Я родилась в игрушечном раю.
Порой он, правда, притворялся адом.
Там в голову беспечную мою
назойливо ввинтилось слово «надо»,
такое инородное. Реки
изгибы в балке прятались без счета,
казались высоки и далеки
цветные двухэтажные хрущевки.

Я родилась поддерживать очаг
и Золушкой копаться в мелочах,
учиться чечевицу от гороха
хотя бы понаслышке отличать.
И да минует случай страховой
лоскутный свет — и ласковый, и ладный,
где с миром был надежный уговор
у детства — в каждой клеточке тетрадной.

Рука слегка в чернилах — это я
теряюсь от сложнейшего вопроса —
какого цвета спинка воробья?
И бантики в горошек держат косы.

Тут раньше было дерево. Оно
пило корнями, возносилось в небо,
листвой светилось и цвело весной,
в ликующей головке быль и небыль
сплетая в пряди, дождевой водой
промытые, змеилось сквозь тетрадки.
Теперь тут только крыши чередой
и дымоходы в шахматном порядке.

Мы гаснем долго, искрами во тьме —
вдруг занявшись и описав кривую,
немыслимую, сложную — взамен
луча, стрелы, мы проживаем всуе
и неумело…  Но горим пока.
Как только отпущу свое начало —
я стану тенью в роговых очках,
как все, кто больше свет не излучает.

Истеричный порыв сочинять в электричке,
свой глоточек свободы испить до конца,
внутривенно, по капле, ни йоты сырца
не пролить-проворонить, чатланские спички
не истратить бездарно. Побеги
по ошибке — а значит, для муки,
тянут почки, укрытые снегом,
как ребенок — озябшие руки.

На замке подсознание, ключик утерян,
не дано удержать себя в рамках судьбы —
лишь бы с ритма не сбиться. А поезд отмерит
твой полет и гордыню, смиренье и быт.
Я вдохну дым чужой сигареты.
Частью флоры — без ягод и листьев —
встрепенется ушедшее лето —
опылится само, окрылится

и взлетит — несмышленым огнем скоротечным.
Но шлагбаум — как огненный меч — неспроста.
Но в узоры сплетаются бренность и вечность,
жизнь и смерть, жар и лед, и во всем — красота.
Этот калейдоскоп ирреален —
под изорванным в пух покрывалом —
вечно старые камни развалин,
вечно юные камни обвалов.

Это раньше поэтов манила бездомность,
а сегодня отвратно бездомны бомжи,
этот жалкий обмылок, гниющий обломок
богоданной бессмертной погибшей души.
Страшный след, необузданный, темный,
катастрофы, потери, протеста,
и в психушке с Иваном Бездомным
для него не находится места.

Не соткать ровной ткани самой Афродите —
чудо-зерна от плевел нельзя отделить.
Кудри рыжего дыма растают в зените,
на немытом стекле проступает delete.
Но в зигзаги невидимой нитью
мягко вписана кем-то кривая.
Поезд мчится. И музыка Шнитке
разрушает мне мозг, развивая.

Жить можно, если нет альтернатив,
с их жалостью к себе и пышным бредом.
Скажи, когда сбиваешься с пути —
я здесь живу. Не ждите, не уеду.
Вдруг, ни с чего, поймешь как дважды два —
тебя приговорили к вечной жизни —
когда плывет по Горького трамвай —
одинадцатипалубным круизным…

А в небе лето — аж до глубины,
до донышка, до самого седьмого —
акацией пропитано. Длинны
периоды его, прочны основы,
оно в себе уверено — плывет
гондолой ладной по Канале Гранде
и плавит мед шестиугольных сот
для шестикрылых, и поля лаванды

полощет в струях, окунает в зной
и отражает в колыханье света.
Так подними мне веки! Я давно
не видела зимы, весны и лета
и осени. Послушай, осени,
взгляни — и научи дышать, как надо!
…Свой крест — свой балансир — начнешь ценить,
пройдя две трети этого каната.

В клоаке лета, в транспортном аду
строчить себе же смс неловко,
оформить то, что ты имел в виду,
в простую форму. Формулу. Формовка
стихий в слова и строки допоздна —
и смежить веки в неге новой сутры.
И выскользнуть из мягких лапок сна
к ребенку народившегося утра.

Это февральский Ростов. Это Кафка.
Серое мутное жидкое небо.
Город бессилен, контакт оборвался
оста и веста и севера с югом.
Мерзко, но цельно зияет подсказка
в грязных бинтах ноздреватого снега:
все завершится сведенным балансом —
жадность и страх уничтожат друг друга.

Не соскользнуть бы в иллюзию. Скользко.
Под сапогом мостовая в движенье
кобры шипучей. Портовые краны
кромку заката изрезали в раны.
Тот, кто взошел на Голгофу, нисколько
не нарушает закон притяженья.
Можно об этом поспорить с Ньютоном
запанибродским этаким тоном.

Почерк врача неразборчив — подделай
все, от анамнеза до эпикриза:
может, дозиметры и не зашкалят,
только повсюду — приметы распада.
Выпить цикуту? Уйти в декаденты?
В партию «Яблоко?» В творческий кризис?
Я ухожу — я нашла, что искала —
в сказочный город под коркой граната.

