Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Светлана ЛЕОНТЬЕВА



МЫ НЕ ОДИНОКИ



Светлана Леонтьева — поэт. Родилась в 1966 году в городе Свердловск. Окончила Высшие Литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Главный редактор альманаха "Третья столица". Живет и работает в городе Нижний Новгород. Автор многих книг и публикаций.



* * *

Маленький мой, миленький, отмолю
я у всех невзгод тебя, островов океанских,
под подушку недаром в колыбельку твою
я иконку клала по-христиански!
По-Юлиански все календари!
По-старославянски все древние тексты.
Еще когда ты был у меня внутри
и слушал ритмы моего сердца.
А теперь! Это же надо ты вымахал как!
Школа, институт, работа и армия!
А нынче в мире пиры вытанцовывает сквозняк
на все свои, сколько есть, полушария.
Девушка — белые волосы изо льна,
та, что вчера тебя бросила.
Как же она могла? Как же могла она?
Так поступить, стоеросовая?
Ты, словно Ивашка, у ног ее льды
ровно укладывал кубик к кубику!
И ты пылинки сдувал, целовал следы,
ты разрисовывал маковки бублику!
Это из сцены: что нас не убьет,
то искорежит до деформации.
Другая придет — сахар, нектар, мед,
жаркий песчаник кварцевый!
Баррель поднимем. Выплетем предузорье в кистях.
Алые паруса сошьем из бархатистого ситца!
Мамы они такие — не унывают, не льстят
и не стареют, пока их белокожи лица.
Но если что-то, то враз
волосы в белой поземке…
Шрамы — вся жизнь, ты пойми, — не экстаз!
Эрос, Сизиф и головоломки…
Мир – на крови. Пенье, звон гильотин!
Скрипку нещадный Нерон прижимает к предплечью.
Женщин безумство, продажность, наркотики, сплин
душу калечат.
Если пожарищ несу я тебе города, имена,
всех от века начального войн в генетических кодах!
Ничего я исправить, хоть надо бы, но не вольна,
боль за державу, страдания, дерево рода!
Смелый мой мальчик, тебе я вручаю сей меч,
луки да стрелы, что прадед сковал богатырский!
Как мне хотелось тебя от беды уберечь.
С первой бедой
ты — сразился!



* * *

Не с ума ли сошла ты, девица?
Не с ума ли сошла ты, красная?
Посадила бы лучше деревце, приласкала сыночка ясного!
Ты же — в тонких чулочках, в платьишке,
 что чуть-чуть прикрывает трусики…
Слышу я — это хрустнула матрица всей земли
под людской нагрузкою!
За платочек цветастый, яблоко, за кольцо,
жемчуга да яхонты —
к нам из древности, время зяблого, из горнила
(не словишь плахами,
не испугом, кнутом не вытравишь) —
покупное ты тело бабское!
Ни судьбой, похвальбой, субтитрами,
 ни какими не выдрать красками!
Вот стоишь на шоссе. Качаешься, словно яблоня.
Груди спелые,
араратные, горностаевы. Кто ж ваял тебя, каменелую?
Всех блудниц оправдать могу запросто.
Всех Катюш, что в романе, Масловых!
Я сама была временем сцапана, торговала хореем, анапестом.
На трех службах горбатила — дворницей, санитаркой,
уборщицей, поваром!
Ни судья я. Ни ангел. Ни скромница.
И ни снежная баба ведерная.
Вас в порту, где солдаты, матросы ли пруд пруди,
 да в домах терпимости –
все равно отрастить хочу космосы и призвать хочу
к падшим — милости!
Вон той нищей — рюмаху красного.
Наркоману — доз марихуановых.
Проститутке — по Блоку страстному,
 по поэту в страстях путановых!



