Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Записные книжки писателя


Эмиль СОКОЛЬСКИЙ
Прозаик, литературный критик. Родился и живет в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах России, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Аврора», «Музыкальная жизнь», «Театральная жизнь», «Встреча», «Московский журнал», «Наша улица», «Подьем», «Слово», «Дон» и других. Редактор краеведческого альманаха «Донской временник» (Ростов‑на-Дону).



О ПОЭТАХ И ПРОЗАИКАХ
 
ВНЕ РЕЙТИНГОВ

В декабрьском выпуске журнала «Звезда» (2012 год) — эссе Андрея Арьева о Льве Лосеве. Повод — отношение поэта к Блоку. Заодно сказано и о том, как воспринимали «трагического тенора эпохи» Бродский и Кушнер.
Честно сказать, тема «обсуждение Блока» для меня давно закрыта. Это поэт с гениальной интонацией, в редких случаях я даже и нуждаюсь в нем, но...
Вот отрывок из письма Бориса Чичибабина к Е. Лысенко и Л. Пинскому. По-моему, в нем о Блоке сказано точно. Правда, то, что он «самый великий поэт после Пушкина»... не знаю, не знаю...
«...Умом и совестью после какого-то недавнего прочтения Блока, даже в общем-то всем существом, я совершенно четко понял, почувствовал, узнал, что самый великий поэт после Пушкина, «увы, все-таки» Блок. Потому что, как бы лично я ни относился к стихам Блока, иногда до ужаса банальным и просто скверным..., как бы я ни любил Бунина или Мандельштама, Заболоцкого или Ахматову, но не через их сердца, а через сердце Блока прошла в ХХ веке та «мировая трещина», о которой писал Гейне, потому что не они, а он, отразил, воплотил, передал всю скорбь, тоску, смятение, разочарование, нелюбовь и всей России, и всего человечества, и в ту эпоху, когда жил, и намного вперед, вплоть до наших дней».
Очень меня это смущает: возможность существования «до ужаса банальных и скверных» стихотворений (а их не так уж мало) с эпитетом «великий».
А тут еще и Владимир Корнилов вторит:

«Все рейтинги я отверг,
Какой в них и толк, и прок?
Двадцатый окончен век,
И первый поэт в нем — Блок».

Может быть, может быть...



ПО ПОЛОЧКАМ

Со временем я стал условно разделять статьи искусствоведческие и литературоведческие на четыре типа: школьно-университетские (особенно это характерно для всяческих обзоров и рецензий), объяснительно-обучающие (популярные), научно-псевдонаучные (то есть посвященные своим собственным проблемам и на своем, соответственно, языке; пожалуй именно о таких статьях Гаспаров говорил: «Стиховедение выросло так, что может существовать уже и без стихов»). И наконец, написанные естественно, понятно, живыми русскими словами, с той мерой убедительности, которая зависит от меры дара автора, от меры его любви, — те, которые говорят о присутствии литературы, искусства в самой жизни, те, которые являются автобиографией души написавшего, автобиографией в его те или иные жизненные часы.



ЗА ВИТРИНОЙ

Сергея, журналиста из провинциального городка, я знал давно: обязательный, порядочный человек. И как только он мог заниматься торговлей?
А вот так…
– Я не говорю, что торговцы жулики. Это говорит сама система торговли, в которой обвес и обсчет — норма. А ведь начинал я честно. Не хотел никого обманывать. С чего все пошло? Решили мы семейно торговать овощами. На базар не проехали — чего-то побоялись; разложились во дворе, между домами. И просили за помидоры чуть меньше, чем рыночные торговцы. Собралась очередь, довольные покупатели брали много, и каждый просил добавить еще один-два помидорчика. Мы с улыбками подкладывали. Освободились от товара уже в полдень, радовались, что так быстро управились. Подсчитали выручку — а выручка как растворилась! Мы просто вернули свои деньги, и все…
И тут сообразили: да тот «лишний помидорчик» и был нашей выгодой! А сверхчестные продавцы оказались в убытке.
Мы быстро поняли, что торговец, который щадит покупателя, губит себя. И стали хитрить. Остаются у нас килограмм двадцать хилых огурцов или картошки, — что делать? Их ведь никто не купит! По чуть-чуть подмешиваем к новым, хорошим: в общей куче уйдут! Главное — была бы витрина представительная; разве кто поймет, что витрина — один из элементов торгового жульничества?
Торговали как-то рыбой, и вдруг почуяли нехороший запах. Что делать?!
То, что рыба гниет с головы, знает каждый. Но не все знают, что туловище рыбы вполне может быть пригодным к употреблению. Мы отсекали голову, разделывали тушу, потрошили, цену соответственно увеличивали. Оказалось, что некоторые ленивые москвички предпочитают покупать кефаль именно разделанную. Мы приспособились даже отдельно продавать икру и печень. Представь себе, как бойко пошла торговля!
Сколько раз видел у знакомых, которые торговали цветами: бутоны порой отрываются от стеблей, а как выбрасывать красоту? Так что они делали: проделывали в бутоне снизу отверстие, втыкали зеленую веточку. То есть вот тебе и стебель. Если цветок поместить в середину букета да обернуть глянцевой бумагой — кто будет разглядывать!
«А вот я не беру букетом, я выбираю цветы по отдельности, — с повышенным чувством собственного достоинства подумал я. И — с уже меньшим: — А во всем остальном часто доверяю продавцам…»



