Почему-то принято считать, что Владимир Владимирович Набоков писал для космополитов и о космополитах, хотя первое в СССР произведение писателя, роман "Защита Лужина", было опубликовано изданием вовсе не космополитическим — журналом "Москва" в 1986 году. Доводилось слышать о Набокове и такое, что ему, как эгоисту, дорога была не столько Россия, сколько детские и юношеские воспоминания о жизни в барской усадьбе. Тогда как же понимать слова, написанные Набоковым в 1927 году (статья "Юбилей"): "Мы верны России не только так, как бываешь верен воспоминанию, не только любим ее, как любишь убежавшее детство, улетевшую юность, — нет, мы верны той России, которой могли гордиться, России, создававшейся медленно и верно и бывшей огромной державой среди других огромных держав..."?
И разве космополитом без роду без племени написано:
Кость в груди нащупываю я:
родина, вот эта кость — твоя.
...И тоскуют впадины ступней
по земле пронзительной твоей.
Отдадим ли мы этого Набокова тем, кто называет его теперь американским писателем, в молодости писавшим по-русски?
Следует, однако, напомнить, что мы не сделаем Набокова более русским, если путем простейшей вивисекции отделим национальное в нем от космополитического. Это не так легко сделать даже с творчеством писателей, высказывавших свои идеи прямо, как, например, Лев Толстой, а что уж говорить о Набокове, все идеи которого в подтексте, в образах?
Между тем образ — не менее сильное оружие в литературе, чем идея, особенно в условиях глобально искажаемой электронными СМИ действительности. Мир идей отступает перед отвратительным фарсом, что без устали разыгрывается на телеэкранах и политических подмостках. Относясь к действительности рационально, мы не сможем осмыслить весь тот бред иррационального, что обрушивается на нашу голову. Здесь нужен яркий образ, парадокс, "отстранение".
Как правило, русская (не по форме, а по содержанию) литература хорошо оснащена идеями, но что-то неуловимое, какое-то "чуть-чуть" мешает нам понять в "клеветниках России" главное. Это не умозаключение о них, это их свойство — вроде того, что выходцы с того света не отбрасывают на солнце тени. Набоков написал о таких людях роман ("Приглашение на казнь"), в котором, показав всю силу шизофренического внушения оборотней, одновременно указал на их слабость, ахиллесову пяту.
Герой романа, Цинциннат Ц., живет в мире "плотных на ощупь привидений". Заключив Цинцинната в тюрьму, "прозрачные" оборотни хотят украсть частицу его человеческой энергии, а точнее — душу. Для этого им приходится прикидываться людьми. Но слабенького, малокровного Цинцинната обмануть непросто. Он — кукольщик и "в куклах знает толк". Привидения пытают героя страхом смерти, но и он в свою очередь доставляет им немало мучений: ведь им приходится имитировать не только людей, но и все остальное: тюрьму, паутину с пауком в углу, часы в коридоре и даже тень от решетки на стене...
Страдания духовно не сломленного человека ни в коей мере не служат утешением нелюдям — напротив, это их тяжкое поражение. Им нужна душа человека, пленительная прелесть его свободы, а поделиться ей он может, хоть в чем-то возвысив до себя погибших и несвободных существ. Но Цинциннат, хотя и боится смерти, не желает этого делать. В зеркале его души уроды по-прежнему выглядят уродами: бесформенными, пестрыми, рябыми, шишковатыми штуками... Оборотни слабеют, они устали изображать собой реальный мир. Их фарсовая действительность рушится с каждым шагом палача и жертвы к эшафоту. Казнь Цинцинната оборачивается их полным конфузом.
"Все расползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему".
Как хотелось бы верить, что близок тот день, когда вот так же рухнут гнилые декорации, которые соорудили наши упыри и оборотни от шоу-бизнеса! Много, много признаков, что к тому и идет... Эта нынешняя мода на двойников, кукол... Отсутствие этической грани, что разделяет телевизионных шоуменов и шоуменов политических... "...Может ли существовать в этом мире, — спрашивал Цинциннат, — хоть какое-нибудь обеспечение, хоть в чем-нибудь порука, — или даже самая идея гарантии неизвестна тут?"
"Приглашение на казнь" — сильнодействующее средство от душевной лени, от кошмара сегодняшнего культурного сна. "Зачем я тут? Отчего я так лежу?" — вот набоковский вопрос, сменивший сегодня у русской интеллигенции гамлетовское "Быть или не быть?". Финал "Приглашения" можно сравнить с православной молитвой против бесов: "Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его..."
Люди где-то рядом. Осталось только подняться с плахи, на которую мы неведомо зачем легли, распрямиться — и отвратительные декорации, скрывающие их, обратятся в прах.
Но если мы будем неподвижно лежать лицом вниз, отсчитывая последние времена, они не рухнут, — во всяком случае, мы этого не увидим. Вот урок набоковского "Приглашения на казнь". Этого урока вполне достаточно, чтобы Набоков занял почетное место в пантеоне русских писателей XX века.
