку. Но пришло до странности желанное ощущение, и она вдруг почувствовала: её тело, до этого словно каким-то грузом стеснённое, стало теперь удивительно лёгким и послушным; всё предстоящее к обязательному исполнению показалось ей теперь более обязательным и действительным; вся душа её словно окатилась рассветной свежестью. Так происходит с придорожной травой, когда густо запылённая растительность, промытая благостным дождём, становится прозрачной, словно весенняя зелень.
Ближе к полуночи отцу Валентины разрешили до утренней смены отлучиться. Он и мать вместе заторопились домой.
Отец, может быть, ты отговоришь свою дочь от поездки, как она сказывает, на курсы военных медсестёр. Вроде бы, как уверяет Валя, её направили туда по линии комсомола. Мне почему-то кажется, что ей не рекомендовали говорить о фактическом назначении этих военных курсов. Зачем куда-то ехать на курсы медсестёр, когда ухаживать за больными она может научиться и в нашей больнице. Тем более, что больница ныне пусть и гражданская, а завтра в одночасье может стать военной.
— Маша, это напрасный труд. Ты не хуже меня видишь: сейчас все рвутся в армию. Все хотят отличиться, и все почему-то думают, что война через месяц-другой закончится.
— Но Валя-то наша — она ещё ребёнок! Ей всего-то лишь восемнадцать исполнилось. Зачем ей нужно отличаться! Вся жизнь впереди — успеет ещё не один раз отличиться!
— Именно поэтому, учитывая её возраст, с ней говорить и не нужно. К тому же, она комсомолка. И не исключено, действительно, что её направляют на специальные курсы. В таком возрасте ребята и девчата ещё пока живут романтикой, и они готовы пройти любые подготовительные курсы, а тем более секретные.
— Отец, пожалей меня, не говори так. Она ведь у нас одна. Ты понимаешь: она у нас одна!
— А вот это, Маша, наша печальная действительность! Тут мы с тобой сплоховали. Нас всё время приучали больше думать о благополучии Родины, а надо было нам подумать и о собственном счастье. — Отец замедлил шаг, словно пытаясь обдумать дальнейшие слова. — Если у родителей, допустим, пятеро детей, и если у них убьют одного-двух на войне, то трое всё равно останутся живыми, и семья и род — всё у них будет сохранено. А если мы с тобой потеряем единственную дочь, то мы сразу потеряем всё — и нашу семью, и наше будущее, и наш род, пусть и по женской линии.
— Что ты, отец, несёшь! Какие убитые! Что ты наговариваешь на свою дочь!
— Война, я думаю, будет жестокой и долгой. Я по продукции своего завода могу это предположить. И никто на всякой войне от гибели не застрахован. Это лишь в песне лихо поётся: “Полетит самолёт, застрочит пулемёт, загрохочут могучие танки...”. У немца, скорее всего, тоже и самолёт есть, и пулемёт строчить может, и танки, наверно, не хуже наших. И наверняка так оно и есть, если немец, как сообщает радио, нагло и уверенно прёт всё дальше и дальше вглубь нашей земли. Попробуй его быстро остановить! А останавливать его придётся нашим детям: и восемнадцатилетним, и кто старше. И потому мы с тобой будем каждодневно надеяться на хорошее для дочери, но и худшее нельзя исключать.
— Так всё-таки как же нам быть! Вот мы сейчас придём домой, и что мы скажем своей родимой Валечке?
— Мы ей скажем лишь одно: исполняй свой долг, как это делают тысячи и тысячи твоих сверстников, как это делали русские люди во все века и времена. Россию никто не может спасти, кроме нас, русских людей. А тебе, мать, начистоту выскажу своё мнение: такова нынешняя чаша, которую всем нам предстоит испить до самого дна. И чаша эта до краешек наполнена народной кровью. И ты, мать, не плачь, слёзы тут не помогут. Мы с тобой просто обязаны верить теперь очень нужным словам: “Враг будет разбит, победа будет за нами!”

