Не досчиталась вчера смородиновых кустов,
Яблонь, антоновки или китайки.
Сад к моему появлению не был готов.
Одиноко моей итаке
Без меня. Никто там не ткет холсты.
Никакая нить не прядется.
Но с мышами и белками — я на ты.
Отвечать-то им всем придется.
Как ни странно, обнаружила даже хлеб,
Деревянный, но без изъяна.
Каждый год я хожу тут бесшумно, и степ бай степ,
Все скуднее цветет поляна
Запустенья, отчаяния моего,
Зарастанья надгробий детства.
Не спасает ни братство, ни кумовство,
Ни добрососедство.
Хоть бы нимфы выручили, мотыльки.
Хоть какие нибудь дриады,
Экологические пустяки,
Мифологические бригады
Грибов и ягод, и корешков,
Птичьих перышек, насекомых.
Невидимых глазу наших дружков,
Едва-то с нами знакомых.
Духи лесов подмосковных, беспомощная дребедень,
Беспородная жила.
Останки безвинных пустых деревень,
Что зима недосокрушила.
Била-била да недобила.
Ни газа тебе, ни дороги.
И в болоте тверском недопотопила.
Огрубила руки, истерла все ноги
Бесчисленно. Ни рыба ни мясо,
Такая мутная местность.
Прочие многие могут смеяться,
Лишь тоска да безвестность.
Спрошу свой грецкий орех — ты готов,
Моих бабок наследство?
Не надобно мне ни цветов, ни плодов.
Охраняй мое детство.

Любопытно — чем же таким связаны наши руки,
Какою колючей проволокой. Ежечасные эти муки.
Нерешаемые вопросы. Открывающиеся раны
На ступнях и ладонях. Ящерицы и вараны
В каждой хижине, где еще вчера
Дремали люди, суп бурлил в котелке.
Молоко остывало. Дымилось мясо.
Разбросаны угли того костра.
Котелок утонул в песке.
Нет ни сытости, ни экстаза.
Ни подарочных книг, закладка и переплет...
Папиросной бумаги матового перламутра.
Перелет — недолет — перелет.
Обветшалая камасутра
Не годится ни к вечеру, ни с утра.
О рептилии, о ароматы.
Ты, военнообязанная, ты, полевая сестра.
Полыхают твои стигматы.

И вот доходит до того,
Что и разумный человек,
Не зная, что ему сказать...
Чтобы защелкнулся замок —
Он вспоминает волшебство
Как независимый проект,
И слово к слову нанизать —
Ему диктует естество.
Он говорит — а вот теперь
Я вспомнил мамины слова,
Я был тяжел и неуклюж,
А мама, легкий человек —
Передо мной открыла дверь,
И, придержав ее сперва,
Ресничную искала тушь,
Планируя ночной побег.
Он говорит: моя-то мать,
Она ведь ангелом была,
Хотя и не умела петь,
Но полон лоб ее цитат...
А я стараюсь понимать,
Как бы ни сжечь себя дотла,
Как подмести порог и клеть,
Как книгу нежную читать.
Он говорит: а ваша мать,
Она, быть может, недурна.
И чистых замыслов полна,
И учит крохотных детей —
Язык животных понимать.
Детей и стариков, до дна.
И рядом — свет и старина.
А больше нету новостей.
И вот доходит до того,
Что полон дом таких чудес,
Таких шкатулок и камней,
Что только бабушки несли.
И наступает Рождество,
И полон елок город — лес,
И с каждым шорохом — темней.
Зима царит внутри Земли.

Помни-помни-помни о холодном.
О камне. Металле. Оружии. Льде.
О беспомощном. Безответном. Бесплодном.
Без отчаянья думай о них. Не тони в стыде.
Помни-помни-помни о теплом.
О ребенке. Крови. Объятьи. Нас с тобой.
Не плачь в подушку. Не скреби по стеклам.
Не тараторь и не спорь с судьбой.
Помни-помни-помни, не спутай
Холодное с теплым. Неживое с живым.
Мужчину — с пугалом. Женщину — с куклой.
Первое с последним. Случайное с роковым.

Померяла сегодня сахарок.
Не так и плох. Дала себе зарок
Еще измерить — хоть к исходу лета.
Недаром не любила я сироп.
Лишь только воздух небольших европ
Меня подлечит, вроде спас-жилета...
Померяла давление... Ну-ну.
Не в этом месте я пойду ко дну.
Не здесь я затону без кислорода.
А этот шум ужасный в голове —
Пускай он весь останется в Москве,
Когда свобода встретит нас у входа.
Померяла — чего бы там еще...
Гастроскопия? Как-то горячо...
Колоно, что ли? Тоже нагреватель.
Ведь ищешь — чтобы все как у людей.
Давление и сахар. Семь смертей.
То, что ты любишь, братец-обыватель.
Вся в шрамах, изумляющих народ.
Приборы шкалят и наоборот —
Ничто не измеряется, ей-богу.
И с самолетом я договорюсь,
И с сахаром надежно притворюсь.
Готовься, Стикс, встречать мою пирогу.