* * *

Невозможно родной, незабываемый мой,
о хотя бы коснуться рукой, о хотя бы погладить ключицу!
Так волнующий, обжигающий до спазм в гортани, до войн,
до бомбежки, где окна навылет. О, где б схорониться!
Во снах не разыщешь подвалов,
все закончились лазы и чердаки,
все разрушены крепости, все проданы в рабство
чудные самаритянки!
Все вишневые косточки сгрызены, орешки кедровые, позвонки
слузганы. Нет покрывал, крыш, бомбоубежищ.
 Остались подранки:
чувство обиды — в крыло. Чувство потери — навылет. Страсть
вообще в голову ранена. Мозг — кровавое месиво.
Сердце давно мое стало тем самым факелом в масть,
а оно первоначально так много, так афродитово весило!
Если бы ты изъял из меня хоть каплю тоски,
что тебе стоит слизнуть губами заледенелую слезку?
Вот пойду сегодня в кафе. Чай, бульон, пирожки.
Вот пойду сегодня — напьюсь в доску.
И смазливый бармен, то ли Гиви, Варган ли, Иван
подносить будет содовой, сок и, конечно, лимонные дольки!
Раскромсал ты мне мир на кусочки, на сдвиг, океан,
на Шекспира, на Данте, Вийона. Как Горький:
обучение ранам онлайн. На империю зла.
А еще на добро, серебро, на алмазные правды.
Как поеду обратно? Кафе закрывается. Как за козла
я отвечу? А Гиви, Варган ли, Иван проводить меня рад был!
Он такой молодой. Я старуха. Но в самом соку.
Он откроет мне дверь. Он поможет мне вжаться в сиденье.
Но тебя слишком много во мне. Я тебя берегу.
Я тебя не отдам никому, ни за что на съеденье!
Я прошу проводить. И не трогать меня. Как же взрыв
можно гладить, любить? Под водой корабли, субмарины.
А во мне не овалы, не луны, а просто углы.
Плакал Гиви повинно.
Я ему объясняла, что я половина того Байтерек,
что по-тюркски огромное дерево — корни и крона.
Что никто для меня не умен, ни смазлив, не из мекк,
что никто для меня не законный супруг. Он — законный!
После ехала пьяная. Где же ты, где ДПС?
Объезжая сугробы, препятствия, казни, Париж, гильотины.
А тебя просто нет. Ты — фантазии плод.
Больше нет, чем ты есть.
Мой любимый!



* * *

Что вверила в руки твои
Клаасовый пепел у сердца.
Весь космос мне душу скровил,
и кто же тебя подкупил
за несколько жалких сестерций?
Так раб может стоить. Цена:
смех Августу Октавиану
в Помпее. Какого рожна
я нынче пригвождена
к скале, ко кресту и к капкану?
Ужели ты из стихо-дрязг,
из шлюшных сетей социальных,
ужель ты из тех, кто предаст
за жалкий кусок премиальный?
Заказчик — все тот же the best,
вулкан, сжегший Рим — исполнитель!
Наивная я! "О, поймите!" —
вопила продажной элите.
А эллины — масло и шерсть
на рынок несли. Караваны
текли. Доблесть, слава и блеск
царили — легки и туманны!
Я думала, ты мне — сестра!
А ты — мертвый город. Продажны
в нем женщины. Я в твоей краже
не лучше, не хуже, не гаже.
Икарами рифма щедра!
Шопеном. Есенинской плахой,
повешенным шарфом, рубахой,
расстрелянным небом в упор.
И файл и портал нынче стерт.
И клинопись нынче в ожогах,
я выращу ухо Ван Гога.
И — в порт.
Там матросики бродят,
охранники на теплоходе.
Девицам продажным привет!
Наташе, Катюше, Ириске.
Я вся в Прометеевых искрах,
во мне Прометей ранил свет!
Я нынче продажных люблю.
Тебя и простых проституток.
Мне больше ни больно. Ни жутко.
Мне больше никак. По нулю!