И он его, в сущности, занимает, но — не почетное. Виною тому — "Лолита". Ведь не секрет, что даже многие поклонники Набокова в нашей стране терпеть не могут этого романа. Независимо от того, правы они или нет, их реакция закономерна. Она, собственно, есть ключ к разгадке замысла "Лолиты". "Чтобы понять произведение, вы должны разрешить загадку", — писал о романах Набокова его биограф и исследователь творчества Эндрю Филд.
В свое время я опубликовал в "Дне литературы" эссе "Германн в аду" о набоковской "Лолите" (журнал "Подъем" перепечатал его под названием "Гумберт в аду"). В нем я предположил, что в романе есть тайная канва — о продаже героем души дьяволу ради обладания тринадцатилетней девочкой. Но ему по неписаным законам инфернальных сделок дано лишь физическое обладание ею. Договор Гумберта с лукавым весьма ограничен по части морали — со стороны добра, разумеется. Ведь после того как черные мечты Гумберта сбылись, он ни разу не смог поговорить с Лолитой по-человечески! Впоследствии она прекрасно найдет общий язык со своим глухим мужем Ричардом Скиллером, а утонченному филологу, без пяти минут психиатру Гумберту это окажется не под силу! Внутренний мир девочки навсегда останется для него "дымчатой обворожительной областью, доступ к которой запрещен мне, оскверняющему жалкой спазмой свои отрепья". И чем старше Лолита, тем сильнее ее отчужденность, а "черная точечка в сиянии моего счастья" превращается в "отвратный, неописуемый и — как я подозреваю — вечный ужас".
Не будучи, очевидно, совершенно уверенным в том, что его инфернальные ассоциации доступны всем, в конце романа Набоков, говоря о поисках имени героя, устами Гумберта делает откровенный намек: "В моих заметках есть и “Отто Отто”, и “Месмер Месмер”, и “Герман Герман”"... Последние два псевдонима без труда наведут нас на аналогию с Месмером из "Правды о том, что случилось с мосье Вольдемаром" Эдгара По и Германном из "Пиковой дамы" Пушкина.
Немного сложнее с "Отто Отто", но лишь до той поры, пока мы не обратимся к творчеству самого Набокова и не вспомним, что госпожой Отт звали дьявола из рассказа "Сказка", предлагавшего герою на выбор, помимо прочих красоток, и нимфетку.
Как не поймем мы "Лолиту" без образов Набокова "русского периода" и образов По, Пушкина и Достоевского, так не поймем мы роман без образа ученого доктора, запродавшего душу дьяволу. Ибо повредившийся рассудком Гумберт заключил сделку с дьяволом для обладания Лолитой. Однако по порядку.
После первого "гибельного упадка душевных сил" у своего героя и лечения его в санатории Набоков отправляет Гумберта колесить по Северной Америке, вплоть до северного магнитного полюса, пародируя то ли путешествия Онегина, то ли Чайльд-Гарольда ("герл-чайльд" по-английски — девочка в возрасте нимфетки). Двадцатимесячная "приполярная каторга" приводит лишь к "новому помрачению рассудка". По выходе из лечебницы Гумберт решил приискать себе для отдохновения и литературных трудов какой-нибудь сонный городок в Новой Англии, с ильмами и белой церковью (сравним: "церковь с липами" — "Фауст", часть 2, акт 5). Вторую половину гумбертовского "я" (он, конечно, не просто так "Гумберт Гумберт") больше интересует двенадцатилетняя дочка неведомых пока хозяев. В Рамздэле Гумберта ждет типично набоковская фарсовая ситуация: дом хозяина, некоего мистера Мак-Ку, только что сгорел дотла — "быть может, вследствие одновременного пожара, пылавшего всю ночь у меня в жилах". Это одна из тех якобы шуточных гумбертовских фраз, которых, однако, не стоит забывать. Затем появляется "веселый негр" Лесли Томас, управляющий допотопным лимузином, смахивающим на "погребальный", и отвозит Гумберта к Шарлотте Гейз, матери Лолиты. Здесь вспоминается одно место из пушкинского "Пира во время чумы":
"Председатель: Послушайте, я слышу стук колес!
Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею".
Именно "веселый негр" приносит потом весть о гибели Шарлотты. Не буду пересказывать далее известное читателям содержание, сосредоточусь лишь на путеводных нотах, составляющих тайную мелодию замысла. Некий мистер Мак-Фатум ("так хочу наречь своего дьявола") возникает в сознании насмешливого Гумберта, по пятам преследующего дочку Шарлотты Лолиту, даже тогда, когда он лежит у себя в комнате на диване. С этих пор Мак-Фатум, или Рок, или назовите его как хотите, неназойливо, но основательно поселяется на страницах романа.
