Исполнилось 110 лет со дня рождения писателя

Виталия Александровича я никогда не видел в гимнастёрке. Возможно, и странно такое признание, ведь на многочисленных фотографиях послевоенного времени он предстаёт именно в военной форме. Поначалу наше знакомство с ним было шапочным, а более близкое возникло в конце 70-х, когда я увлёкся собиранием фольклора.
От хутора Каныгина в сторону станицы Кочетовской – целая цепь небольших озёр, ериков, пересыхающих речушек. Одна из них, Жигулька, особенно привлекала меня. Вдоль неё, словно всевидящий дозор, стояли кряжистые ракиты, могучие карагачи, высоченные осокори... К Жигульке я ходил несколько вечеров. И всегда в одно и то же время в станицу возвращался охотник. На сей раз он – видимо, намеренно – подошёл ближе, окликая разбежавшихся собак. Я мысленно упрекнул себя, что не сразу признал Виталия Александровича. Потом долго и увлечённо объяснял ему, по какой причине забрёл в эту тьмутаракань.
– Ты пишешь?! – Утвердительно спросил Закруткин. – Тогда будь точен в деталях, на них держится всё.
Извилистая, заросшая травой тропинка вела нас всё дальше от речки. Поправляя сползающее ружьё, Закруткин сказал, замедлив шаг:
– Привози рассказы, обсудим. По почте не шли, я насчёт писем необязательный, а так – заезжай.
К его дому вышли глухим проулком. Аспидно-чёрное небо усеяли выпуклые звёзды.
– А Млечный Путь не виден, – с грустинкой заметил Виталий Александрович. Мне послышалось в его словах нечто выходящее за простое астрономическое понятие…
Приехал я в Кочетовскую не один, а с приятелем-художником. Виталий Александрович распределил "обязанности": художнику рисовать его портрет, а мне, чтобы "натурщик" не заскучал, читать свои рассказы… Слушал Закруткин внимательно, лишь изредка просил повторить какое-либо место.
– Куда ты намерен определить его? – спросил он, когда я закончил чтение самого большого рассказа.
Я замялся, а Виталий Александрович попросил на ночь рукопись – мол, встаёт он рано, "по-колхозному", и, пока гости будут отдыхать, почитает: "На слух – одно, а когда сам – другое".
Наутро Закруткин разбудил нас задорным возгласом: "Выспались, казаки?" Одет он был, как и накануне, в просторную спортивную куртку. Глаза за стёклами очков, отражающими синь майского неба, возбуждённо блестели. Виталий Александрович повёл нас куда-то по асфальтированной улице, рассказывая о совхозных делах.
– Я прочитал, – склонил он голову в мою сторону, – и мне понравилось... Ты мягко наталкиваешь читателя на тему. Но имей в виду на будущее – таким "деликатным" обращением ты можешь усыпить его, а значит, в какой-то момент нужна встряска... А так – в основном чисто и честно.
Закруткин толкнул дверь небольшого типового домика, оказавшегося почтой. Мы уже догадались, что он зашёл отправить поздравление в Вёшенскую, Шолохову.
– Смотрите, девчата, – шутливо напутствовал Виталий Александрович работниц, – передайте телеграмму так, чтобы, получив её, Михаил Александрович не посмеялся ни над вами, ни надо мной.
...Вскоре "Литературная Россия" напечатала мой рассказ с тёплым предисловием Виталия Закруткина.
– Теперь я твой крёстный, – в шутку заметил Виталий Александрович при очередной встрече. А произошла она снова в Кочетовской в день его 75-летия. Тогда, в 83-м, на юг страны пришла необыкновенно ранняя весна. Уже в последних числах марта дул почти летний суховей, сменяемый сырым и тёплым юго-западным ветром. В саду Закруткина раньше всех в станице были отрыты кусты винограда, побелены стволы яблонь. Осмотром сада юбиляр с большим удовольствием и занимал многочисленных гостей.
– Приехали бы вы летом!.. А, кстати, о временах года, – глаза виновника торжества принимают лукавое выражение. Гости, понимая, что сейчас услышат очередную шутку, улыбаясь, подвигаются ближе. Но распорядители из юбилейной комиссии торопят... – Да... ну поговорим позже, – смущается Виталий Александрович. Это смущение, кажется, не покидало его всё время, пока шло торжественное собрание. И когда он вышел к трибуне, с трудом сдерживал волнение.
– Я стар и, положа руку на сердце, всецело отданное моей второй родине – Кочетовской, скажу: как художник я никогда не обольщался собственными страницами, но как гражданин, как солдат – своё дело сделал. – И доверительно добавил: – Стар... и потому признаюсь: я всегда любил дерево, лошадь, не срывал попусту травинки, жалел даже поверженных врагов...