ОБЕЩАЛИ ВЕРНУТЬСЯ

Один из московских рынков; подходят к рыбной точке два кавказца, договариваются о закупке, отдают деньги. Торговец несколько раз пересчитывает, вроде уже и прятать собирается, но в последний момент возвращает. Оптовики с недоумением энергично и усердно мусолят пачку, затем один из них достает из кармана купюру, подкладывает туда, снова протягивает. Но продавец не берет, опять что-то не так, оптовики повторно изумляются. Потом, заметив кого-то вдалеке, с криком: «мы сейчас!» быстро уходят.
– И что это было? — спрашиваю я при случае Сергея, районного журналиста, рассказав о своих наблюдениях. — У тебя ведь богатое торговое прошлое, сможешь любую ситуацию расшифровать.
– Начнем с самого начала, — оживившись еще на половине моего монолога, отвечает Сергей. — Я сразу все просек. Значит, подходят эти оптовики, — понятно, хотят купить сразу много, — «много» это сколько? — допустим, центнера три. Договариваются. Продавец, видимо, собирается взвешивать, а те предлагают: «Сначала рассчитаемся». Дело ваше, — думает продавец, считает деньги — и не досчитывается, ну, тыщи, двух… Решает про себя: ерунда, подумаешь — пусть будет парням скидка. Но тут его осеняет: «А если они потом скажут: не нравится нам эта рыба, возвращаем, — значит, эти недостающие деньги придется выкладывать мне?» И говорит: «Ребята, тут у вас малость не хватает». Те дико удивлены, снова теребят пачку: руки двигаются, пальцы работают… «Ошибка» обнаруживается, недостающая купюра докладывается, но в это время — как пить дать! — из пачки незаметно изымаются несколько других, и немалых! И вот они суют деньги: все, теперь ровно до копейки! — а торговец не лыком шит, говорит: все-таки давайте еще раз пересчитаем — ну на всякий случай! Тут ребятки и в столбняке: зачем пересчитывать? Скорее всего рявкают, словно перед ними идиот: да считай! Но тут же делают вид, что замечают мента: надо смываться, как бы чего не вышло!
Надеюсь, ты не станешь спрашивать, сдержали они обещание вернуться или нет.



КРЕСТЬЯНСКИЙ СЫН БЕЛОВ

Приезжая в Вологду, как-то все время чувствовал присутствие Василия Ивановича Белова: живет потихоньку, болеет, кряхтит… Но нельзя же болеть до бесконечности. 80 лет для долго болеющего — долголетие! Которое — «зависит от доброты, здоровье тоже. Злоба порождает болезни, во всяком случае, так думали наши предки. С нашей точки зрения это наивно. Но наивность — отнюдь не всегда глупость или отсутствие высокой внутренней культуры».
«У северного русского крестьянина смерть не вызывала ни ужаса, ни отчаяния, тайна ее была равносильна тайне рождения, — писал Белов в книге «Лад» (очерки о народной эстетике). — Смерть, поскольку ты уже родился, была так же необходима, как и жизнь. Естественная закономерная последовательность в смене возрастных особенностей приводила к философско-религиозному и душевному равновесию, к спокойному восприятию конца собственного пути... Именно последовательность, постепенность. Старики нешумно и с некоторой торжественностью, еще будучи в здравом уме и силе, готовили себя к смерти. Но встретить ее спокойно мог только тот, кто достойно жил, стремился не делать зла, и кто не был одиноким, имел родных».
А Белов — и есть по рождению тот самый северный русский крестьянин.