* * *

Воинский состав со стороны Средней Волги следовал в московском направлении. Сразу за двумя паровозами, сцепленными в единый, катился неприметный вагон, который не привлекал к себе повышенного внимания. В нём ехали бывшие курсанты разведывательных курсов, подготовленные для работы на территориях, занятыми вражескими войсками. Одежду во время следования бывшие курсанты носили самую обычную, каждый — и парень, и девушка — по своему вкусу, и никто из посторонних не заподозрил бы в них военнослужащих, подготовленных к диверсионно-разведывательной работе. Сопровождал их офицер особого отдела, так же неприметно одетый в гражданскую одежду. И для них, и для всех посторонних, порою неизбежно встречавшихся на перроне, он считался бригадиром. Даже машинисты паровозов принимали своих пассажиров за рабочих строительной бригады. —прочем, не дело машинистов смотреть назад и приглядываться к ехавшим даже в первом от них вагоне.
Бывших курсантов переправляли ближе к фронту, и каждый из них получал боевое задание по прибытии на конечный пункт. Хотя они ехали в одном вагоне, но большинство из них друг о друге не имели никакого представления. Особист распределил их по купе, знакомиться им не рекомендовал и запретил излишнее хождение по вагону. Если же знакомства невозможно было избежать, то каждый из них имел свою “историю” и мог использовать лишь присвоенное ему фиктивное имя. Подлинным именем каждого не располагал даже сопровождающий офицер, хотя личная карточка под сургучными печатями на каждого находилась в его полевой сумке.
За сцепленными паровозами и за первым вагоном сразу тянулся длинный ряд открытых платформ, плотно гружённых боевым оружием. На этой части России танки и различные орудия не прикрывали как бы нарочно — пусть население видит могучую силу, изготовленную на погибель врагу; пусть население не теряет уверенности в неизбежной победе над немцем. И пусть эта стальная сила веско подтверждает для каждого русского сердца справедливые слова: “—раг будет разбит, победа будет за нами!”
Состав продвигался по литерному расписанию; многие станции он проскакивал на максимально разрешённой скорости, даже не подавая гудка. Однако —алентина точно предположила: в её городе, на станции, знакомой ей до мелочей, состав обязательно остановится. Там, на её станции, по давно заведённому распорядку, паровозы всегда заменяли на другие, пригоняемые из депо, а колёсные пары любого движущего состава в обязательном порядке проходили ускоренный техосмотр.
Прошло четыре месяца со дня её ухода из дома. За это время она родителям не послала ни одной весточки. И времени не хватало на письма, и настоятельно рекомендовали инструкторы воздержаться от любых переписок даже с близкими родственниками. —алентина понимала необходимость таких рекомендаций, а скорее, запретных установок: подразделение, где немало её сверстников проходило специальную подготовку, являлось объектом особого строжайшего режима. —прочем, о письмах, даже родным, и не думалось — обучение проходило по слишком укороченной программе, когда личное время предоставлялось лишь на индивидуальные нужды: фронт нуждался в подготовленных молодых бойцах, и обучить и подготовить таких необходимо было как можно скорее и в большом количестве.
Состав на станции остановили на тридцать минут. Офицер разрешил желающим выйти из вагона и размяться на перроне. —алентина вместе с другими воспользовалась разрешённым выходом и тут же, почти интуитивно, окончательно решилась: она всё-таки сбегает домой. Невозможно было не сбегать, невозможно было удержаться, когда родной очаг находился неподалёку, в каком-то полукилометре. Представится ли ещё когда-нибудь такой редкий случай!