* * *

Сердце вырывается — в потоке
я со всеми — женщинами, миром,
с белым светом. Мы не одиноки.
Статус мой, как все здесь, пассажира!
Статус мой — в метро, на эскалатор,
обогнать старуху в теплой шубе
и еврейку, что с лицом помятым,
и таджичку!
Стоп!
"Михайло Врубель!" —
пела я, вздыхала, умирала!
Стены плача строила забвенно!
Здесь для нас творил художник яро,
из-за нас он резал свои вены!
Мой народ — планетный, звездный, гордый…
Ах, мужчина, локтем — да в лицо мне!
Если надо мною целый город,
надо мною кладбище, что с Цоем.
Площадной, Васильевский здесь остров,
жжется так, как будто током песня,
что ж вы не пришли, товарищ Бродский,
умирать, коль обещали, здесь вот?
Перечислю — звезды, Врубель, дети.
Посчитаю — сердце. Только сердце!
Чемоданы, сумки, вещи, сетки.
Ток по мне. Во мне. Амперы, герцы.
Теснота. Обгон. Обход. И давка.
Ничего не смыслю я в культуре!
Лишь  в душевных муках и удавках,
в боли, фобиях и в пуле-дуре.
Кукловоды нынче, куклы-нити,
теле-бред и теле-блуд исподней.
"За три моря" уходил Никитин,
за три неба я иду сегодня.
Парапет. Скульптуры. Львы вмерзают
прямо в лед, зубами держат цепи.
Снег и все тут. Тучи, сборы, стаи.
Зыбь столетий.
Выдыхаю, пар летит над Мойкой,
шарф срываю яростно и грубо.
Бродский умер в ветреном Нью-Йорке.
В Петербурге от чахотки — Врубель!

 



* * *

Для Руси сто веков, я скажу вам, не срок,
это жаркий костер, что пылает во тьме.
Что во мне (до меня!). До того, как курок
возведен был, до стрел, до копья, до камней!
И до скифского лука, пищалей, секир,
всем, чем шрамы наносятся в спину, в ребро.
А из этих ранений багряных — весь мир
вырастает, и льется поверх серебро.
А из этих ранений голубки летят,
из глубоких, колодезных зори встают.
Ей отраву дают, зло, исчадия, яд.
Русь святая в ответ: сажень правд, солнца пуд!
Кладовая моя! О, Лилейная, ты!
Для Руси сто потерь, я скажу вам, не крах.
У нее свой обмер. Свой объем высоты.
Как дитя, она космос качает в руках!
Если Пушкин — всегда! Тютчев, Лермонтов, Блок,
Римский-Корсаков, Глинка — таких легион!
Ничего ей — не время. Ничто ей — не срок.
Ничего ей — война. И проклятья вдогон.
У нее есть идея. Она же мечта:
в каждой боли дымиться сквозь пулю и штык.
Ее угль, ее пепел, зола, береста,
что в кленовых ковшах. Если вечность ей — миг!
В ее пальцах. О, тонкие пальцы ее!
О, возможность светиться и переплавлять!
Людям что? Люди молятся за бытие,
хлеб да мясо, за зрелища и за кровать!
И в иступе, испуге и в пьяном хмелю
не о царствии неба под небом вопят.
А я больше и горше Россию люблю,
если трудно ей, если торнадит Пилат.
Но не выколодовать, не сломить, не продать
на Титаник билет ей по сходной цене.
Алтари наши с нами и Божия рать.
Для Руси не огонь даже сотни огней!
И когда я скажу — не залепите рот!
И когда  закричу — не содвинете мрак!
Из груди вам не выдернуть мой русский ход.
Если выдернуть, то вместе с сердцем. Вот так!



