Кувшинки

Сомкнулась черная, тяжелая вода
под чашками белеющих кувшинок,
и стрекозы стремительной слюда
под вечер растворилась без следа
среди разбитых лунных половинок,
которые качаются в волне,
пока бесстрастно реет в вышине
их братец месяц —
холоден
и гибок.


* * *

Иди за мной. Здесь тихий сад,
его деревья встали в ряд,
и ты пройдешь меж ними вольно.

Пойдем скорей, бежим быстрей —
чтоб увидать следы зверей
и чтобы спел нам соловей,
когда мы выйдем из дверей
той жизни, где нам было больно.


* * *

То небо, под которым стоишь,
уминая в ногах дрожь,
и ждешь,
что в его согретое дыханьем тепло
ты вдруг сорвешься и упадешь.

Тут-то и понимаешь, что Млечный Путь —
неровен, шероховат и мглист,
как дорога, которая кружила по лесу,
пока обратно не привела. И что сверху
светится прорехами темный лист,
и он, словно небо в августе,
прогорит дотла.


* * *

Монеты цвета византийского золота и винных пятен
снова роняют деревья. Их ропот робок, а бунт невнятен —
им просто пора привыкать к наготе.

Свои обноски бросают на землю
и, заломив кверху ветки, ждут зимы, к которой не привыкать.
Начинают дышать медленно и спокойно.

А что они при этом думают,
боятся ли, ждут, надеются —
нам не понять.


Потом

Я буду жить на площади старинной,
над ней кружить под снегом и дождем.
Но сказочный наряд и шлейф мой длинный
не будет видно
даже днем.

Я буду спать на ветке, как сорока,
стрелой метнув свой черно-белый хвост.
А сторож местный,
врун и лежебока,
меня спугнет за малый — птичий —
рост.


Улитка

Вот свернутость робеющей улитки:
закрученный в спираль тяжелый дом,
где набекрень лежат скромнейшие пожитки
и в свиток свинченный
философичный том

Ощупывать пространство безнадежно,
сверля рогами воздух
там и тут,
и странствовать неспешно очень можно,
не знать, что путь конечен,
прост и скуп,
но ты вперед прошествуешь вельможно,
не зная, гениален ты
иль глуп


Предчувствие

Предчувствия безмолвная громада
легко срывает якорь золотой.
Царапая стволы глухого сада,
ломает строф неясный строй.

Предчувствие сидит в простой кибитке,
считает версты вместе с ямщиком.
Как гость незваный,
пыль несет в избытке.
И в дверь стучит
истертым сапогом.

Предчувствие ему затушит свечку,
кольцом ударит о церковный пол,
укажет путь на берег Черной речки,
там станет пулей, чей укус
так зол.

…Пока в Михайловском в огне трещат поленья,
на кончике пера горит стихотворенье,
а няня, как сверчок, сидит себе у печки —
Предчувствие,
нырнув под воды Черной речки,
с поэтом разговор
оставит на потом.


Ночь. Вивальди

Сама себя почти не слышит
и дышит как больной
под утро —
тише,
тише,
тише —
на паперти земной.

Она себя почти не видит,
идет нетвердо,
наугад.
Ей в спину долго смотрят птицы,
готовя утренний парад.

В ней растворяется весь день,
уплывший навсегда.
И сна
медлительную тень
уносит —
в никуда.


Булгаков

Сквозь сумерки ведет меня рука,
толкает в спину узнанный прохожий —
ни на кого, как прежде, не похожий
и едкий, словно дым от уголька.

На Бронной, в Чистом, Ржевском, на Садовой,
у Патриарших в угловом окне —
московским адресам дал облик новый
тот адресат, что непонятен мне.

Рассыпал быт, развеял уложенья,
как хлам негодный, свергнул календарь,
пустейшее подвергнул расторженью,
все обнулил,
как самый грозный царь.

Уже дописана последняя страница,
ее сожгут и обретут опять.
Ночных гостей проклятых вереница
судьбы колеса
повернула вспять.

Напрасно посещали эти тени
советский Цареград.
Здесь Третий Рим,
тут рай и ад. Здесь вновь унижен гений.
Чем наградить его — решать не им.

…Роман прочитан.
Вновь испит его сердечный жар.
Зачем поэт Бездомный спит?
Ведь в небесах луна висит —
прозрачный дымный шар!

Москва несет себя сквозь мрак
по гулким мостовым.

И от ее броженья так
тревожно постовым.