* * *

если честно, не люблю писать —
верлибры, стихи, прозу,
но люблю одну женщину. однажды Господь
дал ее подержать за талию, бокал с плотью,
обнять, заполнить семенем, мечтами,
галлюцинирующей пустотой,
а потом превратил в вибрирующую, ломкую,
скульптуру из бабочек, щелкнул пальцами — фокл! —
и она разлетелась по миру узорным маревом.
а я только рот раззявил: небритый голодный птенец.
теперь в каждой женщине, с которой я мужчина,
узнаю узоры горячих крыльев.
но эротическая радость узнавания
сменяется разочарованием,
в каждом стихотворении я хочу невыхотимое.
если бы я мог с ней остаться сейчас и навсегда,
я бы и слова не написал больше. никогда.
сжег бы все рукописи, а они горят, чадят —
подожженные нефтяные скважины
с черными заваливающимися хвостами...
но не смог раствориться в ее душе и теле —
золотой айфон в желудке пойманной акулы.
застыл лопоухим истуканом,
а вокруг меня порхают — бабочки-в-животах?
нет — она, она, она. но ее у меня нет
и больше никогда не будет.
это шершаво-кошмарное "никогда" —
шикарное слово,
точно пиджак из вороньих перьев.
надеваешь его на голое тело ранним утром — и жуть.
и посему я возьму от поэзии все, что захочу.
поздно или рано.
вот почему я поэт.


* * *

оса прячется в саду, как террористка.
а ты — роза с лепестками помады.
сминаю твой рот руками,
как пустую пачку из-под сигарет,
я загорелый валет.
сейчас вишу вниз головой,
как нетопырь.
потеет пчела в меховой безрукавке,
трудится, чтобы зимой я грыз
медовые косточки твоих ключиц.
в твоем взгляде пузырьки любопытства —
закипает полдень в серебряной ложке апреля.
ты сплетничаешь: слон раздавил шахматную королеву,
через год ты станешь мамой и моей женой,
я люблю засыпать в обнимку с источником яда.
я засунул руку в осиное гнездо,
спрятал там свое бьющееся, как речная жаба, сердце.
я разбивал камнем на мостовой
капсулы с цианидом, лишь бы не прятать за щекой
пути отступления.
и под кожей расцветали оранжевые горячие узоры.
все твое тело облеплено моими ладонями,
как мраморная статуя Венеры —
объявлениями о пропаже и продаже.
оса ужалила — горчичник засунули под кожу,
боль уйдет, а любовь останется,
чтобы показательно взмахнуть ресницами,
точно рабы веслами на галере — в прощальный раз.
идущие на жизнь приветствуют тебя.
лепестки яблони на черноземе — отброшенные ноготки,
ты теперь кто, ящерица или синичка
в железной трубе?


* * *

вечность проплывает мимо
величественно и презрительно, как гренландский кит,
эти брызги, минуты, секунды — смотри, они твои...
нищая форма жизни...
но я улыбнусь — на ваших прочных космических крейсерах
"миллионолетья"
никого нет, а звезды бессмысленны, ядерные плевки,
все планеты сногсшибательно мертвы
и ядовиты.
смотри, вечность, на нашем утлом плоту
из плоти, кредиток и быстрых слов
кипит жизнь, борщ и любовь...


* * *
заношенный махровый халат —
кожа, сброшенная мраморной статуей,
а под ним она — юная, горячая,
каштан в треснувшей кожуре с шипами.
альбиносы подушек с сыпью помады.
и ты счастлив, как в детстве.
предмультфильмовое утро,
солнечная суббота —
свежий батон с хрусткой коркой.
и пальцы впиваются в теплую сдобную плоть
июльского дня. отщипывают фразы
домочадцев, птичьи трели.
ты замечал? кто-то ворует воспоминания,
так дети тырят у родителей деньги,
и не получается поймать на горячем
бандита памяти,
застать врасплох — как он выносит спеленатый мир,
прозрачного, как холодец, младенца
с пронзительно голубыми глазами.
память — живая тень невидимой души, она
отбрасывает подробные очертания, сполохи
на знакомые лица, на неприкрытую землю,
по которой ты гулял, ходил
за хлебом, в школу, к зубному, на свидание,
нельзя выйти из памяти человечества,
ты сел в поезд —
поезд Микеланджело
из человеческих тел. и каждое тело дышит,
и ты идешь по живому, и над тобой живые.
синхронно следят сотни глаз с потолка, не моргая,
из стен тянутся руки — не злобно, но безвольно, как толстые ветки,
ты в комке, в туннеле безликих тел — еще не сняли пленку
с лица, как с нового айфона. ты никогда не узнаешь,
чтобы понять, где же сейчас душа — в каком вагоне?
не стоит уходить в себя — в одиночество,
ты вернешься, но уже другим, модифицированным
истиной безжалостной. кто же ты,
бандит памяти?

ПОРОСЯТА ВОСПОМИНАНИЙ

1

поэты парят/подскакивают над асфальтом,
ибо свободны от земного притяжения — чуть-чуть.
нужно носить в карманах подковы, куски кирпичей,
прятать свинцовые пластинки в атрофированных крыльях,
чтобы не унес горячий, как из радиатора, ветер перемен.
одуванчиковую Элли с букашкой
в страну человеческих зверей.
эпоха лакомится поэтами, как трюфелями.
бедность — патриотичная свинья —
всегда нароет парочку талантливых особей на кривых ножках.
и ты думаешь: человек искусства, приятная ошибка,
нелепая случайность, золотая рыбка,
которая живет в бачке унитаза — каждый раз
мучительную минуту задыхается, пока эпоха
перезагрузится, набьет эмалированное брюхо
хлорированной ядовитой водой.

2

ветер лениво перебирает листву —
леопард укладывается полежать на припеке,
а ноябрь уже протягивает длинные белые руки,
унизанные азотными кольцами заморозков.
я рад ее видеть, так полевка радуется зернышку
после набега саранчи. так встречаешь ее
среди шляния ненавязчивых фигурок толпы,
как откровение, вот она — мессия всей твоей жизни,
улыбнется, как солнце, и глазами обхватит тебя,
как гиппопотам гиппопотамиху. но уже никого нельзя
спасти. перекинулись полупустыми фразами —
так два ветра обмениваются птичьим пухом, сором, запахами
и разлетаются по своим слепым вихрящимся делам,
так светишь фонариком в лисью нору,
твердо знаешь: она там — черный нос и сверкают глаза,
но ты сегодня пришел без собак и ружья, просто так.
после нас остаются лужи музыки,
павильоны разочарований,
случайные встречи, деньги в озимой куртке,
невыносимый аромат трюфелей,
поросята воспоминаний