* * *

Руки впаялись в объятья, словно в кириллицу ять!
Не разжать! Не разорвать!
Разве только вместе с руками
моими тебя от меня оторвать.
Руки мои — искрят проводами
в тысячи вольт и ватт!
А я заряжена солью-слезами, русскими сказами, лесом,
полями,
ты мне — мой Авель! Мой брат!
Как отпустить тебя встретиться  с Каином:
с Нерусем-воином, что за чертой?
За виноградною, красной окраиной
в разэсэсэриной родине? Стой!
По ноги, под руки кинусь! Буланому
в сбруе серебряной я нашепчу,
чтобы хозяин был с ляхами, паннами
поосторожней! Что меря и чудь —
финно-угорская  дюже презлющая!
В мире смешалось все. Ось сорвалась.
Спицы нам  в ребра натыканы пущами.
Видно, столетьями плавили злость.
Я — на дорогу, на рельсы, на взлетные
полосы тело кидаю  свое — удержать!
Кабы могла, то разбила твой сотовый.
Коли не брат — так упала б в кровать!
Нерусь треклятая, жадная, зычная,
(Нерусь бывает и русскоязычная!)
купленная за подачки, борзых,
дачи в Майями, за евро-монеты.
Русь — это больше! Не просто язык!
Русь — это космос и солнца рассветы!
О, как мне нынче ужасно и больно.
Слово, что кость, давит певчее горло.
Словно нутро мое сплющено, смято.
Боже, не дай вам отъять, как я — брата,
зная, что камень у Каина, смерчи,
грады, ракеты, штыки и снаряды,
я не могу, чтобы "аривидерчи",
"чао-какао"…
Пускай искалечен.
Но возвращайся обратно!



* * *

Ты пришел проверить: крепко ли захлопнуты силки,
хорошо ли стянуты мои лапки,
в мышеловке все также бесплатно раздают сырки.
Что я все такая же — без оглядки.
И что мои крылья, сложенные как салфетка
вчетверо, аккуратненько так, у тебя в кармане.
И что я для тебя все та же Светка,
все в том же о "Карениной Анне" в романе.
И так же — голова… рельсы… рейс,
и тот же поезд Москва — Нижний.
Ну, вот проверил? У Стен плача нет мест,
островов сухих, бесслезных, булыжных!
До нитки промокли от плачей, от грез.
А я еще анекдоты травлю, чего-то там пыжусь!
Я с рифм сбиваюсь страною Оз,
я слепая как тот чилижник.
Не ухожу, не бегу. Идти незачем. Нет дорог, бежать.
Вглубь себя? А там лишь пыль Карфагенов,
окурки, плевки, мысль, что бомжа,
торговки, уловки. Я вся — внутривенна.
Отчитываюсь, в меня влюблены:
торговец оружием, заправщик на бензоколонке.
Я тебе не жена, даже не пол-жены
Так… эпизод. В руках — ящеренка…
Не убегаю. Жаль мне своих хвостов.
Когда они рвутся, это очень-преочень больно.
Может, зайдешь? Переждешь в моей кровати все сто
проливных дождей, снегов престольных?
Я когда стану обнимать, то смолкнет смерч…
А когда твое лицо луною надо мной раздробится,
будешь биться мне в сердце, как пламя всех свеч.
Как в силках я —
синица!



* * *

Он помнил все Египетские кошачьи ночи.
Он был кот-зверь, кот-сторож, мышелов, зодчий!
Сколько раз доставалась соседским котам
от него! То уши порвет, то искусает лапки.
Да что котам, орущим с пеной у рта?
Моего кота боялись даже собаки.
Он себе добывал из моего супа кур,
нанизывал мясо на острые когти.
Если бы я умела рисовать картины в стиле сюр
или лечить людей, как Болотов в декокте.
Если б умела. Но я не лечебна. И не пишу
пушисто. Так предательски верно.
Так солнечно. Что заточенному карандашу