—аля бежала знакомой с раннего детства дорожкой, слыша приглушённые гудки маневровых паровозов. Раньше эти гудки слышались звонче и продолжительнее, словно бы они, соревнуясь друг с другом, хором приветствовали девочку с учебниками и тетрадями, торопящуюся каждый день из дома в школу и снова возвращающуюся домой. Дорожка, по которой теперь бежала —аля, выглядела безлюдной: люди, по всей вероятности, находились на рабочих местах. И она невольно забеспокоилась: застать бы дома отца и мать. —зглянуть бы на них хоть на секунду! И почему-то во время этой спешки разом вспомнились образ —иктора, последнее собрание комсомольского актива в здании райкома и получение от него документов на курсы в разведшколу. Как давно это произошло! И происходило ли вообще всё это? И где он теперь, её идейный наставник, её настоящий товарищ, прощающий все её невольные оплошности!?
Она с разбегу распахнула прикрытую на вертушку деревянную калитку и вскочила одним прыжком на низкое крыльцо. Глубоко дыша, она распахнула дверь, вбежала в избу и увидела мать, кинувшуюся ей навстречу! —аля бросилась ей на шею, осыпая поцелуями материнское лицо.
— Мамочка, дорогая, я всего на одну секундочку забежала, — отстранилась на мгновение она от матери, глядя в её глаза. — Состав мой вот-вот отойдёт от станции. Прости, некогда мне побыть с вами, — она метнула взгляд по избе. — А где отец?
— Отца призвали, дочка! — только и успела ответить мать.
— Как призвали! Он же немолодой!
— Сейчас всех призывают! И таких юных, как ты, и таких, как отец твой, немолодых и порой нездоровых!
— Мамочка, я еду на фронт! Прощай! — она подбежала к порогу. — Писать мне будет некогда, да и не разрешат мне писать, — она кинулась к выходу, и мать услышала лишь резкий хлопок калитки.
Мария Ивановна схватила со стола кусочек хлеба и кинулась вслед за дочерью. Она во всю силу пробежала небольшое расстояние, но тотчас задохнулась и медленно упала на траву.
Сквозь учащённое дыхание и сумрачное вязкое сознание она расслышала гудки двух паровозов, одновременно вскинувшиеся вверх. Затем послышался всё ускоряющийся стук тяжёлых колёс. И ей до невыносимой боли почудилось: бесконечный ряд острых колёсных пар заскользил не по низким бесчувственным рельсам, а по её высокому и горячему сердцу...

* * *

Диверсионно-разведывательную группу, в составе которой находилась Валентина, перебросили в партизанский отряд. Где-то в подготовительной цепи предстоящей диверсионной операции произошла непредвиденная заминка, и вместо немедленного отправления на задание группе предстояло пробыть в отряде некоторое время. Её разместили в отдалённой землянке, преследуя легко объяснимую цель: свести к минимуму нежелательные контакты. А старший группы запретил подчинённым лишний раз передвигаться по территории отряда.
В первый день пребывания в отряде в предвечернее время Валентина поднялась наверх и присела у двери землянки. Быстро темнело, солнце начинало путаться в деревьях, со всех сторон потянуло сумрачной влагой. Она заметила, как из леса выдвинулись двое, одетые в армейские фуфайки и с немецкими автоматами не за плечами, а взятыми в руки, как берут боевое оружие на изготовку. На поясах у них висели запасные рожки, армейские отцентрованные ножи и ручные гранаты. Молодой ровной походкой они проследовали к землянке, находящейся в центре. Им навстречу поднялся человек в форме офицера. Один из двоих принялся докладывать, поскольку (так определила Валентина) эти двое стояли напротив офицера, как это заведено у военных при докладе. Потом двое, козырнув по-военному, уверенным шагом отошли от офицера и скрылись в расположенной рядом землянке.
Что-то хорошо знакомое показалось Валентине в увиденной фигуре офицера. Она подвинулась к нему на несколько шагов ближе и негромко окликнула:
— Виктор!
Офицер повернулся на оклик, внимательно посмотрел на стоявшую в отдалении фигуру и вроде бы неуверенно двинулся в её сторону. Не доходя несколько шагов, приостановился:
— Валентина!.. Ты?..
