* * *

Ребенок знает о небытии.
Здесь все ему неясно и тревожно.
Резвится он, но помнит непреложно
Пространства отречéнные свои.

И взрослым, горяча себя вином,
Томясь сладчайшим душной плоти смрадом,
Лелеет, как единую отраду,
Надежду оказаться чьим-то сном.

Эту ночь уже не обманешь
Отголоском бледной зари.
Вон – в холодном, сыром тумане
Загораются фонари.

Я смешон. На коротких лапах.
Ворох морды. Колюч, небрит.
И свалявшейся шерсти запах
Так безвыходно тяготит.

А когда-то меня целовали
В эту морду, в сплетенье лап.
И горячей водой смывали
Прегрешений щенячьих скраб.

Счастье было так несомненно,
Не кончаться б ему никак…
Да куда ж исчезло мгновенно?
Что я все же сделал не так?

Но случись нежданное чудо,
Позови обратно меня, –
Никогда я с тобой не буду.
Никогда. Ни дня, ни полдня.

* * *

Слово, молвленное тихо,
Стало спусковым крючком.
И в горах возникло лихо,
Исполинский снежный ком.

И в уже другой вселенной
Ты стремглав помчался прочь,
Опрокинув кубок пенный
В наступающую ночь.

А вдали, за перевалом,
Как оставленный кутеж,
Желтой змейкой извивалась
Умирающая ложь.

Словно ком пластилина в невидимых пальцах сминая,
Осень лепит свои симулякры из палой листвы,
А замшелый божок улыбается томно, не зная,
Что идут холода и становитесь чуждыми Вы.

Ну, да что говорить, уж говорено столько про это.
А внизу вороными конями запряжен фиакр.
Остается изгладить из памяти щедрого лета
Золотой симулякр.

* * *

Я провел на плоту в океане бессчётно ночей и дней,
Прохладу ловя губой посерéдь зеленеющей бездны,
Так вот óпрометью мчал из африканского пекла Эней,
Не ожидая, что пособи́т смуглый италик воскреснуть.

Готовый к смерти в плену блистающих вод,
Вдали обýгленной, преданной им, Дидоны…
И механически велся зеленым барханам счет
На миллионы…

* * *

Сколько же пройдено, Господи, градов и весей – без счета,
И на избитых ногах ты уже не считаешь засохшие раны.
Но исчерпалась дорога по тверди, и нет поворота,
А пред тобой маслянисто колеблется мрачная гладь океана.

И естество колыхания светом пронизанной ночи
Под ослепляющей тьмой мириадов очей поднебесных
Ты постигаешь. И каждый твой шаг тяжелей и короче.
И расправляет беспомощно крылья надежда воскреснуть.

Генисаретское озеро отблеск вечерней зари
Молча лелеет, как будто в ладони, мельчайшею рябью…
А в глубине синевы возникает – вон там, посмотри! –
Утлый, мерцающий голубизною, тот самый корабль.

Зовы разверстыя бездны под хлябью ему нипочем,
Молний небесных ветвистыя стрелы ему не угроза.
…А в отдаленьи трепещут густые прибрежные лозы
И завивается туча, как локон над смуглым плечом.

Из офиса, где снуль клюет планктон,
Из латанной хрущевки, где родные
Снуют, лежат и смотрят, как живые,
Взят головокружительный разгон

Как бы на горнолыжный – вж-ж-жик! – трамплин,
Обрыв над Неизвестностью. И дрожи
Восторга и смятенья не стреножить –
Так свой самáдхи не уймет йогин.

Как дурака из сказки для ребят,
В награду за дерзание каприза,
Тебя оденут царственною ризой
Среди плывущих радужных громад.

В этом городе N,средь брусчатки старинной зыбей,
Где минувшее ткется и тает, как ткань Пенелопы,

Безоглядно взрывается алчущий сонм голубей
От случайного крика иль глупого детского топа.

И оркестра еврейского скрытым рыданьем пьяна,
Дефилирует публика весело в самозабвенье.

Между тем оборвется, крутясь и взвиваясь, струна,
Побросают смычки музыканты, настанет смятенье.

И в синайской пустыне, почти заметённый песком,
Вдруг проступит языческий жертвенник глыбою бурой…

А под жестким, сминающим хрупкие крылья, сачком
Вострепещет Психея, пылая огнем и пурпуром.