Город бестолковый. Люто озабоченный.
Заживо утопленный рядовым дождем.
Кто тут участковый, кто уполномоченный?
Мы с моей собакой, грустные, идем.
Никого в просвете. В подворотне всполохи.
Ниагара плещется у продрогших лап.
А мы все о лете рассуждаем, олухи.
Гиппократ нам в помощь, или Эскулап.
Были атлантиды, контуры хрустальные.
Жили аэлиты, правнучки растут.
МВД и МИДы. Мы идем печальные,
За каким же чертом — мы по кругу тут...
Город невозможный. Утонувший заживо.
Вот уж и не дышит, хоть из уст в уста.
Наш маршрут несложный. Всякий Пушкин хаживал.
А Нащокин вскрикивал — «эка красота!».

Цените, братики, цените
Крупицу всякого тепла.
Любовь уходит — как целитель
Из зачумленного села.
Вчера готовил лук и стрелы,
В алмазы превращал руду.
А люди холодно смотрели
На этакую ерунду.
Когда ж его санитария
Коснулась некоторых тел —
Прогнали, чуть ли не сварили,
Нет, а чего же он хотел...
Он не был тепловой источник.
Броселианды вечный ключ.
Он только и умел — листочек
Взять, подложить под лунный луч.
Когда прогоните — с котомкой
Уйдет надолго из села...
А вы расскажете потомку
Об эре света и тепла.

Один лишь опыт колоссальный
В преодолении невзгод —
Лишь он и есть жилет спасальный.
Который год, который год.
Кто видел синих кур на ветке,
Компоты с Ленинского вез —
Не борется за место в клетке,
А лишь за пастбище всерьез.
Кто молоко возил на дачу,
А вовсе не наоборот...
Тот мимолетную удачу
Не ждет. А сразу тащит в рот.
Кто помнит масло и сметану
На вкус, добытые в бою...
Тот не отдаст свое тирану.
Добычу утлую свою
Нашел — и сразу перепрятал,
Как незапамятный секрет.
И храбро ходит брат на брата.
И ничего такого нет.
Поскольку опыт колоссальный
В преодолении невзгод
Сложился — человек сусальный
Тут точно не произойдет.

Иди сюда, мой свет, и на просвет —
Встань так в проем — чтоб мамочка прозрела.
Не говори мне нет, и нет, и нет —
Не в интернете ж в самом деле дело.
Как сор не выносимый из избы,
Мое существование тревожно.
Побудь со мной как стеклышко судьбы,
Побудь со мной. Пока еще возможно.
Иди сюда, пока струится луч.
Пока он рыщет, бьет тебе в загривок.
Хочу чтоб ты, не взрывчат, негорюч,
Светился лишь, стихов моих обрывок,
Телесный, теплый, на пределе сил
Зажженный мной фитиль пустой вселенной.
Встань на свету, мой свет, мой поздний сын.
Мой шрам заживший в лунке подколенной.

Сидите дома. Не ходите
Ни в будни и ни выходной.
И только исподволь следите
За песенкой моей одной.
Она, пушистая как птичка,
Стучится в каждое метро...
И загорается как спичка —
От ваших глаз ее перо.
На крыльях есть отлив лазурный,
Невидимый в пыли дорог.
А голосок ее сумбурный
И каламбурный говорок.
Она летает, шьет, как пишет,
И вашу форточку найдет.
Кто только раз ее услышит —
Уже из дома не пойдет.

Привет, дружок. Уже вошло в привычку
Стоять друг к другу грудью и лицом.
Того гляди — нам пустят электричку
По-над Садовым замкнутым кольцом.
Они дробят нам наши тротуары.
Они вскопали множество траншей.
Хоть не шахтеры и не кочегары,
Но мы не знаем, как их гнать взашей.
Они нам город превратили в гетто.
Они плевали — почта или сад...
А мы сидим себе — и смотрим это,
Как будто кто-то все вернет назад.
А не вернет. Лишь интернет отпетым,
Последним людям, нам, принадлежит,
А рыцарь тьмы, с лопатой и кастетом,
Он тут царит, он ястребом кружит.
И вот еще — ведет узкоколейку
По переулкам старенький мигрант.
Привез цемент, надвинул тюбетейку
И распыляет антиперспирант,
Чтоб не пахнуло грязным ароматом,
Тяжелый мускус, человечий пот.
Чтобы не мясом и замшелым матом,
А сапогами новеньких господ.
Привет, дружок. Электропоезд бодрый.
Пройдет насквозь Садовое кольцо,
Они нас мучат, страшной козьей мордой
Нам заменили прежнее лицо.
Того гляди — запустят электричку
По-над Садовым замкнутым кольцом.
Привет-привет. Уже вошло в привычку
Стоять прижавшись — грудью и лицом.

