Инна РЯХОВСКАЯ
СУТЬ ПРЕДМЕТОВ
СУТЬ ПРЕДМЕТОВ
Инна Ряховская — поэт. Выпускница филологического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова. Живет и работает в Москве. Автор многих публикаций. Член Союза писателей Москвы и Союза писателей ХХI века c 2016 года.
ЖАЖДА СЛОВА
На муку что ль дана мне эта жажда Слова?
Сказать... Назвать... Все сказано — и впрок.
Но силой непреклонной и суровой
зачем-то в руку вложено перо?
В открытое окно вошло пространство ночи,
кружение светил и аромат земли.
Чем глуше тишина и чем в ней одиноче,
тем ярче свет в душе, слышней ребенка всхлип.
И постигая суть предметов и явлений,
увидит сердце то, чего не знает ум.
Зрачок мой и радар, мое второе зренье…
В черемуховый снег плыви, хмельной Колумб!
Когда накроет вал волны воображенья,
наитьем обретешь гармонии лады
в хаосе, в суете подспудного движенья,
и строфы возведешь, и звучных рифм ряды
(сродни здесь зодчего размеренный талант).
За строчками лечу, вперед, не поспевая.
Что будет? Мне, увы, неведом тайный план.
Гортанью воспаленной выпеваю
мелодию, звучащую во мне, —
раба ее и созидатель наравне.
Сказать... Назвать... Все сказано — и впрок.
Но силой непреклонной и суровой
зачем-то в руку вложено перо?
В открытое окно вошло пространство ночи,
кружение светил и аромат земли.
Чем глуше тишина и чем в ней одиноче,
тем ярче свет в душе, слышней ребенка всхлип.
И постигая суть предметов и явлений,
увидит сердце то, чего не знает ум.
Зрачок мой и радар, мое второе зренье…
В черемуховый снег плыви, хмельной Колумб!
Когда накроет вал волны воображенья,
наитьем обретешь гармонии лады
в хаосе, в суете подспудного движенья,
и строфы возведешь, и звучных рифм ряды
(сродни здесь зодчего размеренный талант).
За строчками лечу, вперед, не поспевая.
Что будет? Мне, увы, неведом тайный план.
Гортанью воспаленной выпеваю
мелодию, звучащую во мне, —
раба ее и созидатель наравне.
АВГУСТОВСКИЙ САД
Мой сад звенел, весь в птичьих перепевах
и бликов солнечных затейливой игре,
благоухающий, цветущий, спелый,
в плодносящей августа поре.
Раскрылся день нечитанною книгой,
неведом был грядущего сюжет.
Настраивали лютни аониды,
стрекоз вершился незатейливый балет.
Дышало все творящей, зрелой силой,
как женщина, родящая дитя.
И по плечу любое дело было,
все удавалось споро и шутя.
День разгорался, светозарен, ярок,
и ворковали нежно сизари.
И зарево румянящихся яблок
соперничало с заревом зари.
Всего и надо: дней неторопливость,
в обнимку с Музой вдохновенное житье,
несуесловие, несуетливость…
И знать, что это – кровное. Мое.
и бликов солнечных затейливой игре,
благоухающий, цветущий, спелый,
в плодносящей августа поре.
Раскрылся день нечитанною книгой,
неведом был грядущего сюжет.
Настраивали лютни аониды,
стрекоз вершился незатейливый балет.
Дышало все творящей, зрелой силой,
как женщина, родящая дитя.
И по плечу любое дело было,
все удавалось споро и шутя.
День разгорался, светозарен, ярок,
и ворковали нежно сизари.
И зарево румянящихся яблок
соперничало с заревом зари.
Всего и надо: дней неторопливость,
в обнимку с Музой вдохновенное житье,
несуесловие, несуетливость…
И знать, что это – кровное. Мое.
СОЛОВЕЙ
Голосистый соловей
от Алябьева с приветом
прилетел ко мне с рассветом
и защелкал под окном.
Распрощалась я со сном.
Песней уведет своей
к тем черемуховым тропам,
где ветвей душистых ропот
и жемчужны облака
нежно-лунного цветка,
к тем далеким голосам,
к той любви, что не вернется...