Очное свидание Гумберта с мистером Мак-Фатумом состоялось в отеле "Привал Зачарованных Охотников", заполненном участниками слета протестантских (!) священников. Это тот самый глубокий старец (в стихотворении, написанном Гумбертом после разлуки с Лолитой, Мак-Фатум назван "гнилым стариком"), которого высветила спичка Куильти на веранде отеля: "Он чиркнул спичкой, но оттого, что он был пьян, или оттого, что пьян был ветер, пламя осветило не его, а какого-то глубокого старца (одного из тех, кто проводит остаток жизни в таких старых гостиницах) и его белую качалку. Никто ничего не сказал, и темнота вернулась на прежнее место. Затем я услышал, как гостиничный старожил раскашлялся и с могильной гулкостью отхаркнулся".
Все, что происходит далее в течение ночи, в реалистическом духе как бы развивает бред Свидригайлова в гостинице перед самоубийством. Тому пригрезилось, что он нашел в коридоре промокшую до нитки девочку лет пяти, привел ее в нумер, раздел и уложил в постель: "...вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки..."
В "Лолите" же происходит следующее: "...она приложила рот к моему уху — но рассудок мой долго не мог разбить на слова жаркий гул ее шепота, и она его прерывала смехом, и смахивала кудри с лица, и снова пробовала, и удивительное чувство, что живу в фантастическом, только что созданном мире, сумасшедшем мире, где всё дозволено (курсив мой. — А.В.), медленно охватывало меня по мере того, как я начинал догадываться, что именно мне предлагалось".
Итак, свершилось. Сделка заключена. Всё дозволено. "Я сейчас скажу вам нечто очень странное: это она меня совратила". Гумберт не подписывает никаких пергаментных свитков своей кровью; прихотливая фантазия Набокова превращает в такой пергамент саму Лолиту.
Если же говорить о "загадке", которую, по мнению Э.Филда, должен разрешить в романах Набокова читатель, то в конце "Лолиты" она нам предлагается в словах Гумберта: "Говорю я о турах и ангелах, о тайне прочных пигментов, о предсказании в сонете, о спасении в искусстве. И это — единственное бессмертие, которое мы можем с тобой разделить, моя Лолита". Допустим, с ангелами ясно, а что означает все остальное? При чем здесь искусство? По стилю — "Говорю о..." — мне это что-то напомнило, что-то такое классическое... А, вот что — "Поэтику" Аристотеля: "Мы будем говорить как о поэтическом искусстве вообще, так и об отдельных его видах..." и т.д.
Полагаю, в предпоследней фразе "Лолиты" метафорически зашифровано указание на жанр романа — это тот вид классической трагедии, которую Аристотель называл сплетенной. В ней "все основано на перипетии и узнавании" (Поэтика, 18). В нашем случае перипетия названа "турами" (кругами), узнавание — "тайной прочных пигментов" (веснушки и родинки Лолиты), традиционное роковое пророчество — "предсказанием в сонете" (стихотворение Набокова "Лилит"), очищение (катарсис) — "спасением в искусстве". "...Так, в “Линкее” Феодекта завязка — то, что случилось раньше, захват ребенка и заключение в тюрьму, а развязка — от обвинения в убийстве до конца (Поэтика, 18)". Аристотелевский пример полностью подходит и к "Лолите". Отсюда можно сделать вывод: роман создан по лекалам античной трагедии, и судить о нем надо, исходя из ее законов и специфики. А специфика, собственно говоря, такова: в античной драме мы имеем дело и с детоубийством, и отцеубийством, и с инцестом, и с растлением малолетних, и даже с каннибализмом.
Первый перевод "Поэтики" с арабского на латынь сделан был в 1256 году Германом Аллеманом, имя и прозвище которого звучали бы на русский лад как Герман Германец или Герман Немец. (А одно из возможных имен героя "Лолиты" — Герман Герман.) "В трагедии же придерживаются имен, взятых из прошлого; причина этого та, что вероятно (только) возможное" (Поэтика, 9). В финале "Пиковой дамы" мы видим Германна в клинике для душевнобольных; Гумберт начинает писать "Лолиту" в "лечебнице для психопатов".
И Германн, и Гумберт пали жертвой удивительной закономерности: они прибегли к помощи сверхъестественных сил зла, будучи убежденными материалистами, людьми, которыми, коль скоро они не веруют в Бога, вроде бы и в дьявола верить не положено. Но... дьявол, видимо, рассуждает иначе.
Когда читатели говорят, что Гумберт — космополитичный, растленный, закосневший в безверии тип (весьма близкий этим к теперешней нашей "интеллигенции"), они совершенно правы, но совершенно не правы, когда утверждают, что роман с подобным героем не может иметь никакого отношения к русской литературе. А разве не таков Свидригайлов? Или Германн и Дон Гуан? Разве их "отрицательное обаяние" мы ставим в упрек авторам? А если и ставим, то что это меняет? "Преступление и наказание", "Пиковая дама", "Каменный гость" существуют, хоть ты тресни. И "Лолита" с Гумбертом тоже. Мы не отменим "Лолиты", осудив ее. Но мы не осудим Гумберта, отменив "Лолиту".