И так и стану говорить,
Деля очистки:
Дарить, дарить, дарить, дарить,
И без расписки.
Допустим, койку во дворе
С открытым небом,
А также дерево в коре
И масло с хлебом.
Для взрослых женщин и мужчин
Все эти сказки.
Дарить без смысла, без причин
И без огласки.

О чем и зачем я с тобой говорю
И плачу и плачу...
Последнюю гордость мою усмирю.
Виновных назначу
Из тех же, из прежних неверных людей,
Губителей чуда.
Где рядом ложился бесчестный злодей,
Известный иуда.
А я не умею молчать и молчать,
Как люди учили.
Боюсь — чтобы губы, где грех как печать,
Тебя огорчили.

А этот птичий говорок,
Ценитель книжек...
Не обязательно пророк,
Скорее чижик.
Не исключительно синдбад,
Соли и перчи...
Но и не мальчик-акробат
Из гуттаперчи.
По кровно-розовым кустам
Пройдется утро,
И птица вскрикнет тут и там,
Смешно и шустро.
Скворец упругий или чиж,
Быть может, дроздик.
И говорил бы — да молчишь.
В ладони — гвоздик.

У меня такие новости:
Птицы есть и море есть.
При моей-то безголовости —
Это совесть, ум и честь.
А какие еще хитрости,
Царедворцы и цари.
Это вынести и вытрясти,
Сколь о них не говори.
У меня скворцы и кролики,
Все на голубом глазу.
Хлеб да ветчина на столике,
И собака спит внизу.
Это я — но это архи я.
Тут монархия моя,
Патриархия, епархия
И картина бытия.

Под жаркое журчанье горловое
Приснилось мне все самое живое,
Что снится человеку в шесть утра.
Хоть я давно вечерник и заочник —
Струною натянулся позвоночник
И скрипнул: собирайся, нам пора.
А я не то чтоб птиц всегда любила,
Но вот под крышей песня голубина,
Но вот гуденье что ли низких нот —
Меня разобрало до самой сути.
И я очнулась на такой минуте,
Схватясь за сердце, ну и за блокнот.
Все пробудилось. Стало — как сначала.
И голубь проворчал — да ты скучала.
А я в ответ — да что ты, никогда.
Ты все забыл, судьбы моей заочник.
Я монтекрист, я птица-одиночник.
Тот, кто не помнит страсти и стыда.
А он журчит: я вижу, я же птица,
И как ты спишь, и с кем тебе не спится.
И как ты просыпаешься одна.
Я тут, не бойся. Щекоча крылами,
Прильнул. Совпали легкими телами —
И пар был розов, тот, что шел со дна.

Не каждый день — волшебно страстный.
Не всюду — лира и рожок.
Но вот матрасик черно-красный
Тебе купила я, дружок.
Теперь лежи, живот наружу.
Оставь в покое мой диван.
Я конституцию нарушу —
А ты не нарушай, болван.
Хоть кто бы обо мне подумал...
Да просто прямо про меня.
Такой бы тюфячок надул он
Или набил при свете дня...
Такой воздушною соломкой
Переложил бы мне бока —
Будто бокал я хрупкий ломкий,
Хоть и обшарпанный слегка.
А я заботиться готова,
Балбес — в кудрях пушистых грудь.
Не говоря худого слова,
Любви не требуя ничуть.
Не так уж дом мой безобразен.
И образ жизни — ничего...
Но твой матрас, он черно-красен.
Гораздо лучше моего.

Надумаешь мириться — заходи.
Я тот, кто никогда не скажет — поздно.
Годами щупать дырочку в груди
И озирать окрестности серьезно —
Не мой формат. Всегда-то был не мой,
Особенно теперь, уж на закате.
Чтоб мрачный быт не отдавал тюрьмой —
Мы будем веселы, как на плакате
Из наших чахлых полудетских лет,
Где только книга слабо намекала
На то, что впереди — зеленый свет
И лампочка особого накала.
Не веришь книжкам? Уходи долой.
Пришел мириться? Заходи обратно.
А дырочка в груди — да боже мой.
Обыденно и не невероятно.