— Я, товарищ командир! Я... Валентина!..
Виктор подошёл, вгляделся в её лицо и, признав, подал ей руку:
— Здравствуй, Валя! Рад видеть тебя! — Немного погодя, как бы стараясь рассеять своё сомнение, удостоверился: — Ты что? В составе этой прибывшей группы!?
— Да, товарищ командир, я радистка.
Виктор, как бы не веря своим глазам, ещё раз более внимательно и строже оглядел участницу диверсионной группы. Про себя он отметил: “Да, это Валя! Это наша Валя!” Наверное, в эту минуту он вспомнил свой райком, всех своих комсомольцев и особенно её, бесконечно преданную комсомолку Валю. Когда пришла особой важности разнарядка, то он лишь её послал на подготовительные курсы в разведшколу. Может быть, он ошибся тогда. Может быть, поспешил рекомендовать её на такие опасные курсы. Служила бы она сейчас медсестрой в каком-нибудь медсанбате, а то и под боком у матери, тоже медсестры. Разве он смог додуматься тогда, что и ему самому, и бесконечно преданной комсомолке Вале придётся максимально скрытно и осторожно воевать с немцами в незнакомом лесу, среди болот и зарослей, где-то в глубоком тылу врага, в окружении боеспособных немецких войск. Разве он, да и кто-то другой, даже из райкома партии, мог тогда предугадать такое? А как они, страстно хотевшие попасть на войну, смело и вдохновенно пели:

— Валя, зови меня, если мы наедине, как и в пору нашего комсомола, — Виктором. Впрочем, встречаться нам наедине вряд ли в скором времени придётся. Ваша группа скоро может уйти на задание.
— Виктор, обстановка в районе сложная?
— Валя, подружка моя, обстановка на войне всегда сложная. А у нас, партизан, особенно. Мы в отрыве от регулярной армии. И задание на сегодняшний день у нас непростое — поднять население против немцев, убедить это население поверить в нашу силу, в нашу победу. Вот мы и вынуждены заниматься диверсиями, чтобы окончательно восстановить немцев против местного населения. Немцы начнут карательные операции, и населению точно это не понравится. Тогда оно вынуждено будет начать поддерживать нас.
— Но они же, эти местные, находятся в партизанском отряде.
— Нет, Валя, мой отряд создан только из бойцов войск внутренней службы. К нам пока мало примыкает людей из местного населения. Да мы, откровенно говоря, в них особо и не нуждаемся. Нам нужны целые опорные селения, сочувствующие и поддерживающие нас. Нам нужны молодые и толковые информаторы. Впрочем, мы всегда за приток в наш отряд боеспособных людей из местного населения. Да, вот что, Валентина, — он доверительно посмотрел ей в глаза, — мне надолго нельзя отлучаться. Ваша группа после выполнения задания должна вернуться в отряд. Тогда мы снова встретимся.
Его фигура быстро растворилась в лесном сумраке, будто там, куда он пошёл, никогда никого и не бывало. Валентина подняла глаза — густые кроны деревьев, наглухо закрывая звёзды, широко и беспокойно раскачивались в разные стороны; сильный ветер путался в тёмной листве, заставляя тонкие ветви нервно и беспомощно трепетать.

* * *

Староста и старший полицай сидели вечером в конторе и думали о нежелательном событии завтрашнего дня. А на завтра, на послеполуденные часы комендант назначил казнь троих партизан, и он приказал старосте поставить в центре села высокую виселицу. Староста и вызвал полицая, чтобы поручить ему устроить место неизбежной казни.
— Тишка, ты пойми, я не могу никому из местных жителей приказать построить эту проклятую виселицу. Придётся тебе и твоему напарнику потрудиться. Ты всё-таки состоишь на службе.
— Немцы вешают, пусть они и сооружают виселицу...