Вечером чета Закруткиных, провожая гостей, завела разудалую казачью песню. Юбиляр притопывал в такт, поглядывая на реку. Ниже по течению из-за поворота выплывал, быть может, первый в эту навигацию сухогруз. На барже вспыхнул прожектор, осветил чернеющую плотину шлюза, кроны голых деревьев на берегу, среди которых скользила бледная, похожая на круглолицего филина, луна. Я так засмотрелся, что проворонил отчаливший на другой берег катер с гостями.
– Будешь знать цену пейзажам! – добродушно проворчал Виталий Александрович и усмехнулся: – Коварный ландшафт Кочетовской кого угодно захватит. Я вот тоже, как Наташа ни отговаривала, – кивнул он на супругу, – попросил речников, чтобы покатали.
И вот легкокрылая "Заря" уже несётся в ночи. Окна в салоне почти на уровне воды. Виталий Александрович тщится что-либо увидеть в иллюминатор. Воспользовавшись тем, что виновника торжества отвлекли, выхожу наружу. Вскипающая волна обдаёт брызгами. Холодно. По самые уши поднимаю воротник и, наверное, поэтому не слышу шагов Закруткина.
Сняв очки, он на секунду закрывает глаза, что-то тихо, больше для себя, говорит. В такой день человеку хотя бы минуту следует побыть одному. Между нами одновременно было и единение, и странное сиюминутное отчуждение. Только ему было дозволено судить и спрашивать с себя. Будет ли это раскаянием или одобрением нелёгкого, но раз и навсегда избранного пути?..
Из рассказов старших я знал, что в 37-м он по ложному доносу был арестован и брошен в застенок Ростовского НКВД, где пробыл долгие 14 месяцев. Спасло Закруткина лишь то, что он не признал вины, упорно отрицая связь с троцкистами и бухаринцами.
В годы Великой Отечественной военкор Закруткин не раз брал в руки винтовку, участвуя в боях. И каждый день в дневнике делал записи, из которых позднее сложился сборник очерков "Кавказские записки". До конца войны он написал несколько книг, в том числе "Коричневую чуму", за что был внесён гитлеровцами в чёрный список. А в 1947-м Закруткин, издав полюбившуюся читателям повесть "У моря Азовского", навсегда поселился в Кочетовской, станице, которую, по ассоциации с известным романом, стали называть "Плавучей"…
"Плавучая станица", удостоенная Сталинской премии, стала первым в послевоенной литературе произведением, направленным на защиту природы. Потом последовал цикл документальных новелл "Слово о бессловесном". "Бессловесное" находило отражение в деятельности Закруткина и как депутата областного Совета. Главное, по его мнению, было не замыкаться в так называемых "прямых" обязанностях депутата. Он смотрел шире. Много времени у Закруткина отнимало общение с избирателями, знающими, что писатель, словно подсолнух к солнцу, всегда повёрнут к заботам простых людей.
Вот почему, ощущая свою невольную сопричастность к происходящему, я ждал, что, наконец, скажет Виталий Александрович... Он долго вглядывался в небо и, вздохнув, раздумчиво произнёс:
– Да-а, Млечный Путь не виден, но ведь Земля – всё равно его частица.
Я вспомнил одну из первых встреч с Закруткиным, только теперь поняв смысл сказанного тогда и сейчас писателем. И снова будто воочию увидел на вершине раздорского яра мазаный домик, где как-то ночевал, покосившееся крылечко, из-под которого непересыхающим ручейком сбегает узкая, в две ступни, тропинка. Так и к сердцу большого Человека тянутся сотни тропинок-сердец. И сердце его не позволяет себе передышки, послабления, минутной, "пользы ради", фальши. Как бы в подтверждение этому Виталий Александрович, надев очки, сказал дрогнувшим голосом:
– Или я чересчур доверчив ко всем, или ничего не понимаю в людях…
И вдруг в небе, как бывает на исходе августа, предстал светлый шлях Млечного Пути, возле которого угадывался красноватый рой Плеяд и висел вытянутый треугольник Волопаса, напоминающий раскрытый парашют старого образца.
"Заря" сбавила ход, разворачиваясь обратно. Стало слышно, как поднявшийся к полуночи ветер шумит в прибрежном лесу, захлёстывает воду в глубокие расщелины. Волна клокотала, встречаясь с другой волной, и глухие шлепки, похожие на одиночные аплодисменты, то замирали, то вновь возникали в ночи.
…И сейчас, спустя 35 лет, очень хочется, чтобы это действительно были рукоплескания, предназначенные Виталию Александровичу Закруткину, – большому писателю и прекрасному человеку, для которого жизненной и творческой опорой всегда был язык народа – яркий, самобытный, красивый, как и сами люди.