Сердце вздрогнет и забьется.
Аромат, и звук, и цвет
опахнут из давних лет,
где сияли небесам
юной девочки глаза.
от Алябьева с приветом
прилетел ко мне с рассветом
и защелкал под окном.
Распрощалась я со сном.
Песней уведет своей
к тем черемуховым тропам,
где ветвей душистых ропот
и жемчужны облака
нежно-лунного цветка,
к тем далеким голосам,
к той любви, что не вернется...
Сердце вздрогнет и забьется.
Аромат, и звук, и цвет
опахнут из давних лет,
где сияли небесам
юной девочки глаза.
ЭХО
(Воспоминание о Варшаве. Лазенки, 1976)
(Воспоминание о Варшаве. Лазенки, 1976)
Эхо дальнее юной любви,
жизни той, что ушла безвозвратно.
Не кори, не вини, не зови —
ничего не воротишь обратно.
Только в музыке все оживет
и нахлынет виденьем Варшавы,
где рояль черной птицей плывет
на помосте, в листве, как в оправе.
И трагический город на миг
взмыл ноктюрном, высокою нотой,
чтобы каждый дорогу постиг
к возрождению — от эшафота.
Парк в Лазенках душист и тенист,
тихий дождь, влажно-бархатный вечер.
И колдует слепой пианист.
И Шопен обнимает за плечи.
жизни той, что ушла безвозвратно.
Не кори, не вини, не зови —
ничего не воротишь обратно.
Только в музыке все оживет
и нахлынет виденьем Варшавы,
где рояль черной птицей плывет
на помосте, в листве, как в оправе.
И трагический город на миг
взмыл ноктюрном, высокою нотой,
чтобы каждый дорогу постиг
к возрождению — от эшафота.
Парк в Лазенках душист и тенист,
тихий дождь, влажно-бархатный вечер.
И колдует слепой пианист.
И Шопен обнимает за плечи.
* * *
Вот скрипнула сухая половица,
в ночи вскричала потревоженная птица,
заплакало дитя за тонкою стеною,
но это не разрушило покоя,
текучей тишины не возмутило,
а лишь усилило и перевоплотило
в нее всю обступающую данность,
сгустило в звездно-бледную туманность.
Я в ней, как в коконе, качаюсь одиноко,
пока зари полоска на востоке
не разгорится, заполняя небо,
и солнце выловит тугой, незримый невод.
И высветится стол с черновиками,
что прорастают новыми стихами,
строфа, что рифмой сцеплена в кольцо,
и от бессонницы усталое лицо,
на полках — корешки любимых книг
и утра раннего неповторимый миг.
в ночи вскричала потревоженная птица,
заплакало дитя за тонкою стеною,
но это не разрушило покоя,
текучей тишины не возмутило,
а лишь усилило и перевоплотило
в нее всю обступающую данность,
сгустило в звездно-бледную туманность.
Я в ней, как в коконе, качаюсь одиноко,
пока зари полоска на востоке
не разгорится, заполняя небо,
и солнце выловит тугой, незримый невод.
И высветится стол с черновиками,
что прорастают новыми стихами,
строфа, что рифмой сцеплена в кольцо,
и от бессонницы усталое лицо,
на полках — корешки любимых книг
и утра раннего неповторимый миг.
* * *
Не ускользай от меня, погоди!
Не уходи в ледяные дожди,
в охряно-сумрачный свет ноября,
взмахом руки на прощанье даря.
Оцепененье души и ума.
Дышит на стекла седая зима.
Встречным дыханьем протаю окно —
крутится снежное веретено.
Пусть помело равнодушной пурги
спрячет следы и твои, и мои.
Я отыщу те тропинки любви,
где в вешних рощах поют соловьи,
где медуниц голубые цветы
вторят лазурной реке высоты.
В яростном мире непросто найти
к сердцу от сердца дороги-пути,
душу родную в потемках сыскать.
Нет, невозможно друг друга терять.