ЗА ДЕЛО!

Мне нравится ворчание Толстого на молодых, которые говорят: я не хочу жить своим умом, я сам обдумаю. — «Зачем же тебе обдумывать обдуманное? Бери готовое и иди дальше, в этом сила человечества».
Но еще больше мне нравится освежать истины, которые настолько очевидны, что о них забываешь. Только тогда в афоризме и есть толк.
Вот например.
«Самое трудное в деле — начало», — говорят.
А я скажу иначе: самое трудное в деле — не это. Куда труднее бывает — не начать его. Труднее и подчас мучительней.



УРОВНИ ОПЫТА

В том, что создает гений, проявляется опыт поколений. В том, что создает талант — опыт собственной жизни.
А если не гений и не талант — значит, опыт книжный, всего лишь?
Вот почему в этом случае — стоит только присмотреться — без труда замечаешь дно.



КОГДА ДУШЕ ПРЕГРАДЫ НЕТ

«И самый тон, и настроение наших вещей, и лексика, и даже — трудно поверить — строфика, и неприятие расхлябанности, неряшливых усеченных рифм — все это вызывало отталкивание, порой враждебное. Мы были чужими своему литературному поколению», — вспоминал Семён Липкин о самых значительных, по его словам, поэтах своего поколения — Тарковском, Петровых и Штейнберге.
Да, перечитываю Аркадия Штейнберга, поэта глубочайшей культуры (ни одного случайного, «для связки». «для рифмы», слова!) и только вздыхаю: впечатление такое, будто настоящая поэзия на нем кончилась. Такое бывает, когда под воздействием сильного поэта: кажется: читать больше нечего… Да, Аркадий Акимович нередко затягивал свои стихотворения; но вместе с тем как прекрасна поэма «К верховьям»! — это сплошное плавное скольжение, тишина, негромкий, очень гармоничный монолог — и все как бы ни о чем, ни «смысла», ни «сюжета», ни «идеи», ни «развязки»... Никакого «содержания» — но сколько содержательности!
Вот, о «глубочайшей культуре»… Евгений Рейн в разговоре с Юрием Кувалдиным вспоминал, что у «Акимыча» в тарусском доме хранилась огромная библиотека (там поэт долгое время проживал как бывший лагерник: в столице было нельзя). В отсутствие жены он подъехал к дому на грузовике, выбил двери и украл все книги (видимо, Рейн говорит о времени, когда Акимыч развелся с женой и дом ему не принадлежал). Сыновья его избили, поломали ребра, и он оказался в больнице (один из сыновей, Эдуард, ныне всемирно известный художник-авангардист)... Еще Рейн вспоминал, что многие известные и не очень поэты читали свои стихи за столом у Акимыча — под водку, черный хлеб и соленые огурцы.
Аркадий Акимович «умер как поэт — недалеко от своей деревенской избы, упав на августовскую твердую траву возле своей моторной лодки» (в последние годы Штейнберг проводил лето в Калининской области), — писал Семён Липкин. Мистическое совпадение: сам Липкин умер сходным образом — сошел с крыльца своей дачи в Переделкине и упал в снег…

Настало время воли зимней,
Когда душе преграды нет
И во сто крат гостеприимней
Уют жилья, тепло и свет.

Леса уснули беспробудно,
Дороги вымерзли навек,
Лишь небу, как всегда, нетрудно
Ронять на землю снег да снег.

Гляжу из-под оконной рамы
На тяжкий путь, пройденный мной.
Ухабы, рытвины и ямы
Покрыты ровной пеленой.

И сквозь граненые кристаллы,
Запорошенные пургой,
Не отличает взор усталый
Одну утрату за другой.

Кто б ни был ты, мой друг последний,
Мы встретимся с тобою здесь.
Стряхни морозный прах в передней,
Пальто на вешалку повесь.

Снежинки падают. Не тронь их.
Мы будем в сумерках вдвоем
По отпечаткам лап вороньих
Гадать о будущем своем.

Штейнберг говорил, что люди в заключении делились на тех, кто в понятии  л а г е р н а я   ж и з н ь  ударение ставил на первом слове, и на тех, кто — на втором. Понимающие это могли не выжить; непонимающие — выжить не могли.
И после этого жаловаться на жизнь?!