— Тишка, это не обсуждается. Это приказ коменданта. Не хочешь вместе со мной болтаться в петле — исполняй приказ.
— А почему немцы решили именно в нашем селе устроить повешение? ◊то, других мест мало? Вешали бы в райцентре, если им так надо вешать! — Тишка недовольно посмотрел на старосту.
— Потому что этих несчастных троих схватили возле нашего села. А немцы теперь устрашают всех нас, местных, чтобы мы ни в коем случае не помогали партизанам, — староста прикрутил фитиль десятилинейной лампы. Света в конторе заметно поубавилось. — Вот они по сёлам и проводят показательные казни.
— И что? Они вешают на самом деле партизан? Или первых попавшихся?
— А кто их поймёт. По нашему завтрашнему случаю я точно знаю: троих, повторяю, схватили возле нашего села. За ними, видать, шли по следу, а они, наверно, возвращались с задания. Ребята уж больно молодые. И с ними радистка... Совсем молоденькая. — Староста поднялся, подошёл к окну и задёрнул занавеску. — Я просил коменданта: отправьте её в Германию, пусть там работает в хозяйстве у какого-нибудь бауэра. И толку от неё больше, и под надзором будет состоять. А дальше... будь что будет. Дальше — наша армия придёт, и жить она останется.
— И что тебе комендант ответил?
— Ни в какую не согласился. Говорит, что их постоянно начали тревожить партизаны, что население начинает сомневаться в постоянном пребывании немцев. Поэтому, по его словам, поступил строжайший приказ: казни проводить прилюдно, все жители обязаны являться на такие казни. И завтра, Тихон, ты с напарником после, как поставите эту проклятую виселицу, обойдите все наши дворы — и все-все наши жители должны прийти. Немцы вслед за вами, как привезут свои жертвы, могут тоже обойти дворы — для проверки.
— А если кто из наших не пойдёт на эту казнь?
— Немцы всех, кто не явится на казнь, сочтут сочувствующим партизанам и повесят вместе с партизанами. Разговор у них короткий: или выполняй — или погибай!
Староста Сидор и старший полицай Тихон на своих должностях оказались не по своей охоте. Сидор до прихода немцев работал председателем сельского совета, и среди оставшихся на селе баб и детей назначать было просто некого. К тому же, немцы не считали себя дураками, они любили свой “орднунг”, а этот “орднунг” на селе мог соблюсти бывший советский работник, которого все местные жители хорошо знали, и все с ним считались. К тому же староста от себя и выдумать ничего не мог: он безоговорочно и точно обязан был исполнять указания коменданта. Что же касается Тихона, которого на селе ещё до войны прозвали Тишкой, то он был хромоногим инвалидом. И староста, и полицай как люди, ежечасно боящиеся немецкого порицания, а то и незаслуженного расстрела, нуждались в стабильной власти. А теперь они находились между двумя жерновами: верхний жёрнов, немецкий, крутился в одну сторону, а нижний, советский, крутился в другую. Но немцы пока казались явной властью, а советскую пока лишь представляли партизаны, которые прятались где-то по лесам. И между этими двумя жерновами превращалось в пыль немалое количество совершенно невинных и пожилых, и даже очень молодых людей. Население оккупированных территорий находилось в подвешенном состоянии, а приходилось жить дальше, приходилось надеяться на что-то, а на что — никто пока твёрдо предугадать не мог...

