Благодарные заметки к юбилею поэта

Всякий читатель, любящий стихи Олега Чухонцева, сумеет, я думаю, вспомнить те свои ощущения, когда Олег Григорьевич оказывался "нужным, жизненно спасительным – по слову К. Чуковского – писателем". Быть может, он вспомнит и свою первую, "знаковую", встречу с его неспокойным лирическим героем, с неповторимо-смятенным и в то же время благодарно-гимническим воздухом создаваемого этим поэтом искусства.

Я такую встречу, кажется, помню. Это было в самом конце 1980-х годов, когда в столичном "Современнике" вышла его третья (а в каком-то отношении самая "первая") книжка – "Ветром и пеплом". Итак, на долгом застолье в одном просвещённом доме я вылез поразмять ноги, заглянул в соседнюю комнату, уставленную книжными шкафами, и там сразу же увидел её, стоящую на полке, обложкой вперёд: квадратную, песочно-бледную, с непонятной чёрной "баранкой" (дырка белая, молочная) – над названием.
Открыл наугад, поближе концу, и прочитал себе вполголоса самые обыкновенные – в своём музыкальном волшебстве – строки:

Это из финала поэмы "Свои", из памятной многим "семейной хроники". Я сел под лампу и стал читать с самого начала, заметив, что книга надписана. Вошёл хозяин дома. "Чухонцева читаешь? Только что вышла. Ты поставь её потом, как она и стояла, лицом".
Пройдут годы, и однажды Олег Григорьевич доверительно покажет мне свою черновую тетрадь, до краёв наполненную набегающими друг на друга строчками и строфами, а иногда и проступающими сквозь весь этот словесный буран – силуэтами птиц (фрагменты черновиков в 2008 году украсят большое собрание его поэзии "Из сих пределов").
Птицы и растения – его закадычные друзья-сомышленники с давних времён.
Помню, что я вернулся за стол, о котором было выше, уже каким-то иным человеком.
Кстати, у другого старшего, классического нашего поэта – у Александра Кушнера, чей юбилей случился на два года пораньше, есть (уже довольно старинное и очень любимое мною) стихотворение, посвящённое как раз Олегу Чухонцеву: "Мне приснилось, что все мы сидим за столом…" Пастернак и Лермонтов в нём названы по именам, "отражённым светом" мелькает Маяковский.
"А туда, где сидит Председатель, взглянуть... / Но, свалившись на стол с лепестка, / Жук пускается в долгий по скатерти путь... / Кто-то встал, кто-то голову клонит на грудь, / Кто-то бедного ловит жука…"
Кто же этот Он, сидящий во главе стола у Кушнера? Пушкин? Или – "бери повыше"?
Когда-то я придумал сам себе, что это – ангел-хранитель наших лучших русских поэтов. Тех, кто помогает пишущим и не пишущим стать сердечнее, благороднее, выше.
Чухонцев – их числа. Причём числа однозначного.
Однажды моя собственная судьба причудливо положила оказаться в одной из его исторических ролей: заведовать отделом поэзии нашего старейшего журнала.
Одним словом, автор этого текста стал ключарём 18-й комнаты редакции "Нового мира" – вослед Юрию Кублановскому (справившему недавно своё 70-летие), а перед тем и – Олегу Чухонцеву, поэту, старшему на поколение.
"Поэзией" в журнале обычно заведовали поэты. Мой случай – странный. Читатель.
И – счастливый: ведь оба они подарили мне своё доброе дружество, разговоры о жизни и о поэзии. Чего же ещё я, так любящий русские стихи, могу пожелать себе?
Складывая заметки, вспомнил вдруг пронзительное, волжское стихотворение Кублановского "Когда их отнесло к фарватеру…". Оно кончалось словами: "…И сам за старшего. / И небо к ночи разметалось".
А ведь мы связаны ещё и исчезающим на наших глазах Переделкиным.
Историческим ландшафтом и удивительными людьми. Почти всё теперь в прошлом.
Поразмыслив, я решил позвонить Юрию: пишу к юбилею Олега Чухонцева.
И – помявшись, стеснительно: быть может, скажете несколько отзывчивых слов по случаю юбилея. Юрий Михайлович охотно откликнулся и в своей чеканной манере прочитал мне: "Обычно в старости начинают подражать своим же стихам, написанным прежде. За примерами далеко ходить не надо – вспомним "Вечерние огни" Фета. А Олегу Чухонцеву – сужу по его последним книгам – удаётся сберечь и даже приумножить лирическую энергетику. Многие его стихи и строфы вызывают неподдельную радость знакомства именно с новой поэзией…"
А ведь и новая книга Чухонцева, кажется, на подходе. Но пока я молчу, молчу.
…Нет, не могу я не думать и о том, что Олег Григорьевич знал ещё Корнея Чуковского, в доме-музее которого я обретаюсь уже четвёртый десяток лет. Вот из Дневника КЧ.
"Сегодня был Олег Чухонцев и вновь читал отличные стихи. О Державине, Дельвиге, о Баркове, о танках, о реставраторе. Читая, он жестикулирует. Разговаривая – тоже. Весь в чёрном, в чёрных очках – так что сильно движущиеся белые руки особенно заметны".
Это же ровно пятьдесят лет назад написано! Но и сейчас – а я был у него третьего дня – он так же молод в своём заразительном темпераменте. "И′ли!" – как уважительно говорили наши предки времён позднего Пастернака и раннего Солженицына.
Помню, мы однажды встретились, когда Олег готовил к печати свои "Осьмерицы", которые я почитаю как шедевры русской лирики.
"Паша, вы помните, что такое гонобобель?.." "Ягода?" "Голубика!" (Торжественно.)
Бережно говорил о Катенине и Вяземском – как о своих современниках и собратьях. "…того, которого Вы знали, Того уж Вяземского нет". В одну из осьмериц этот грустный мотив престарелого поэта пришёл не просто преображённым, пережитым. Тут я не могу утерпеть и открываю любимого им Петра Андреевича.
"Старость ясная лебединая песнь жизни, совершённой во благо, имеет много созвучия с юностью изящной; поэзия одной сливается с поэзией другой, как вечерняя заря с молодым рассветом. Возраст зрелости есть душный, сухой полдень; благотворный, ибо в нём сосредотачивается зиждительное действие солнца, но менее богатый оттенками…" (Пётр Вяземский. "Старая записная книжка").
Как интересно. И – чуть-чуть пониже: "Беда иной литературы заключается в том, что мыслящие люди не пишут, а пишущие люди не мыслят". Иной, иной, Пётр Андреевич.
Заглянул ещё раз в название моих заметок. Кажется, оно может подойти и для тоста.
С днём рождения, Олег Григорьевич. Храни Господь, как говаривали в старину.

"ЛГ" присоединяется к поздравлениям в адрес Олега Чухонцева и желает ему крепкого здоровья и новых свершений!