Поэзия есть Босх. Не смей в нее линять.
А если и сбежишь, не притворяйся зрячим.
Я маленькая мышь, в кармане у меня
собачий поводок, растерянность и мячик.

Поверх пальто – горит (я слабый, слабый, слаб…)
Всей пятерней держу – вдруг легкое задето –
Поэзия есть хруст, и храбрость, и нахрап,
а я ни полстроки не понимаю в этом.

Чей красный сапожок виляет к гаражу?
Обида чья скулит? Кто в окнах роет норы?
Я тонкая доска – и я не удержу,
когда по мне стучат гнедые разговоры.

За что? за что ? за что? Я штольня, что ли, вам.
Я маленькая тень от профиля большого.
Поэзия есть схрон. Поэзия есть хлам.
Поэзия есть плен непойманного слова.

Водянистей водянистого,
чтоб присниться дураку,
дождик серенький посвистывал
недоребрием в боку.

Лужа в небо смотрит лошадью,
от весны произошед.
Дождик кажется хорошим ей,
потому что ливня нет.

Улизнет мокропогодица –
над Вероной моросить.
К сожалению, не водятся
в лужах принцы-караси.

Из-под стеклышка столового,
каблуком рассечено,
на Москву глядит суровое,
достигаемое дно.

Сонечка вышла за Колю-слесаря.
Хоть и еврей, говорит – болгарин.
А у Натальи Фалесовны –
сына арестовали.
Чего арестовывать, воет Наталья.
Он коммунист, у него медали.
Жили как жили, в общем-то не игристо.
Сняли колечко – купили риса.
Никакой он, граждане, не кулак.
За что его – так?
Граждане молча слушают.
Врёт она всё, заслуживает.
Маслят Наталью оливками глаз.
Море волнуется.
Раз.

По вечерам над автостанцией
рекламный отблеск белых ламп
манит неоновыми танцами
автомобильные тела.

У Citroen’a профиль глупенький,
таким, как он, везде уют.
Вокруг такси снуют голубками
деньгу по зёрнышку клюют.

Renault ревнует к обилеченным:
– К чему автобус, если я
вас отвезу туда, где женщины
матросам лепят якоря,

туда, где море не кончается,
где чебуреки в пол-лица…
Но вот автобус просыпается
и прогоняет наглеца.

Трусит «газель» лошадкой пегою
– кто в дом, кто в храм, кто по грибы.
Не доберёмся, так побегаем
от догоняющей судьбы.

Ни радости ни праздности ни странствий
черешня баклажаны кабачки
усни мой сон
усни моё пространство
хлопок неприкасаемой руки

бредёт на штурм цветочная пехота
русалки потеряли чешую
кого мне ждать
и жду ли я кого-то
когда рассказы водит кот-баюн

когда легко в зеркальном полумире
перебирать по косточкам гранат
всё говорит что я усну в квартире
но где проснусь – под яблоней ли над

но где проснусь – в гостиной в ручейке ли
в тяжёлом позолоченном венке
как вязко спать ворочаюсь в пастели
в кармине в саже в сепии в тоске

Одуванчик зрит чудесное:
нос шершавого щенка.
Поперхнусь, вернусь, исчезну ли
неизвестно лишь пока.

Над прудами ветер бесится.
– Видел утку? фью да фьить!
Одуванчик просит: «Месяц, а?
Дал бы небо поносить?

Или облако?! Я маленький.
Как ничтожному прожить.
Ни крыльца, ни умывальника –
не до жиру через «жи».

Месяц пьёт и пьёт без просыха,
не ответит малышне.
Одуванчик равен воздуху,
раме, маме, Миле, мне.

горчичник пробасил горнист
поставьте мальчику горчичник
а я был чист а я был лист
ребёнок родинка привычка

а я топорщился стернёй
хрипел горячей шестерёнкой
нет я не байрон я в грибной
артели, собранной алёнкой

не знают мальчики забот
не остывают долго-долго
горчичник-кучер спину бьёт
как тяжела моя футболка

вот вырасту согнусь смирюсь
найду суок в товароведе
горчичник чичиков я снюсь
зато хоть в школу не поедем

вот мы стоим на каменном мосту
солёной виноградиной во рту
куда ни глядь чернильная водица

на волосах краситель а в ногах
мешается мускатное и страх
и некому с дежурства возвратиться

здесь столько места столько ерунды
мы можем заговаривать цветы
касаться тела обнимать заборчик

язык прохладен разум пустоват
и кажется приносит виноград
спокойный древнегреческий уборщик

здесь можно бывших жен упоминать
считать веснушки кожу омывать
и можно над водой играть в гляделки

а если кто-то в воду упадёт
то ничего то смерть его найдёт
она идёт она уже несёт
домашнее печенье на тарелке