В этом году отмечается 230 лет со дня рождения Константина Николаевича Батюшкова (1787–1855) и 200 лет со дня выхода его единственной книги — двухтомника "Опыты в стихах и прозе" (1817). Личность незаурядная — яркая, героическая и трагическая, — русский поэт Константин Батюшков занял особое место в истории отечественной литературы. Пушкин считал его одним из своих учителей в поэзии, признал творения Батюшкова поэтическим чудом и в этом смысле назвал "чудотворцем".
Глубокий знаток и ценитель древности, Батюшков органично усвоил достижения античной культуры, сделав их "своим сокровищем". Это "сокровище" воплотилось в поэтике его стихотворений как "прелестная роскошь словесности". Кажется, что в лирике Батюшкова собрались все древние боги и богини и все сопровождающие их мифологические существа, герои легендарной истории и античные авторы.
Древность получала новую жизнь не только в сочинениях, но и в самой судьбе и личности поэта. В литературном обществе "Арзамас", куда входили Пушкин, Жуковский, Вяземский, Воейков, Плещеев и другие, Батюшков был наречен Ахиллом. Всерьез так назвали его друзья-литераторы за приверженность к античности, а в шутку — за невысокий рост и хрупкое телосложение ("Ах, хил!").
Однако Константина Батюшкова и без тени иронии можно уподобить легендарному древнегреческому воину Ахиллу, воспетому Гомером. Русский поэт начала XIX века также совершил свои великие подвиги — "подвиги творческого воображения", для которых потребовалось "величайшее напряжение духовных сил"1. "Малютка Батюшков, гигант по дарованью..." — отзывался о нем В.А. Жуковский в стихотворении "Ареопагу".
В то же время миниатюрный "Ахилл"-Батюшков был не только поэтом, но и воином — не в метафорическом, а в прямом смысле. Кроме творческих, он совершил подвиги ратные.
Характер сильный, мужественный, волевой проявился в хрупком юноше, когда он без малого двадцати лет от роду, в марте 1807 года, вопреки запретам отца, пошел добровольцем на войну с наполеоновской Францией, против которой выступила Россия в коалиции с Пруссией и Великобританией.
29 мая 1807 года в восточной Пруссии, под Гейльсбергом, в кровопролитной битве, унесшей тысячи жизней, 20-летний Батюшков был ранен. Его "вынесли полумертвого из груды убитых и раненых товарищей" и отправили на лечение в Ригу. "Любезный друг! Я жив, — писал Батюшков своему другу Н.И. Гнедичу. — Каким образом — Богу известно. Я в Риге. Что мог вытерпеть дорогою, лежа на телеге, того и понять не могу. Наш батальон сильно потерпел. Все офицеры ранены, один убит. Стрелки были удивительно храбры, даже до остервенения".
Уже через год отважный молодой офицер снова в строю. Он становится участником баталий в русско-шведской войне 1808–1809 годов. В награду за храбрость Батюшков получил орден Святой Анны 3-й степени.
В 1810 году он вышел в отставку. Однако отставным офицером пробыл недолго. Отечественная война 1812 года призвала поэта-воина постоять за родную землю и православную веру. "Теперь стыдно сидеть над книгою; мне же не приучаться к войне. Да, кажется, и долг велит защищать Отечество и государя нам, молодым людям", — писал он Вяземскому 1 июля 1812 года.
29 марта 1813 года Константин Батюшков был зачислен штабс-капитаном в Рыльский пехотный полк, стал участником заграничных походов русской армии 1813–1814 годов. В октябре 1813 года он писал Гнедичу о своих военных наградах — двух крестах: "Я представлен к Анне за последние дела и к Владимиру — за первые... Пришли мне Анненский крест, хорошей работы и хорошего золота, с лентою, небольшой величины... Еще купи Владимирский крест: я к нему представлен за Теплиц... Здесь этого не сыщешь, а при генерале неловко не носить крестов. Не забудь и георгиевских лент для медали". Свои кресты поэт заслуживал собственной кровью: "Что в офицере без честолюбия? Ты не любишь крестов? — иди в отставку! А не смейся над теми, которые их покупают кровью!"
За отвагу в Битве народов под Лейпцигом — одном из главных сражений с Наполеоном — Батюшков был награжден орденом Святой Анны 2-й степени. Будучи адъютантом генерала Раевского, русский "Ахилл" прошел победоносный военный путь до Парижа, а затем через Англию, Швецию и Финляндию вернулся в российскую столицу.
"Храбрость без веры ничтожна", — повторял слова Шатобриана Батюшков. Он был убежден, что Христос-Спаситель сохранил русскую землю; православная вера, упование на Божие заступничество помогли разгромить врага: "...с ужасом и с горестию мы взирали на успехи нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в развалинах своих; но мы не теряли надежды на Бога, и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице веры, и слезы и моления не тщетно проливалися перед Небом: мы восторжествовали. Оборот единственный, беспримерный в летописях мира! Легионы непобедимых затрепетали в свою очередь. Копье и сабля, окропленные святою водою на берегах тихого Дона, засверкали в обители нечестия, в виду храмов рассудка, братства и вольности, безбожием сооруженных; и знамя Москвы, веры и чести водружено на месте величайшего преступления против Бога и человечества".
В 1814 году, после заграничных военных походов, Батюшков создал стихотворение "Тень друга", посвященное памяти погибшего под Лейпцигом И.А. Петина — "незабвенного друга", "лучшего из друзей", "милого брата", "товарища лучших дней", "воина вечно милого".
Лирический герой покидает "берег туманный Альбиона", на корабле возвращается в Россию с мыслями о родине:

Мечты об "отеческой земле" прервались видением убитого на войне друга, явившегося из "небесной отчизны":

Произведению предпослан эпиграф из элегии Проперция: "Sunt aliquid manes: letum non omnia finit; / Luridaque evictos effugit umbra rogos". В переводе с латыни это означает: "Души усопших не призрак: не все кончается смертью; / Бледная тень ускользает, скорбный костер победив". Древнеримский стихотворец выразил в поэтическом предчувствии одну из главных христианских заповедей о жизни вечной: "заповедь Его есть жизнь вечная" (Ин. 12, 50); "дар Божий — жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем" (Рим. 6, 23). Батюшков осознал, что его любимые античные авторы стояли на пути к христианству: "Лучшие из древнейших писателей приближились к сим вечным истинам, которые Святое Откровение явило нам в полном сиянии" ("Нечто о морали, основанной на философии и религии").
Русский поэт собственной душой ощутил реальность встречи с бессмертной душой погибшего на поле брани друга:

Батюшков-"Ахилл" в кругу читателей и друзей также заслуженно имел и другие славные имена: "маленький Овидий", "новый Тибулл". Он делал вольные переводы своих любимых античных авторов, совершенствуя русскую "легкую поэзию", переплавляя "звуки италианские" в новаторский "забавный русский слог". В "Речи о влиянии легкой поэзии на язык" поэт утверждал общечеловеческое и вечное (вне времени и пространственных границ) значение этой поэзии: "...у всех народов, и древних, и новейших, легкая поэзия, которую можно назвать прелестною роскошью словесности, имела отличное место на Парнасе и давала новую пищу языку стихотворному".
Вслед за классицистом Кантемиром, которого поэт высоко ценил, Батюшков мог бы сказать: я "с вами, греки и латины...". О его полной погруженности в античную поэзию свидетельствует необычное окказиональное словообразование в письме Гнедичу от 7 ноября 1811 года: "Я тибуллю..."2 Глагол "тибуллить", изобретенный Батюшковым, — выразительный знак увлеченности, очарованности литературным источником, который влиял не только на творческие пристрастия, но уже и на сам образ жизни поэта. Этот окказионализм сродни словотворчеству влюбленного в Наталью Гончарову Пушкина, сотворившего к слову "очарован" рифму "огончарован".
"Тибулл, задумчивый и нежный Тибулл" — так называл Батюшков своего любимого древнеримского автора. Собственная личность русского поэта — миловидного, задумчивого и нежного (каким донесли нам его облик портреты и автопортрет, воспоминания современников) — оживала в вольных переводах Тибулловых элегий. Здесь затронуты почти все основные темы и мотивы лирики Батюшкова: гимн земной жизни, радости, любви и красоте; тема дома, родного очага; противопоставление войны и мира; религиозно-философская тема жизни и смерти.
Всю художественную ткань Тибулловых элегий пронизывают обращения к высшим силам, заклинание судьбы. Эта древняя языческая форма под пером православного поэта становится глубоко личной, лирической, по-христиански осердеченной. В ней особенно ощутима надежда на спасение от бед, в котором так нуждался Батюшков:

Скорби, бедствия, страдания, близость смерти — "все ужасы войны", лично пережитые поэтом, нашли отражение в его лирике:

В зловещих картинах "внутри земли, во пропастях ужасных" у Батюшкова собраны чуть ли не все античные обитатели Аида: "Мегера страшная и Тизифона там / С челом, опутанным шипящими змеями"; "ужасный Энкелад и Тифий преогромный"; "хищный Иксион, окованный змеей" (36–37) и другие подобные им мифологические существа.
Всем этим мрачным образам смерти контрастно противопоставлены картины жизни — яркой, солнечной, благодатной. Молоко и мед — среди излюбленных в поэтике Батюшкова знаков — символов Божией благодати и живительной земной силы:

Это основные приношения человека богам. В "Тибулловой элегии X" в дар "священному лику домашнего Пената" "девы красные" приносят "из улья чистый мед", "Сот меда с молоком — и Маин сын (Гермес. — А.Н.-С.) / Тебе навеки благосклонен!" ("Из антологии"). К жертвеннику муз приносит эти дары и сам лирический герой Батюшкова в стихотворении "Беседка муз":

Как и в других творениях Батюшкова, земной мир в "Элегии из Тибулла" сверкает всеми переливами прозрачных красок: теплыми ("янтарная слеза"), прохладными ("в лазоревых морях", "в тени зеленой"), нежными ("на розовых конях", этот необычный поэтический образ: "Проскакал на розовом коне" — отзовется в лирике Есенина), ослепительно-яркими ("с сидонским багрецом и золотом бесценным" — эти цвета напоминают пушкинские "в багрец и золото одетые леса"). Палитра мирной жизни во всей ее полноте и красоте в вольных переводах из Тибулла противостоит войне и смерти.
Своеобразным божеством для Тибулла в переводах Батюшкова является также мир как антипод войны:

Поэт несколько раз воспроизводит художественный образ "чаши круговой", "веселых чаш с вином". Он желал бы видеть только этот "багряный сок" виноградных гроздьев, вобравший тепло солнечного света и мирного труда (в стихотворной сказке "Странствователь и Домосед" встречается замечательный образ — "румяное вино"), в противовес зловещим красным брызгам крови на полях битвы — "Марсовых полях".
Вино, веселье, любовь — все эти "брызги" беззаботного наслаждения жизнью рассыпаются в анакреонтической лирике Батюшкова искрящимся фонтаном, переливаются через край символической "полной чаши".
В то же время реальный человеческий облик поэта, его собственный "внутренний человек" расходился с тем образом, что был создан творческим воображением. Мемуарист, близко знавший Батюшкова, характеризовал его как "кроткого, скромного, застенчивого" человека, который "отличался девическою, можно сказать, стыдливостью и вел жизнь возможно чистую"3.
В систему ценностей земной жизни в вольных поэтических переводах органично входит образ родины, родной земли, отечества. Вот как звучат заклинания лирического героя: "Отдай, богиня, мне родимые поля,/ Отдай знакомый шум домашнего ручья..." (35); "О боги, если б я / Узрел еще мои родительски поля!" (52). Родина и домашние божества — последний якорь спасения: "Спасите ж вы меня, отеческие боги, / От копий, от мечей!" (51).
Эти лирические переживания, очень близкие самому Батюшкову, оторванному наполеоновскими войнами от родины и от дома, нашли отзвуки также в его переписке. Удивительно, насколько античные литературные источники оказались приближенными к обстоятельствам жизни русского поэта начала XIX столетия. Например, в "Тибулловой элегии XI" образы легендарной мифологии соседствуют с бытовыми деталями, напоминающими о собственных "пенатах" Батюшкова: "Когда на пиршествах стоял сосуд святой / Из буковой коры меж утвари простой" (50). В стихотворении "Мои пенаты" описаны "Все утвари простые, / Все рухлая скудель!" (91). В вольном переводе элегии из Тибулла на первый взгляд неожиданно возникают образы русской природы, русской зимы и даже приметы простонародного русского быта:

Лирическая атмосфера этого стихотворения угадывается в созвучиях исконно русских пушкинских стихов "Зимний вечер", "Няне".
Известно, что в Италии, среди ее пышной природы, Батюшков грустил о глубоких русских снегах. Перед отъездом из России в страну своей юношеской мечты он делился сокровенными предчувствиями: "Я знаю Италию, не побывав в ней... Там не найду счастия: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях мне драгоценных". В письме к А.Н. Оленину поэт восхищался умением адресата "в снегах Отечества лелеять зыбких муз" (294). Лирический герой Батюшкова в стихотворении "Пленный" просит вернуть ему "край отцов, / Отчизны вьюги, непогоду, / На родине мой кров, / Покрытый в зиму ярким снегом!" (68)

Культ мечты: "Мечтанье есть душа поэтов и стихов..." — один из главных в батюшковской лирике с ее романтическими устремлениями. С мечтами поэта о прекрасной жизни "вполне гармонировали" "мечты о красивой смерти"4, за которой последует воскресение в жизнь вечную. Батюшков создает потрясающей силы и глубины образ смерти-воскресения, которого удостаиваются только любящие сердца. Так образуется философско-символическое кольцо: любовь — смерть — воскресение — любовь, которая соединяет начала и концы, "мертвит и оживляет" ("Разлука").
В загробный Элизий — обиталище блаженных душ — помещает Батюшков особо чтимого им "нежного певца" Горация. В надписи "К цветам нашего Горация" древний поэт предстает как "бог лиры, бог любви". В "Подражании Горацию" Батюшков создает свой вариант стихотворного "Памятника" (эту античную традицию блистательно развил Пушкин, воздвигший "памятник себе нерукотворный"), где утверждается царственность, божественное происхождение поэтической лиры: "Я сам на Пинде царь! / Венера мне сестра" (221).
К творчеству и судьбе Горация Батюшков обращался и в своих прозаических опытах. В статье "Вечер у Кантемира" выделена "страсть к древним писателям" видного русского классициста, который "только ощупью и с Горацием в руках" пытался отыскать истину. В "Заметках о Горации" Батюшков размышлял о личности и судьбе "счастливейшего из всех стихотворцев". Самому автору "Заметок" очень близка мысль "мудреца" и "тонкого философа" Горация о том, "что человек не может быть совершенно счастлив, что сердце наше есть источник вечных желаний". Это размышление во многих стихах русского поэта воплотилось в форме поэтических афоризмов: "Как счастье медленно приходит, / Как скоро прочь от нас летит" ("Элегия") (157); "Но радость наша — ложь, но счастие — крылато" ("К Тассу") (199); "А счастие лишь там живет, / Где нас, безумных, нет" ("Послание к Н.И. Гнедичу") (184–185).
Батюшков был солидарен с И.М. Муравьевым-Апостолом, который признавался в том, "что не выпускает Горация из рук, что учение сего стихотворца может заменить целый век опытности, что он всякий день более и более открывает в нем не только поэтических красот, но истин, глубоких и утешительных".
"Гораций никогда не хотел продать свою вольность за золото. Он отказался от почестей, страшился забот, любил уединение" — эта позиция становится личной и творческой установкой самого Батюшкова. Многочисленные подтверждения — в его судьбе, письмах, стихах. Послевоенная гражданская служба не задалась: "К гражданской службе я не способен. Плутарх не стыдился считать кирпичи в маленькой Херонее; я не Плутарх, к несчастию, и не имею довольно философии, чтобы заняться безделками", — писал Жуковскому Батюшков. Поэт не гнался за продвижением по карьерной чиновничьей лестнице, "ибо поистине он не охотник до чинов и крестов".

Обращаясь к Гнедичу, Батюшков говорит и о себе: "...ты не хотел потерять свободы и предпочел нищету и Гомера".
"Песней царь" Гомер постоянно занимал творческое сознание русского поэта: "Омер и книги священные говорят о протекшем. На них основана опытность человеческая. Вечные кладези, откуда мы черпаем истины утешительные или печальные!" Батюшков ощущал параллель между трагической судьбой "царя духа" Гомера и его героев со своей собственной участью: "Вот моя Одиссея, поистине Одиссея! Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному".
Древнегреческие образы были переосмыслены Батюшковым в романтическом и автобиографическом планах. Здесь очень много лирического, лично пережитого. В стихотворении "Судьба Одиссея" различимы этапы жизни русского поэта: его военный опыт ("средь ужасов земли и ужасов морей" "стопой бестрепетной сходил в Аида мраки"), его бытовая неустроенность, бесприютность ("Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки/ Богобоязненный страдалец Одиссей") (57). В основе композиции произведения — романтическая ситуация разлада мечты и действительности: "казалось — оказалось", связанная с разочарованием, утратой иллюзий:

В то же время лирическому герою Батюшкова — мечтателю, воину, страннику — после его одиссеи нелегко оставаться дома:

В связи с "божественным даром" Гомера упоминаются почти все олимпийские божества: "твой гений проницал в Олимп: и вечны боги/ Отверзли для тебя заоблачны чертоги" (71). Художественная образность элегии представлена в ключе древнегреческой стилистики: "Внемлите, народы, Эллады сыны, / Высокие песни внемлите!" (70); "Твой глас подобится амврозии небесной, / Что Геба юная сапфирной чашей льет" (72). Появляются сложные и необычайно красивые эпитеты: "коней легконогих по звонким полям" (69), "там скачущих оленей / И златорогих серн" ("Мечта") (79).
Удивительный оксюморон "Слепец всевидящий!", созданный Батюшковым, определяет суть личности и творчества Гомера — незрячего античного классика. Гению уготована трагическая судьба, но в стихотворении "К Тассу" (Торквато Тассо — итальянский поэт эпохи Возрождения — еще один "несчастный счастливец", близкий Батюшкову) поэт слагает своим кумирам восторженный дифирамб:

Античность вдохновила Батюшкова на создание вольных переводов "Из греческой антологии" и лирического цикла "Подражания древним" как продолжения антологических переводов. Знаменательно, что это был последний лирический цикл Батюшкова. Так любовь поэта к классическим образцам прошла через все его творчество — от истоков до финала.
Очень точно определил своеобразие стихотворной ткани батюшковской лирики Н.В. Гоголь: "Самый стих исполнился той почти скульптурной выпуклости, какая видна у древних, и той звучащей неги, которая слышна у южных поэтов новой Европы"5. И все это переплавлялось, как определил сам Батюшков, в "забавный русский слог", в новую поэтическую манеру легкости, непринужденности, прозрачности стиха, в мелодику и музыкальность поэтического русского языка, который у Батюшкова льется столь же свободно и благозвучно, как язык итальянский. "Звуки итальянские! Что за чудотворец этот Батюшков", — восторгался им Пушкин.
Итальянскому языку Батюшков выучился в годы учебы в петербургском пансионе итальянца Триполи (1801–1802). Впоследствии в статье "Ариост и Тасс" поэт утверждал: "Учение итальянского языка имеет особенную прелесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии".
В Италию поэт еще с юности был влюблен заочно. Чувство его усилилось многократно, когда он прибыл в эту страну в качестве секретаря русской дипломатической миссии. Период в жизни Батюшкова, проведенный в Италии, с 1819 года по 1821 год, подробно освещен в книге итальянской исследовательницы Марины Федерики Варезе-Росси "Батюшков — поэт между Россией и Италией"6.
Впечатления от Италии, которыми поэт делился с друзьями в письмах, характеризуют его личность, особенности миропонимания и художественного метода. В душе Батюшкова никогда не угасала "прекрасная страсть к прекрасному" ("Чужое: мое сокровище!"). Италия драгоценна русскому стихотворцу прежде всего как "земля классическая", "Отчизна Горация и Цицерона", как "библиотека, музей древностей, земля, исполненная прошедшего". В статье "Петрарка" Батюшков говорит о любви к Риму как "древнему отечеству добродетелей и муз". "Полуденные страны были родиною искусств... Музыка, живопись и скульптура любят свое древнее отечество" ("Вечер у Кантемира"). Пространное восторженное рассуждение о "прекрасном наследии древности" у римлян и греков изложено в работе "Прогулка в Академию художеств".
"Земля славы и чудес! Какая земля!" — восклицает Батюшков в письме к Уварову из Неаполя в мае 1819 года. Еще ранее, в 1817 году, это восклицание прозвучало в стихотворении "Умирающий Тасс" — по лирической сути автобиографической элегии:

В то же время впечатления от Италии формировали новое романтическое сознание поэта: "земля удивительная, загадка непонятная". Утонченный мечтатель из "земли льдов и снегов", грезивший об экзотических чудесах "полуденных стран", увидел их наяву. Живописные пейзажи батюшковской лирики, напоенные светом и цветом, звуками, благоуханием, повторяются уже в прозе, в письмах из Италии: "Здесь весна в полном цвете: миндальное дерево покрыто цветами, розы отцветают, и апельсины зрелые падают с ветвей на землю, усеянную цветами..." Примерно так же представлял себе поэт прекрасный Элизий в "Элегии из Тибулла":

"Земля сия — рай небесный", — вторит самому себе Батюшков в письме к Уварову. Так в художественном сознании поэта гармонично соединяются сферы земного и небесного, античного и романтического.
В его "легкой поэзии", какие бы темы она ни затрагивала, воскресают образы античности. Но перед нами — именно легкая поэзия. Батюшков отказывается от тяжеловесной манеры мифологизирования жизни, свойственной классицизму. И мифологические отсылки в его стихах вовсе не штампы поэтического языка. Эта образность отличается большой эмоционально-экспрессивной и смысловой наполненностью; может выполнять самые разнообразные функции, как высокие, так и низкие, пародийные. Например, возвеличивая чувство верной дружбы, поэт называет имена легендарных друзей: Тезей и Пирифой, "Атридов сын" (Орест) и Пилад. Лирически выделен "младый Ахилл, великодушный воин, / Бессмертный образец героев и друзей!" ("Дружество") (47), имя которого было столь дорого Батюшкову, прозванному Ахиллом. Устойчивые образы могут указывать на лирическое чувство, например грусть: "сам Амур в печали / Светильник погасил" (160).
Как и в своей лирике, Батюшков в личной переписке также часто использует форму заклинания древних богов, но уже с шутливым оттенком: "Да будет Феб с тобой" ("КЖму") (104).
Античные образы иногда переосмысливаются Батюшковым иронически. Блистательные примеры — в знаменитых стихотворениях "Видение на брегах Леты", "Послание к стихам моим", "Певец в Беседе любителей русского слова", в эпиграммах. Поэт высоко ценил крупных мастеров классицизма ("Вечер у Кантемира", "Разные замечания"); советовал: "Читай Державина, перечитывай Ломоносова, тверди наизусть Богдановича, заглядывай в Крылова", — но был беспощаден к его эпигонам, ядовито высмеивал неискусных литераторов, в том числе и русских поэтесс, мнивших себя "новыми Сафами". В шутливых мадригалах "Мелине" и "Новой Сафе" поэту удается быть не только насмешливым, но и изящным. Обыгрывая легенду о Сафо, бросившейся со скалы в море из-за неразделенной любви к Фаону, Батюшков пишет:

И конечно же во всех стихотворениях Батюшкова присутствуют античные божественные покровители творчества — музы, "Граций круг", "Аполлон с Парнасскими сестрами". В статье "Прогулка в Академию художеств" есть значимое в концепции батюшковского творчества замечание о "божественном Аполлоне, прекрасном боге стихотворцев": "Имея столь прекрасного бога покровителем, мудрено ли" не возвыситься самому. Поэт цитирует немецкого историка античного искусства Винкельмана: "...взирая на Аполлона, я сам принимаю благороднейшую осанку". Таким образом, творческое обращение к античным источникам не означает у Батюшкова ухода в прошлое, наоборот — это шаг вперед, по пути совершенствования мира и человека.
"Чувства добрые", благородство, "отзывчивое и чуткое сердце" — суть творческого бытия поэта. Он особенно ценит тех, кто "лишь для добра живет и дышит" (из письма к А.Н. Оленину) (294). Таков и сам Батюшков, полный сочувствия к людям, заботливости, понимания.
Перечитывая Батюшкова, мы никогда не почувствуем себя запертыми в пыльном библиотечном хранилище или в музее древностей, среди застывших античных статуй. Классические образцы воскресают в новом поэтическом бытии. Эта тема возрождения намечена и в первой строке стихотворения о Байе, написанного после посещения руин некогда роскошного древнеримского города: "Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы..." (180)
Античные источники помогали Батюшкову добиться классической стройности, четкости и ясности форм его творений. Именно к классическим образцам обратился поэт для того, чтобы выразить свое новое миропонимание, ибо, по словам М.Н. Муравьева, с которым был солидарен Батюшков, "нет ни одной черты величественного и чудесного стихотворства, которая не была бы в сокровищнице древних".
В то же время духовный идеал поэта — не в языческой древности, а в христианстве, в православной вере, в которой Батюшков искал и находил утешение.
В духе христианской антропологии выстраивались представления поэта о сущности человека, предназначении его жизни. В одном из писем Жуковскому Батюшков утверждал: "я сотворен по образу и подобию Божьему". В то же время человек — это "луч Божества, заключенный в прахе; существо, порабощенное всем стихиям, всем изменениям нравственным и физическим": "...и ты человек, и ты заплатил человечеству дань пороков, слабости и страстей; ты не ангел, ты и не чудовище". Поэтому, размышлял Батюшков, "смертному нужна мораль, основанная на Небесном Откровении, ибо она единственно может быть полезна во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени" ("Нечто о морали, основанной на философии и религии"). Духовные доспехи христианина, небесные "щит и копье", — это буквально евангельские образы "всеоружия Божия", о котором говорил апостол Павел: "Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских" (Еф. 6, 11); "а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие" (Еф. 6, 16–17).
Вооружившись "словом Божиим" как "мечом духовным", Батюшков размышлял об ущербности, о неполноценности всех философских систем — от античности до современности, — если они не основаны на вере в Христа: "Вот почему все системы и древних и новейших недостаточны! Они ведут человека к блаженству земным путем и никогда не доводят. Систематики забывают, что человек, сей царь, лишенный венца, брошен сюда не для счастия минутного; они забывают о его высоком назначении, о котором вера, одна святая вера ему напоминает (выделено мной. — А.Н.-С.). Она подает ему руку в самих пропастях, изрытых страстями или неприязненным роком; она изводит его невредимо из треволнений жизни и никогда не обманывает: ибо она переносит в вечность все надежды и все блаженство человека".
Те же раздумья, ту же святую веру выразил Батюшков и на поэтическом языке. В мечтательном поэте-романтике проявился зрелый христианский мыслитель. В стихотворениях Батюшкова раскрывается абсолютное соответствие поэзии религиозно-философским "опытам в прозе".
Так, стихотворное послание "К другу" можно назвать поэтическим переложением статьи "Нечто о морали, основанной на философии и религии", в которой Батюшков размышлял над "больным" вопросом человечества "где же истинное блаженство?": "Мы испытали, что эпикурейцы не обрели его за чашею наслаждения, ни стоики в бесстрастии и в непреклонной суровости нравов (ибо человек создан любить). Никто не нашел блаженства: ни умный, ни сильный, ни богатый в чертогах, ни бедный в хижине своей; ибо и тот, кто блистает в пурпуре, и тот, кто таил всю жизнь свою в убогом шалаше, говорит Гораций, не могут назваться счастливыми. Где же это совершенное благополучие, которого требует сердце, как тело пищи?"
Те же неотступные вопросы: "Но где же сии сладости, сии наслаждения беспрерывные, сии дни безоблачные, сии часы и минуты, сотканные усердною Паркою из нежнейшего шелка, из злата и роз сладострастия? Где и что такое эти наслаждения, убегающие, обманчивые, непостоянные, отравленные слабостию души и тела, помраченные воспоминанием или грустным предвидением будущего? К чему ведут эти суетные познания ума; науки и опытность, трудом приобретенные?" — встают и настойчиво повторяются в стихотворении "К другу":

На все эти вопросы "Нет ответа, и не может быть!" — восклицает Батюшков. В статье он пишет: "Так создано сердце человеческое, и не без причины: в самом высочайшем блаженстве, у источника наслаждений, оно обретает горечь", "ибо ни дары счастия, ни блеск славы, ни любовь, ни дружество — ничто не удовлетворит его вполне"; в стихотворении продолжает:

Но "истина на земле одному Богу известна", — убежден Батюшков, обращаясь к Всевышнему с горячей верой: "Боже великий! что же такое ум человеческий — в полной силе, в совершенном сиянии, исполненный опытности и науки? Что такое все наши познания, опытность и самые правила нравственности без веры, без сего путеводителя и зоркого, и строгого, и снисходительного? Кто заблуждался более в лабиринте жизни, неся светильник мудрости человеческой в руке своей? Ибо светильник сей недостаточен; один луч веры, слабый луч, но постоянный, показывает нам вернее путь к истинной цели, нежели полное сияние ума и воображения".
Конфликты, внешние и внутренние, разрешаются, "стоит только взглянуть на происшествия мира и потом углубиться в собственное сердце, чтобы твердо убедиться во всех истинах веры":