Не уходи в ледяные дожди,
в охряно-сумрачный свет ноября,
взмахом руки на прощанье даря.
Оцепененье души и ума.
Дышит на стекла седая зима.
Встречным дыханьем протаю окно —
крутится снежное веретено.
Пусть помело равнодушной пурги
спрячет следы и твои, и мои.
Я отыщу те тропинки любви,
где в вешних рощах поют соловьи,
где медуниц голубые цветы
вторят лазурной реке высоты.
В яростном мире непросто найти
к сердцу от сердца дороги-пути,
душу родную в потемках сыскать.
Нет, невозможно друг друга терять.
* * *
Еще не все погасли свечи —
одна, упрямая, горит.
Перед беспомощностью речи
молчанье больше говорит.
И память птицей сизокрылой
своим крылом обнимет нас.
Я ничего не позабыла —
я помню каждый день и час:
слова, что ты шептал мне тихо
в осеннем сумраке ночном,
беду и радость, счастье, лихо,
сирени запах под окном.
И этот неостывший пламень
осветит путь в аду, в бреду,
когда неверными стопами
по краю пропасти пойду.
одна, упрямая, горит.
Перед беспомощностью речи
молчанье больше говорит.
И память птицей сизокрылой
своим крылом обнимет нас.
Я ничего не позабыла —
я помню каждый день и час:
слова, что ты шептал мне тихо
в осеннем сумраке ночном,
беду и радость, счастье, лихо,
сирени запах под окном.
И этот неостывший пламень
осветит путь в аду, в бреду,
когда неверными стопами
по краю пропасти пойду.
* * *
Истончается день, увядает,
стрелки еле ползут на часах.
Тихо сумерки в город вползают,
и летит снежный, тающий прах.
И сиротства вселенского эхо —
в суетливой усталой толпе.
Декабря одинокая веха.
Монотонного ветра распев.
О, согрей мне озябшие пальцы
и вдохни теплой радости свет.
Подари мне волшебные пяльцы,
чтоб я вышила летний букет.
Пусть иголка, порхая, спроворит
васильков и ромашек наряд,
зимним вечером, будто бы зори,
пусть в нем алые маки горят.
Показалось, что в комнате тесной
нам защелкали вдруг соловьи,
и слетелись все птицы небесные
в луговые поляны мои.
И стежки вдохновенные лягут
на пустынную почву канвы.
А под снегом мерещится взгляду
разноцветье цветов полевых.
стрелки еле ползут на часах.
Тихо сумерки в город вползают,
и летит снежный, тающий прах.
И сиротства вселенского эхо —
в суетливой усталой толпе.
Декабря одинокая веха.
Монотонного ветра распев.
О, согрей мне озябшие пальцы
и вдохни теплой радости свет.
Подари мне волшебные пяльцы,
чтоб я вышила летний букет.
Пусть иголка, порхая, спроворит
васильков и ромашек наряд,
зимним вечером, будто бы зори,
пусть в нем алые маки горят.
Показалось, что в комнате тесной
нам защелкали вдруг соловьи,
и слетелись все птицы небесные
в луговые поляны мои.
И стежки вдохновенные лягут
на пустынную почву канвы.
А под снегом мерещится взгляду
разноцветье цветов полевых.
КАТАЛОНСКИЙ СЕНТЯБРЬ
Я в Каталонии мятежной.
На побережье тишина,
А в городах бурлят надежды,
что будет вольною страна:
для счастья надо отделиться,
навек с Испанией проститься,
кормить не будем короля,
и заживем все — о-ля-ля!
От лозунгов и горлопанов
несет дешевым балаганом.
Как все знакомо — дежавю.
Всяк правду слышит лишь свою…
Хоть час езды от Барселоны,
вод бирюзовых мирно лоно.
Над моря чашею безбрежной
головоломкою Дали,
девическим румянцем нежным —
закатный горизонт вдали.
Ласкает шелковое море,
и Бланес в складках гор прилег.
Там — парус реет на просторе,
там — чайки плавный перелет.
Вхожу под арки древних замков:
вот-вот возникнет Дон Кихот
пред изумленными глазами
из старых каменных ворот.