В полосочку верх и какой-то кургузый низ —
Не прыгать же через забор,
А проделать дыру в заборе.
Обучал меня гном, и была я былинный Нильс,
Которого гуси несли, да не перенесли через море.
Гуси-гуси, позвольте пропеть вам приветствие.
Оно не пафосное, чуть ли не от души.
Какое действие — такое будет последствие.
Гуси, возможно, и серые.
Но воистину хороши.
Гуси-гуси, бесстрастное племя котонное.
Натурально шелковое, как у старлетки белье.
Что же в плюсе? Перо у них монотонное —
А крыло в размахе огромное.
Это не воронье.
Гуси-гуси. Мы нильсы,
Мы дети крестьянские.
Берегите печенку.
Хотя бы при свете дня —
Испарился город что снился.
И дни его окаянские,
И утопили девчонку,
Похожую на меня.

Некоторые не колются.
Не раскалываются,
Не ушиваются.
Ни вширь, ни вглубь
Не работают.
Не уживаются.
Не гнутся.
Не надламываются.
Не оперируются.
Не сворачивают.
Не проворачивают.
Не кооперируются.
Не оборачиваются.
Не просчитывают.
Не оглядываются.
С неба взяли — что все утрачивается.
Из-под земли разглядели — все надо оплачивать.
В общем — всем сердцем радуются.

Некоторым собакам полагается как бы медаль.
Ненавижу я это «как бы», но ведь полагается.
Повесил медаль — и уехал в такую даль,
Которая даже налогом-то не облагается.
Уехал вдаль — и забыл о собаке почти.
А она с медалью ходит, такой, гравированной —
Надо бы ей телеграмму послать — «прости, прости!»
Но она не читает. Никогда не была дрессированной.
Но уехал, и все тут. А ей — солдатский жетон.
Металлический тубус, внутри — небольшая записка.
Что такое собака — замша, шерсть, котон.
Ну положим, и пара глаз, если рассматривать близко.
Не уезжай — говорит собака тихо-претихо.
Будь человеком, не уезжай, какие еще медали.
Ведь ты потеряешься. Не сможешь ко мне прийти-то.
Напишу телеграмму. Только б тебе передали...

Некоторое время назад —
Все шло на старинный лад.
Любимые мор и глад.
И цезарь, и брат-пилат.
Некоторое время вперед —
И всем нам сильнейше попрет.
Тот самый, что больше всех врет —
Самого себя и пожрет.
Еще немного спустя...
Родится одно дитя —
И, времени вопреки,
Станет тихо писать стихи.

Мной себе запрещено
Многое уже давно.
Сколько б ни было попыток —
Все пустое, все равно.
Мною мне предписано
Молодящее вино.
И свинцовые примочки,
И слащавое кино.
Не пущу к себе тоску.
Слабо бьющему виску
Не под силу, не под силу —
Говорю по честноку,
Ни восторги, ни года.
Страхи каторги, беда.
Если напишу об этом —
То растаю без следа.
Запретила — без конца
Появленья и лица
Ждать бессильно, безнадежно,
Оловянного кольца.
Получилось удалить —
Что не вышло утолить.
Пусть оно неутолимо,
Пусть оно неудалимо,
Все напрасно. Мимо, мимо.
Все. Ни слезки не пролить.

За музыкой в соседнее село
Поехали, и в общем повезло.
Там Шуберты еще не под запретом...
И полный зал совсем седых голов.
И тихий гул французских нежных слов,
Да только я хотела не об этом.
Да, публика, пожалуй, сотни две.
Согласно общепринятой молве —
Цветы уже не дарят музыкантам.
А тут дарили розочки весьма,
И трепетала легкая тесьма
Вокруг букета — будто облака там.
Вот Шуберт, Гайдн и четверо ребят.
Они себе на скрипочках скрипят.
Еще на альте и виолончели.
И публика трепещет и кряхтит,
Тихонечко программой шелестит...
И все готовы — ну и полетели.
А я о чем... Что ж стих-то захромал.
Я не такой заправский меломан,
Что может обуздать свой нрав мальчиший.
Ну, хочешь — застрели меня, убей.
Я вроде тех упрямых голубей,
Что только о своем бурчат под крышей.

Допустить непросто. Но ты допусти,
Что не я гуляю с тобой по сети.
И не я летаю бегом по степи,
А мой стих одинокий. И с этим спи.
Допустить нелегко. Да еще молва —
От нее и кружится голова,
Неуютно в свой-то войти подъезд,
Ведь она-то продаст, и выдаст, и съест.
Допусти, пожалуйста, до Москвы.
До болящей растерзанной головы.
Оловянной, ждущей ночных облав.
Жили-были ампула-шприц-автоклав.