"Человек есть странник на земли, — говорит святый муж, — чужды ему грады, чужды веси, чужды нивы и дубравы: гроб его жилище вовек", — писал Батюшков, имея в виду поучение святителя Димитрия Ростовского о духовном странничестве человека в земном мире: "И как странник проходит мимо города и селения, горы и дола, поля и леса, и лишь только посмотрит на красоту места, идет дальше, — так и жизнь наша проходит мимо всех благ земных, хотя и кажется нам, что мы ими наслаждаемся, их при себе удерживаем... Где же для смертного человека его родина? Где его наследство? Родина для человека — я разумею по плоти, по телу, а не по духу, — его родина — гроб, земля, персть; тело наше из земли сотворено, там и его родина, туда и возвращаемся все по Суду Божию: “земля еси, и в землю отыдеши” (Быт. 3, 19). И как душа, от Бога человеку данная, по исшествии из тела возвращается, если она праведна, к Богу, как своему Отцу, на небо, как в родную страну, — так и тело, от земли взятое, возвращается в землю, как к своей матери".
Лирический герой Батюшкова освобождается от надетой на него на земле бренной "кожаной ризы", духом возлетает к Творцу в Его Небесное Царствие:

В "мире лучшем" происходит духовное обновление, возрождение от "праха и тлена" в жизнь вечную.
Земная юдоль Батюшкова разделилась на две равные части — по 34 года каждая. 34-летнего поэта настигла наследственная психическая болезнь, им овладела мания преследования. Господь каждому дает свой крест. Батюшкову было послано два креста: ноша крестная поэтических и ратных подвигов первой половины жизни, второй крест — душевное заболевание, продолжавшееся более 30 лет. Скорбную ношу крестную второй половины жизни, как и первый свой крест, посланный Промыслом Божиим, поэт сносил терпеливо и мужественно. В этой связи вспоминается наставление святителя Феофана Затворника: "Мужайся! Спеши из того извлечь врачество, чем хотят нанесть рану; крест Спасителя всепрощение знаменует"7.
Больного Батюшкова навестил Пушкин. Существует мнение, что под впечатлением этого посещения родилось полное трагизма стихотворение "Не дай мне Бог сойти с ума...", в котором Пушкин представил безумие как величайшее из несчастий, обратившись к Господу с молитвой пронести мимо эту чашу:

Религия могла бы утешить и успокоить Батюшкова. Известно, что он подавал прошение государю о пострижении в монашество и разрешении "немедленно удалиться в монастырь на Белоозеро или в Соловецкий". Просьба не была исполнена.
В последние годы сознательной жизни и творчества поэт имел живой дух христианской веры, не уставал говорить и писать о ней — "как написано: я веровал и потому говорил" (2 Кор. 4, 13). Он утверждал: "Вера и нравственность, на ней основанная, всего нужнее писателю"; "одна вера созидает мораль незыблемую". В "истинах Евангелия, кротких, постоянных и незыблемых, достойных великого народа, населяющего страну необозримую", обрел Батюшков "свет спасительный": "Священное Писание есть хранилище всех истин и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от сего хранилища, замкнутого для коварного любопытства, вера обретает в нем свет спасительный".
"Якорь веры" давал поэту силы неустанно прославлять и благодарить Бога. В статье "О лучших свойствах сердца" Батюшков утверждал: "Первый наш долг: благодарность к Творцу". Поэт преисполнен благодарности в стихотворении "Надежда":

"Земную ризу" в сумеречном состоянии сознания поэт носил еще 34 года, до конца дней своих, пережив многих друзей-литераторов. Знаменательно, что после смерти Константина Батюшкова его родственники "на умершем нашли два креста, один весьма старинный, а другой — собственной его работы"8.
Надежды поэта во Христе "обновить существованье" исполнились — по слову апостола Павла: "Посему мы не унываем; но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется" (2 Кор. 4, 16), "дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную" (Ин. 3, 15).