Слабо?
О том, как мириады…
нет, много, ладно, миллионы —
лианы, радуги, дриады,
в твоем сознанье воспаленном —
здесь, наяву, потрогать можно
и не обжечься — но — не примут
в свой светлый танец
весь промокший
будь даже балериной-примой —
смешно и думать. Просто внемли,
благоговей, вбирай,
 наполни все капилляры,
жилы, нервы.
…вольны — дискретны —
снова волны…

О том, что не фонтан — умеешь,
а тут — фонтан!
И ты бессилен
взгляд оторвать
гипноз
важнее нет ничего
вот разве синью пунцовой
вглубь чернеет небо
чего ж еще? — вода струится
сливается, дробится в небыль
и возвращается сторицей —
как те слова…
сто леопардов
лиловых золотых зеленых —
их ловят дети — прыгать, падать,
глотать осколки брызг соленых

спеши, пиши его с натуры
насколько хватит ямбов, красок,
его сложнейшей партитуры
не исчерпать речевкой страстной,
и этот хор — его кантаты,
их бесконечное кипенье —
вода — пылающие кудри,
о, детвора на карусели
вот так смеется, пенье статуй,
огня, занявшегося пеной,
всем водопадом перламутра
в тебя впадает
воскресенье.

Полупустой автобус — тоже благо
неистребимой жизни — сквозь войну.
Не перебежчик ты, простой бродяга,
не дезертир... Огромную страну
кроили наспех, ночью, по живому,
по-свойски — мы ж сочтемся, мы ж свои.
А Спрут не спал и плел свои оковы,
тенета, скрепы, ближние бои…

Он не отпустит — это баобабы
планету разрывают на куски,
как пел Экзюпери.
Страна могла бы —
но Спрут велик... И страхи велики.
Мы выжили, мы дети тех, кто выжил,
мы внуки их, — и вот идем во тьму,
и правда самых главных детских книжек
опять не научила ничему.

Ты говоришь с надменностью мейнстрима.
Не страшно, я привыкла — в меньшинстве.
Все лучшее, что было — было мимо
имперской паранойи в голове.

Где сила есть — уму не удержаться,
не помогли семь пядей. За черту.
А на земле становится все жарче,
но Арканар пока еще в цвету….

Ключ легко повернулся в замке.
Хризантемы кивнули — пока.
Надо в мир выходить налегке.
Как я выгляжу? В общем, никак.
Дух — невидим, а тело — невечно
и неважно. Дышало бы, шло.
Рыжий пух облетевших соцветий —
это необходимое зло,

значит, нам его не обойти.
Слишком долго стоим на мели.
Не заплакать — рецепт травести.
Облетают пятерки, нули,
юбилеи, кончается лето,
не обманешь свою колею.
Я пошла бы с тобой на край света —
только мы ведь уже на краю.

Начинается гамбургский счет
и теряешь с реальностью связь,
с этим миром, что вечно течет,
изменяется, ропщет Save us…
Там бы ты — пастушком со свирелью,
там бы я — пышнотелой красой…
…Даже рельсы не так параллельны,
как хотелось… Храни это все,

сохрани — как росу и траву,
как плотву на речной быстрине —
серебрится река наяву,
разметались ромашки во сне.
Дай бог памяти зла не упомнить,
незабудками детство взошло,
убирает колючки шиповник,
и ложится трамвай на крыло.

С бесподобным презрением глядя в заплеванный день,
грациозно-лениво посверкивать радужным глазом,
точно знать — не пристанет ни хворь, ни какая зараза,
ни какая хандра, ни влюбленность, ни скука, ни лень.

Как чиста темнота! Тайну реинкарнаций храня,
наоравшись на крыше, мурлыкать победно, искусно,
в драке глаз потеряв — обрести драгоценное чувство
завершенности и полнокровия этого дня.

Занесенная ветром в мой город контрастов, в мой дом,
повинуясь природе своей, подошла между делом.
Как и я, отродясь не была ни пушистой, ни белой.
Те, кто видит в ночи — мы друг друга легко узнаем.

Отрастающий пух обнаженных гусей
будет снова ощипан — с живых или нет,
мы проснемся не все, мы вернемся не все,
наши файлы сотрутся на флешках планет,

что ж так биться о своды тюрьмы черепка,
это ж даже не рукопись — это фантом,
нас так много, да кто нас прочтет — но пока
не уложится в рифму — мне дом мой не дом…

Если это болезнь, некий стыдный недуг —
что ж так свежи и радостны несколько строк,
упорхнули на ветку, зовут меня, ждут,
я туплю, я терплю. Мне презреть бы урок,

мне становится тесен эзопов язык —
оттого, что Эзоп был рабом, как и я,
это ж в детстве еще постигают азы
расписного матрешечного бытия,
то, что есть,
то, что больше меня,
то, что Бог,
рай — он рядом, но я утеряла ключи,
отчего же не брошусь назад со всех ног —
в нищету, в это счастье сорвать с себя чип,

там, где моют в горах золотую тырсу,
где пасут жеребят, птицы яйца несут,
там полощется в воздухе самая суть
в светлом буковом строгом и юном лесу.