* * *

На балтийских болотах, где зреет стальная тоска,
над чухонской тайгой, позабывшей дыхание снега,
где желтеет вода, где всё больше и больше песка,
бедуинским шатром распласталось осеннее небо.
И ложится на землю верблюжьего цвета листва,
и бездомные осы ломают засохшие стебли,
и чахоточный Чехов, едва подбирая слова,
выдыхает в пространство: "Ich sterbe… ich sterbe… ich sterbe…" [1]
Выхожу на порог, отгоняю бездомных котов.
Догорает закат, и душа ещё вроде при теле.
Но тяжёлым дождём на уснувшие крыши домов
опускается с неба тягучий песок Иудеи.
За вселенский разгул и за пращуров попранный прах,
за безумные речи, которые нам не простили,
за поверженный Рим, за глухой перезвон тетрадрахм
на российских просторах является призрак пустыни
и кудлатых пророков, покуда лишённых имён,
зазывающий клёкот из душной песчаной метели.
И гортанная радость забытых окрестных племён,
отогнавших отары в отныне иные пределы.
Что же делать, мой друг? Да и стоит ли наших забот
в опустевшем пространстве искать золотого кумира?
Если выйдет пустыня — сюда переселится Бог
и сыграет на скрипке своё сотворение мира.


* * *

Ни земли, ни плодов. Разбрелись шерстяные отары.
Где верблюды и овцы, и женщины цвета песка?
Только дождь за окном, заколоченный пункт стеклотары,
перебранка котов да таинственный зов сквозняка.
Расчленённое солнце садится огрызками дыни,
и врывается в окна чужой остывающий сад.
Пастухи и пророки навечно ушли из пустыни
и угнали стада, и уже не вернутся назад.
Ни земли, ни плодов. Темнота в засыпающем доме.
Из раскрытого тома сквозит бесполезный завет.
Лишь в сквозную дыру от пробитой гвоздём ладони
можно вечность увидеть и прочий нездешний свет.
Только дождь за окном. Листопад. И ни зги не видно.
То ли ночь на дворе, то ли лето пустили на слом.
Лишь ободранный нищий, похожий лицом на Давида,
в переходе метро допевает последний псалом.


* * *

Сырое одиночество огней.
Промокший бюст народного артиста.
Летит квадрига клодтовских коней
сквозь мелкий дождь, как колесница Тита,
с Большого — в направлении Кремля
над стройкой, подпираемой кружалом,
над сквером, где трезвонят тополя
набатом перед будущим пожаром.
По улицам горбатым и косым,
неудержимо следуя прогрессу,
летит сквозь дождь Веспасианов сын,
влюблённый в иудейскую принцессу.
Уже давно распяли на заре
юродивого юного раввина.
И напряжённо дремлет на золе
сожжённая российская равнина.
И с Храма, заслонившего пустырь,
смывает дождь остатки позолоты.
Молчит Христос. Безмолвствует Псалтирь.
Не спят в Кремле кремлёвские зелоты.
И поутру, покинув Мавзолей,
всесильный Ирод на всеобщем рынке
недоумённо бродит средь людей
и милостыню просит на Ордынке.
А люди, вырываясь из оков,
копают в рост ненужные окопы.
И, заглушая сорок сороков,
заводит Бах тревожные синкопы.
А дождь идёт, холодный, проливной,
глухим напоминанием о Боге.
Я молча дирижирую луной
и больше не мечтаю о свободе.
Покуда мы свободою горим,
горят костры, смещаются границы.
Тоскует Русь.
Изнемогает Рим.
И Ирода украли из гробницы.


* * *

Зима как будто сыграна на лютне
со звонким переливом и тоской.
А за окном давно уже не люди
бредут, как люди, люди по Тверской.
А за окном, давно уже не город,
бурлит, как город, город. И над ним,
пятном пожара, мертвенен и горек,
горит небесный Иерусалим.
И шелестят, как придорожный гравий,
пустые звёзды, падая на снег.
Зима. Исчезновенье географий.
Кровосмешенье улиц и планет.
И лишь собаки, оставляя метки,
вдруг обнажают логику систем
невиданных доныне геометрий,
неслыханных доныне теорем.
Плывут трамвайных окон кинокадры.
Материки уходят с молотка.
Всё спутано. И контурные карты
опять играют нами в дурака.
Витрины подменяют образа.
Создатель спит. Банкуют кукловоды.
Шестёрки бьют козырного туза.
И дамы исчезают из колоды.


* * *

Переводчик, толмач, кукловод —
жалкий пленник случайного росчерка.
Сам живу, как чужой перевод
с неопознанного подстрочника.
Непонятною силой ведом,
непонятно куда и откуда
переписан и переведён
в этот мир из подземного гуда,
из болот, из далёких пустынь,
из глубин огнедышащей магмы.
Я — никто, я — ничей, я — не сын.
Я забыл свою бедную маму.
Но прошу, выходя за порог:
если можете, переведите
недопереведенный народ
в недопереведенном Египте,
на Валдае, на Волге, в горах,
запорошенных снежною синью,
чтоб попасть через голод и страх
из пустыни — в другую пустыню.