Когда за сотни миль от дома
меня одолевает дрема
и полный диск луны блестит
над Пиренейскою грядою,
дорожкой, серебрясь, бежит
ко мне поверхностью морскою, —
с тобою не разъята связь,
и над границами смеясь,
к тебе я переброшу мост
воспоминаний, мыслей, звезд...
Мила глазам краса чужбины.
Но сердцу все-таки родней
в дождях багряные равнины
печальной родины моей,
и музыка осенних звонов,
рощ медно-ржавые цвета
в холстине неба блекло-сонной,
и потемневшие затоны,
и городская суета —
обычной жизни маета.
…Умчится листопада замять,
завьюжит белая пурга,
и полыхнет живая память
испанской розой на снегах.
На побережье тишина,
А в городах бурлят надежды,
что будет вольною страна:
для счастья надо отделиться,
навек с Испанией проститься,
кормить не будем короля,
и заживем все — о-ля-ля!
От лозунгов и горлопанов
несет дешевым балаганом.
Как все знакомо — дежавю.
Всяк правду слышит лишь свою…
Хоть час езды от Барселоны,
вод бирюзовых мирно лоно.
Над моря чашею безбрежной
головоломкою Дали,
девическим румянцем нежным —
закатный горизонт вдали.
Ласкает шелковое море,
и Бланес в складках гор прилег.
Там — парус реет на просторе,
там — чайки плавный перелет.
Вхожу под арки древних замков:
вот-вот возникнет Дон Кихот
пред изумленными глазами
из старых каменных ворот.
Когда за сотни миль от дома
меня одолевает дрема
и полный диск луны блестит
над Пиренейскою грядою,
дорожкой, серебрясь, бежит
ко мне поверхностью морскою, —
с тобою не разъята связь,
и над границами смеясь,
к тебе я переброшу мост
воспоминаний, мыслей, звезд...
Мила глазам краса чужбины.
Но сердцу все-таки родней
в дождях багряные равнины
печальной родины моей,
и музыка осенних звонов,
рощ медно-ржавые цвета
в холстине неба блекло-сонной,
и потемневшие затоны,
и городская суета —
обычной жизни маета.
…Умчится листопада замять,
завьюжит белая пурга,
и полыхнет живая память
испанской розой на снегах.
8 октября 2017, в самолете "Барселона – Москва"
НЕЧТО МИСТИЧЕСКОЕ
В декабрьской кутерьме и новогодней лени
мелькало что-то там, на заднем плане, тенью.
Но вот на Святки вдруг мне сон был иль виденье:
смещенье звезд и сфер, луны коловращенье,
и некий господин, почти что инфернальный,
шептал какой-то бред, докучный и банальный,
но повседневных бед снимал чумное бремя,
казалось, раздвигал пространство он и время.
Пытаюсь разглядеть — черты неуловимы,
вот только боль сквозит порой в гримасе мима.
То вкрадчив, то смешон, трагичен, скоморошен,
то доведет до слез, то шуткой огорошит.
Любовью поманит, надеждой взбудоражит…
Глядь, а объект любви с душою в хлопьях сажи.
Вязанки пышных слов, трескучих, пошлых истин
щелчком двух пальцев вмиг в ранг мусора зачислит.
Пожалуй, даже стал мне чем-то симпатичен,
парадоксален ум, остер и артистичен.
Взрывает смыслы он, и постигаешь снова,
как на заре времен, всю первозданность Слова.
Покоя не дает, тревогой наполняет,
ни в чем и никогда он устали не знает.
Не мистик я, но, чу! — в реальности столицы
под полами пальто бикфордов шнур искрится…
мелькало что-то там, на заднем плане, тенью.
Но вот на Святки вдруг мне сон был иль виденье:
смещенье звезд и сфер, луны коловращенье,
и некий господин, почти что инфернальный,
шептал какой-то бред, докучный и банальный,
но повседневных бед снимал чумное бремя,
казалось, раздвигал пространство он и время.
Пытаюсь разглядеть — черты неуловимы,
вот только боль сквозит порой в гримасе мима.