* * *

Мария Ивановна вторые сутки не выходила посидеть на лавочке в тенистом палисаднике. Её соседка, что возвращалась с работы в это время, заприметила отсутствие пожилой женщины. Видимо, Мария Ивановна здорово занемогла. Впрочем, такое замечалась соседкой всё чаще и чаще. Безжалостные годы не щадят даже властителей мира. Стоит ли тут говорить о простом человеке! К тому же, пожилая женщина жила одна. Муж её погиб на фронте, о чём без обиняков ещё в давнее военное лихолетье сообщило похоронное извещение. Теперь на дворе стояла мирная пора, и Мария Ивановна за все послевоенные годы свыклась с гибелью мужа. И со многим другим в своём существовании она смирилась, и многие несправедливости воспринимала за должный порядок. Иногда, где-то в закоулках души, пытались подняться с колен напористые сомнения, но она их снова прижимала книзу. Один случай всё-таки оставил колкое воспоминание. Она всё время проработала медицинской сестрой и постигла порядки больницы от входного порога до больничной койки. Так случилось, что старшая медсестра ушла на пенсию. Учитывая опыт Марии Ивановны, главный врач назначил её на должность старшей медсестры. Однако в областном управлении здравоохранения настойчиво порекомендовали ему воздержаться от принятого решения, поскольку назначенное лицо не являлось членом коммунистической партии, а на должность старшей медсестры обязательно должен назначаться работник, состоящий в партии. Такого подхода ни главврач, ни опытная медсестра объективно не могли понять: зачем старшей медсестре надо непременно состоять в партии. Впрочем, Мария Ивановна и не рвалась стать начальницей над своими подругами.
А жизнь продолжалась. Невдалеке глухо и безостановочно шумела железнодорожная станция. Тепловозы, похожие на муравьёв, сновали по многим путям. И лишь один из оставленных паровозов удостоился почётного места — его, незаменимого в недалёком прошлом трудягу, поставили в качестве реликвии на постамент. Подростки с удивлением посматривали на него. Для них ведь никогда не существовало каких-то странных паровозов, пыхтевших и чихавших на многочисленных станциях, и поднимавших над собой густой шлейф копоти. Для них в новинку являлись пока лишь электровозы, похожие необычной формой на обтекаемые ракеты. Время пришло другое: новые люди и новая техника входили в новую жизнь. Мария Ивановна начинала понимать: в жизни ничего не кончается — в жизни всё только начинается.
И сидя на лавочке, она теперь хорошо осознавала беспорядочную и энергичную суету людей, в которой забывались и войны, и смерть. И только резкие гудки тепловозов старались (так хотелось думать Марии Ивановне) напомнить миру жестокое и неразумное прошлое, которое почему-то во все века неизбежно возвращалось на круги своя. И запретные мысли иногда непрошено входили в её сознание. И они, эти мысли, властно утверждали, что если завтра загрохочут пушки и помчатся танки, что если завтра грянет война, то новые невинные жертвы, исчисляемые многими миллионами, обязательно потребуются снова. И тогда очередные райкомы опять в который раз примутся громить поверженного врага малой кровью на его собственной территории...
Но её сильнее всего неотвязно мучила одна-единственная сердечная боль: дочь её Валя считалась по документам без вести пропавшей. Мария Ивановна не могла смириться с потерей дочери, да ещё без вести пропавшей. Она не раз обращалась и в райком партии, и в военный комиссариат, но ответы приходили один в один, как под копирку: её дочь Валентина по линии комсомольского набора была направлена в разведывательную школу для прохождения специальных курсов военной подготовки. Место её последнего пребывания — партизанский отряд, документы которого, в том числе и список личного состава, уничтожен самим командованием перед карательной операцией немецкой жандармерии. Что же касается командования, кто бы смог прояснить судьбу дочери, то оно погибло вместе с отрядом...
Мария Ивановна понимала присланные ответы, но никак не хотела с ними согласиться. Все эти годы, начиная со дня окончания войны, она отчаянно надеялась: её доченька жива, её доченька непременно объявится молодой и невредимой. Сядут они вместе за стол, посмотрят школьную карточку девочки, выглядевшей почти подростком. Белое ситцевое в горошинку платьице. Пышные косы, закинутые вперёд, на ещё не созревшую девичью грудь. И настежь раскрытые, будто неожиданно удивлённые, какие-то наивные, светящиеся от самого сердца, непорочные родниковые глаза...