***

В новой квартире зеркало только в ванной,
узкой полоской чуть подбородка ниже.
Ты возвращаешься траченым, битым, драным
и говоришь пространству: «Прости, я выжил».

Комнате с недовыметенными углами,
пауку, доплетающему картину,
чайнику на подоконнике, будто маме,
уходящей по улице с братом, в спину.

Мало ли, что у второго был градус выше…
Только себя ты видишь на каждом фото
и повторяешь только себе: «Я выжил» —
вместо: «Я вышел из сумрака и комфорта».


Поэты

Наследье дедов пашет на волах своих…
Гораций. Эподы

В гибкий пластик кипяток разлитый.
Мякиш срезан ножиком складным.
В пирожковой пахнет эвкалиптом,
словно чем-то давним и родным.

Птахи перелётные откуда
этот запах в память занесли?
От библейских странников до курдов
в каждом хлебе слышим горсть земли.

Кем тебя окликнули по крови,
на каком с пространством говорить,
если речь, похожая на кронверк,
не приемлет регулярный ритм?
Прежде прочих завещал Гораций:
равнозначны заступ и хорей.
Хлеб — к столу, а в наших школьных ранцах —
кубики наследных сухарей.


***

Озеро. Облако. Яблоко. Лёд.
В имени Ольга есть отпечаток —
лапка птенца, чтобы знать наперёд,
как начинается взмах от плеча. Так
передавали кудлатым щенкам
старшие ветры и тёмные воды:
каждое действие — это река,
ветер и молния (росчерк природы).

Нет ничего по отдельности: жест,
выбор, сомнение, жажда, идея —
метаморфозы погоды и мест,
сердце своё препарировал где я.
Та, кого выбрал растить (и расти),
белая птица на рваном запястье,
слышит надклювьем другие пути,
мне неизвестные опыты счастья.

Вот и взлетела (пером — по скуле).
Не заскулю — пожелаю Борея.
Озеро. Облако. Яблоко. Лес.
Ольга, лети! Возвращайся скорее.


***

Те, кто назвали меня — Баобаб,
вымерли пять миллионов листьев тому назад.

Я помню шорох их аккуратных лап,
вопли пойманного грызуна,

грай перелётных стай над своим птенцом,
встретившим немыслимого врага.

Потом они разглядели на мне лицо
и дали мне имя — Изеэльга.

Они приносили корм для моих корней.
Они окружили меня дождевой водой.

Их песни, как вязкие смолы, текли во мне,
как будто их страсти себе возводили дом.

И каждую осень, чтобы забыть и спать,
я скидывал в землю эту чужую речь,


которая прела и выпускала пар,
в которую страшно было однажды лечь.

Но шкуры моей не коснулись топор и гвоздь,
моим долголетием радуга изумлена.

И столько мной листьев скинуто на авось,
что больше нет смысла отращивать имена.


***

Здесь — дышать. А здесь — витрина.
Грустный сказочник Родари,
видишь, ангел Катерина.
Что тебе она подарит?
Поезд голубого цвета
или мир по всей планете?
Ты себе попросишь лето —
надоели ливни эти.

Перекошен чёрный зонтик.
И намок ботинок правый.
Темнота на горизонте.
День, настоянный на травах.
Даже самый громкий голос
проседает, словно глина.
И стоишь, как будто голый.
Извините, Катерина.

Он хотел ходить по небу
и не знал, как это хлюпко.
Где с тех пор он только не был,
волочась за каждой юбкой.
И, с улыбкою отказы
принимая, прятал в сказку
всю, что вышла мимо кассы,
нерастраченную ласку.

Вам спасибо, что он выжил,
что его почти не жалко,
что за ним котёнок рыжий
на трёх лапах вперевалку.


Первое пасхальное стихотворение

Если Христос воскрес,
              ничего не страшно,
значит, любое горе —
              этап похода,
значит, небытие —
              это время года,
и все печали наши —
              как день вчерашний.

Равной монетой
              пришедшему на рассвете
и на закате
              оплачено за работу.
Так наш Господь
              проявляет свою заботу,
что все печали наши —
              вода и ветер.

Всё, что имел,
              раздай и иди за нами,
встань из могилы,
              вытри с лица обиду.
Ты в этой жизни
              ещё ничего не видел.
А все печали наши —
              стопа и камень.


Второе пасхальное стихотворение

Ибо небо кроется в голове,
царства — в сердце,
а пламя — в чреслах,
я возношу молитву свою о Льве,
проходящем сквозь стадии счастья.

Если
он достиг и возраста, и межи,
и желанной пары,
но не возглавил
все свои тяжёлые миражи,
то ему и дальше идти по лаве.

Обгорает грива,
из пасти свисает нить,
но упрямо лапы
печатают след за следом.
Помни: юным — немыслимы наши дни.
Так и нам, исходящим плачем, —
итог неведом.

Все — живые молитвой о Льве,
проходящем сквозь, —
улыбались так,
что и я с чернотой своею
свято верю: каждому довелось
лично встретить Льва
и руками обнять за шею.


Третье пасхальное стихотворение

Чтобы подняться, больше не надо падать.
Нет никакого Ада и Рай повсюду.
Просто запомни: нет никакого Ада,
Рай на Земле, и я с тобой рядом буду.
Так говорил Иисус: «Поднимите камень
или бревно расколите» — в любой темнице,
в левой беседе, музыке и рекламе —
Слово Моё чернилами по странице.

Ни маета души, ни мышей эстрада,
ни насекомых радостное стяжанье
не возвращают нам перспективы Ада,
черти и демоны дружно хвосты прижали.

Так Аввакум добавил: «Не батогами
вера вбивается», алым письмом по коже.
Мало сакрального видится под ногами.
А никакого Ада нет в небе тоже.