То вкрадчив, то смешон, трагичен, скоморошен,
то доведет до слез, то шуткой огорошит.
Любовью поманит, надеждой взбудоражит…
Глядь, а объект любви с душою в хлопьях сажи.
Вязанки пышных слов, трескучих, пошлых истин
щелчком двух пальцев вмиг в ранг мусора зачислит.
Пожалуй, даже стал мне чем-то симпатичен,
парадоксален ум, остер и артистичен.
Взрывает смыслы он, и постигаешь снова,
как на заре времен, всю первозданность Слова.
Покоя не дает, тревогой наполняет,
ни в чем и никогда он устали не знает.
Не мистик я, но, чу! — в реальности столицы
под полами пальто бикфордов шнур искрится…
* * *
О, вымысел, ты — божество
И детская игра поэта,
Блик лунного луча,
Сноп света, —
Искусства суть и естество,
То, чем душа вещей согрета,
Что сводит судорогой рот
И в струнах Вечности пропето.
И обретают плоть и путь
В косноязычье бормотанья
Неясных звуков сочетанья.
А под словесной легкой тканью —
Гармонии живая ртуть,
Неуловимый переход
От контрапунктов осязанья
В реальность нового сознанья.
Воображения полет
Над ломкостью прозрачных вод.
И детская игра поэта,
Блик лунного луча,
Сноп света, —
Искусства суть и естество,
То, чем душа вещей согрета,
Что сводит судорогой рот
И в струнах Вечности пропето.
И обретают плоть и путь
В косноязычье бормотанья
Неясных звуков сочетанья.
А под словесной легкой тканью —
Гармонии живая ртуть,
Неуловимый переход
От контрапунктов осязанья
В реальность нового сознанья.
Воображения полет
Над ломкостью прозрачных вод.
* * *
Мир исчислен, измерен и взвешен
на Всевышних весах роковых,
найден легким, ничтожным, кромешным
в устремлениях ложных своих.
"Мене", "текел" и, видимо, "фарес" —
на стене проступают слова...
И надежды почти не осталось...
Хлеб — полынь… Горький дым… Трын-трава...
на Всевышних весах роковых,
найден легким, ничтожным, кромешным
в устремлениях ложных своих.
"Мене", "текел" и, видимо, "фарес" —
на стене проступают слова...
И надежды почти не осталось...
Хлеб — полынь… Горький дым… Трын-трава...
* * *
Девушка пела в церковном хоре
о всех усталых в чужом краю…
…Причастный Тайнам, – плакал ребенок,
О том, что никто не придет назад.
А. Блок
Почитай мне что-нибудь из Блока:
про пылинки дивных дальних стран,
и как призрачную незнакомку
петербургский поглотил туман…
Голос девушки в церковном хоре
обещаньем радости звенел,
в неутешной боли вечном море
о надежде возвращенья пел.
Пронеслось проклятое столетье,
и невинным жертвам несть числа,
выбило их обухом и плетью,
смерть без счета жизни унесла.
Обреченно-тихий, слабый, тонкий,
словно бы с небес, от Райских Врат,
целый век все слышен плач ребенка…
И никто не возвращается назад.
о всех усталых в чужом краю…
…Причастный Тайнам, – плакал ребенок,
О том, что никто не придет назад.
А. Блок
Почитай мне что-нибудь из Блока:
про пылинки дивных дальних стран,
и как призрачную незнакомку
петербургский поглотил туман…
Голос девушки в церковном хоре
обещаньем радости звенел,
в неутешной боли вечном море
о надежде возвращенья пел.
Пронеслось проклятое столетье,
и невинным жертвам несть числа,
выбило их обухом и плетью,
смерть без счета жизни унесла.
Обреченно-тихий, слабый, тонкий,
словно бы с небес, от Райских Врат,
целый век все слышен плач ребенка…
И никто не возвращается назад.
ПОЛНОЛУНИЕ
Полнолуние. Тревога.
То озноб пробьет, то жар.
Вьется млечная дорога.
Над землей клубится пар.
Хронос маятник из меди
раскачал — не удержать.