ЗАМЕТКИ УМАЛЧИВАЮТ

С большим удивлением читаю «байки» Аршака Тер-Маркарьяна («Я так помню», Москва. 2008), долгое время работавшего в «Литературной России». Сколько уничижительных нот в адрес литературных коллег его юности! Зачем?
Обвинив, например, автора «Нового мира» Леонида Григорьяна в «злобе» и «подлости», он приводит такой эпизод:
«В девяностых годах, в нижнем буфете ЦДЛ поэтесса Татьяна Бек, узнав, что я из Ростова-на-Дону, за чашечкой кофе поинтересовалась: “А знаете ли вы Леонида Григорьевича?” <…>
– Вполне нормальный, но… немного подвержен “звездной болезни”.
– Да что вы! — всплеснула руками московская знаменитость. — Он — чудовище! Маньяк! Какие гнусные письма на мой адрес он присылает! Такие люди не могут создавать прекрасное! — возмущалась литературная женщина, вынимая из сумочки валидол».
Не знаю, о каких письмах речь, но лично видел у Григорьяна вполне вменяемые образцы переписки с поэтессой…
А вот мемуары ростовского поэта Валерия Рыльцова; он упоминает рецензию на книгу Григорьяна в некогда влиятельной городской газете «Молот»:
«И на следующий же день Аршак Тер-Маркарьян устроил скандал редактору: как посмел он хвалить автора, который “преклоняется перед отщепенцем Пастернаком и белогвардейцем Гумилёвым”!»
Такого Тер-Маркарьян, понятно, не помнит.
О Петре Вегине он пишет как о подражателе Вознесенскому (что абсолютная правда): «Вегин… порой уже писал не под НЕГО, а как ОН. Критики сетовали: нельзя отличить».
Вот Вознесенский (и даже Роберт Рождественский) Тер-Маркарьяна: «Мы всего только люди…/ Ветер пляшет, словно лезгин./ И, как белые верблюды,/ По степи снега легли»; «Я снова встретился с тобой —/ и не заметил перемены./ Распахнуто шумел прибой,/ Как школьники на перемене», «Покусывая стебелек ромашки,/ Я вдаль пойду по пыльному шоссе/ И загрущу о Галочке Романовой,/ Которой не пришелся по душе»… Все в соответствии с модой того времени! Или вот посвежее, 1996 года:

На Цветном,
За чугунной оградой,
Словно памятник, высится дом.
Ты —
любила меня с оглядкой?
Просто так?
Или, может быть, в долг?

Талантливый поэт, конечно. Но что-то помешало ему стать значительным. Что?
В той же «Литературной России» я однажды назвал его малокультурным провинциалом. Когда мы познакомились, он не выказал и признака обиды. Культурный, однако, человек!



ЛЕСТНИЦА

Когда не стало Галины Вишневской и я в очередной раз осознал, что жизнь все-таки конечна, мне вспомнились слова ее мужа Мстислава Ростроповича — о том, как эту самую жизнь жить-то надо!
Ростропович говорил о своих «путеводных звездах». Первая — замечание Гёте:
«Все мы под платьями ходим голыми».
Вторая — мысль папы Римского Павла VI:
«Вы идете по лестнице от земли к небу. И перед тем как что-либо сделать, подумайте — это будет шаг вперед или вниз».



МНИМАЯ ПОБЕДА

В Константиновске, что на Дону, в исторической части города стоит дом, который занимают магазины «Петушок» и «Ландыш», а долгое время работал книжный. Исторический факт: в 1925 году сюда, в бывшую станицу Константиновскую, приехал будущий автор повести «Два капитана» — был назначен секретарем райкома комсомола. По его инициативе винно-водочный магазин, который располагался в этом доме, перешел на торговлю книгами. Поступок бдительного комсомольца! «Небось сам-то знал, как спиртного себе достать», думал я о Каверине.
Однако немногим позже я все понял — благодаря его собственным воспоминаниям.
Речь шла о встрече с Твардовским в Москве в 1943-м; сорокалетний Вениамин Каверин приехал из Северного флота, автор «Василия Теркина» — с Юго-Западного фронта. «После семи-восьми фраз — как, где, откуда, куда — он вдруг пригласил меня к себе.
– Водочка есть. Зашли, а?
Почему-то я решил, что он зовет меня к себе только потому, что одному скучно пить! Да и не мог я пить! Не прошло и двух недель, как я выписался из госпиталя в Полярном, до Москвы добрался не без труда и, наконец, — этому трудно поверить, — вообще никогда не пил водку.... Но я постеснялся, промолчал...»
Немудрено, что и жителей Константиновской Вениамин Александрович хотел видеть трезвенниками.
С чем боролся? Водка непобедима.