курится нервно.
Кот пропал в тот день, когда я бросила тебя.
Это было в декабре, в пятницу, тринадцатого.
Мы помирились в первых числах сентября.
Кот вернулся — вальяжно, гарацево.
По-Державински мудро, по-Пушкински так светло,
архидеево, архимедово. О, счастье,
это ты так дразнишь!
Отбираешь. Уводишь. А когда совсем сожгло,
даришь все семь Египетских казней!
Я же тебя выводила из себя
тетрациклином, зеленкой. Бациллы. Ферменты.
А ты лежал у ног. Я кота, любя,
долго мыла в ванной. Где был он? А где — ты?
Кот орал. Царапался. Таращил глаза.
И однажды совсем не нарочно умер.
И в ту ночь мы поссорились. Так нельзя
ссориться ночью! Неумно, но  шумно.
До сих пор мне слышится певучее, мяучее "привет",
я выхожу на улицу, всем кискам — Виска-с,
словно нищим на паперти горсть монет.
И тогда я вижу твой серебряный свет
близко!



* * *

Мне везло на учителей.
Одною из них была Мария Антоновна.
И когда в магазине вижу антоновку,
то беру яблоко в руки. В нем мед, елей…
А еще были у меня учителя —
вся литература русская это тоже учитель!
И еще, когда начинаешь в сотый раз с нуля,
и кричишь всем ветрам — рвите!
А когда по-язычески кланяешься всем дождям
атмосферным, кислотным, серным с примесью йода
на размытой до глины дороге, когда непогода
среди леса, луж и глубоких ям,
дождям, словно учителям!
И кричишь, руки воздев, посреди полян
в горицветах, ромашках: "Закрой, небо, кран!"
А оно, словно в тысяче шрамов и ран
из моей груди выполаскивает, вымывает,
чтоб вновь по нулям.
А еще мальчик в подворотне
с ножичком — просто так, попугать!
А я всю жизнь задыхаюсь после такого испуга.
А еще бабушкина в ситцевых бликах кровать
наподобие доброго друга.
Учитель может целить, волхвовать.
Даже луч света. Даже котенок пищащий — учитель,
когда ты спасаешь его дрожащего! (Так твою мать!)
Покупаешь еды, молока, наполнитель.
А я всю жизнь учусь добру,
например, у старухи (ее бросили родственники),
например, у побитой собаки, прячущейся в конуру,
чем-то больше, чем сердце — поступью, россыпью,
растерзанной космической блесткою, осыпью.
Я учусь добру каждый день по утру,
даже если мне в землю жесткую!
Високосную. Подколесную. Медоносную.
Стоп! Тпру!
Был еще один учитель — моя любовь.
Он такой величавый, из разряда гениев!
Он был поэт. Юрий Кузнецов.
Он умер в день моего рождения!



ИЮЛЬ. 1635 ГОД

Пауль Флеминг, прибывший в Нижний
с Филаретовой стороны,
что увидел сквозь этот рыжий
отблеск, ты глухой стороны?
Деревянного крепь базара,
суету сквозь семнадцатый век,
разной немощности немало:
проституток, торгашек, калек?
Запах лука и крепких настоек,
из бараньих мозгов жирный суп.
Нестерпимо отвратен и горек
мертвой лошади брошенный труп.
И сбегалась голодная стая —
рвать куски, из Посада, собак.
Ах, Рождественская, ах, родная,
мужики курят терпкий табак…
Помнишь ли Кошелевку? Забыла?
Двор Гостиный, а перед мостом
Алексеевскую — ни настила
не осталось, ушло все на слом —
площадь! Сколько их разрушали
неразумных "горячих голов"…
Утоли все мои печали,
помоги мне, моя любовь!
Город Нижний — от века до века
ни от ненависти, ни от любви,
ни от птицы, зверья, человека
не открещиваясь, живи!
…Мы — в кафе с моим другом давнишним
на Почайной. Мы пьем терпкий чай.
Пауль Флеминг, зачем ты в Нижний
припожаловал, отвечай!
Ты отправился в Персию. В тоне
золотистом, узорном, цветном
на трехмачтовом, что в затоне,
корабле. Безмятежным путем.
И так долго тянулся запах
дорого парфюма, как шлейф,
и муссировал наглый Запад,
что на Волге бывал в палатах,
как сейчас говорят, светский лев!