Время жизни. Время смерти.
Миг — любить. Миг — умирать.
Не обдумать все неспешно
и не взвесить на весах —
мчится век, чумной и грешный,
на поднятых парусах.
То удача, то проруха.
Метлы времени метут.
Три согбенные старухи.
нить судьбы моей прядут.
То озноб пробьет, то жар.
Вьется млечная дорога.
Над землей клубится пар.
Хронос маятник из меди
раскачал — не удержать.
Время жизни. Время смерти.
Миг — любить. Миг — умирать.
Не обдумать все неспешно
и не взвесить на весах —
мчится век, чумной и грешный,
на поднятых парусах.
То удача, то проруха.
Метлы времени метут.
Три согбенные старухи.
нить судьбы моей прядут.
* * *
Поет Орфеевою лирой даль,
ей вторит эхом голос Эвридики.
Апреля нежность и весны печаль,
листвы проклюнувшейся легкая вуаль,
зимы стираются последние улики.
Счастливый бомж разнежился с утра
на разогретой солнечной скамейке,
чинарик закурив. И бликов перестрелка,
и гвалт, и щебет птиц — у них своя игра.
Долой из города — на волю, на простор,
где розовы березы на закате,
и росный жемчуг падает на платье,
и мать-и-мачехой сияет косогор.
Трудяга-дятел оглашает лес
своим веселым барабанным стуком.
Столпотворенье запахов и звуков.
В зерцалах вод бессмертен лик небес.
Дышать — не надышаться! Пить вино
весны, хмелея с каждым шагом
и наполняясь юною отвагой,
и верить, что не все предрешено.
Утраченная в каменном мешке,
нам здесь еще так явственна свобода,
живая жизнь дает упорно всходы,
и пребываю от восхода до восхода
со всей Вселенною накоротке.
Но в воздухе разлитая тревога
сгущается у самого порога.
ей вторит эхом голос Эвридики.
Апреля нежность и весны печаль,
листвы проклюнувшейся легкая вуаль,
зимы стираются последние улики.
Счастливый бомж разнежился с утра
на разогретой солнечной скамейке,
чинарик закурив. И бликов перестрелка,
и гвалт, и щебет птиц — у них своя игра.
Долой из города — на волю, на простор,
где розовы березы на закате,
и росный жемчуг падает на платье,
и мать-и-мачехой сияет косогор.
Трудяга-дятел оглашает лес
своим веселым барабанным стуком.
Столпотворенье запахов и звуков.
В зерцалах вод бессмертен лик небес.
Дышать — не надышаться! Пить вино
весны, хмелея с каждым шагом
и наполняясь юною отвагой,
и верить, что не все предрешено.
Утраченная в каменном мешке,
нам здесь еще так явственна свобода,
живая жизнь дает упорно всходы,
и пребываю от восхода до восхода
со всей Вселенною накоротке.
Но в воздухе разлитая тревога
сгущается у самого порога.
* * *
Век ищет краткости — он строг
и в отношениях, и в слоге.
Едва наметившись в прологе,
уж состоялся эпилог.
И, как курьерский, жизнь летит.
Дай насладиться, наглядеться…
Мелькнуло полустанком Детство —
а вот и Юность позади.
Прекрасны Зрелости года,
осенней мудрости прозренья.
Мед собран. Времени даренья
пришла счастливая страда.
В одном лишь перегоне Старость…
Еще чуть-чуть — конец пути.
…О, как непросто нам пройти
с достоинством то, что осталось.
и в отношениях, и в слоге.
Едва наметившись в прологе,
уж состоялся эпилог.
И, как курьерский, жизнь летит.
Дай насладиться, наглядеться…
Мелькнуло полустанком Детство —
а вот и Юность позади.
Прекрасны Зрелости года,
осенней мудрости прозренья.
Мед собран. Времени даренья
пришла счастливая страда.
В одном лишь перегоне Старость…
Еще чуть-чуть — конец пути.
…О, как непросто нам пройти
с достоинством то, что осталось.
Иллюстрации: И. Левитан, К. Розен, К. Викас, Г. Райленд