Мы — имя и фамилия,
верная пара обуви
всегда единственного человека.
Как только он рождается,
тотчас надевает нас:
сперва фамилию, затем вскоре и имя,
чтобы они ходили по земле,
пересекали границы,
топали по грязи и
дефилировали по ковровой дорожке почета
под торжественную музыку...
Когда бы не беспокойные мы,
ему бы не сделать ни шага,
не обьясниться в любви другой паре обуви,
Не согрешить, не раскаятся,
Словом — не жить...
Мы, конечно, постепенно изнашиваемся,
но до конца — никогда,
хотя порой перестаем нравиться хозяину,
и он добровольно меняет нас на
новую, блестящую обувь.
Порой половину пары, а иногда и всю.
Например:
Костровицкого — на Аполлинера,
Квирквелия — на Гранели,
Спенсера — на Чаплина,
Сэмюеля Клеменса — на Марка Твена.
А женщины, выходя замуж,
часто примеряют к одной ноге ботинок мужа.
И нам больше ничего не остается —
Пыльные, послушно валяемся у них в шкафах,
В надежде, что хоть иногда нас вспомнят...
Хотя чаще
В комплекте остаемся с ними до смерти.
И позже,
Когда исчезает наш человек,
Мы остаемся в этом мире,
Как свидетельство его прежнего существования.
Мы уже не движемся, однако
показываем новым поколениям,
где он двигался,
почему и зачем...
Иногда, как будто наш хозяин одноногий, —
Шота, Илья, Акакий, Галактион... —
потомки замечают лишь одну обувь,
чистят ее, наводят лоск...

Итак,
мы — имя и фамилия,
и если описать вкратце,
это и есть наша жизнь...
Конечно, нет ничего вечного,
и чуть раньше или позже
нас выкинут на свалку.
И кто знает,
может, лишь после этого
станет видно, кем на самом деле
был тот человек,
которого мы всю жизнь водили по свету...

Скончался... Что с того? Подумаешь, умер... Обычное дело.
И дереву суждено засохнуть, и кувшину — разбиться...
Всему положен свой срок: и звездам в агонии взрыва,
и собакам, протягивающим костлявые ноги...
Любил... Что с того? Подумаешь!.. Или же
как не смеяться — до судорог, до удушья, —
над этим нелепым и обветшалым словом?
Скажите еще, что он страдал — такие, мол, слухи ходили...
Нет. Не годится... Лучше простыми словами:
Так, мол, и так, слыхали? — беднягу сбила машина,
когда он по улице брел, в раздумья свои погруженный...
О чем? Да вот, решал — назвать ему сборник стихов
«Крыльями смерти» — или все же как-то иначе...
Давайте скажем,
что не услышал он тормозов смертельного визга.
Скажем:
книгу, что вылетела из рук его в момент удара,
припечатало
к асфальту...
Узор из грязи пришелся как раз на название —
«Искусство любви».
Добавим, точности ради:
Эту книгу пятью минутами раньше продал ему букинист, —
он тут всегда торгует, вон прилавок на тротуаре...
Можно сказать
и о содержимом карманов.
Допустим, следующее:
пачка «Полета» (а в ней — 17 сигарет),
билет на «Риголетто» (оперный театр, 31 декабря),
мятый рубль и монетки в 15 копеек.
Особо отметим:
Он был одет в куртку зеленого цвета,
с дырой на рукаве...
Из карманов изъято:
записная книжка (одна),
ручка (одна),
мятый платок,
сложенный лист бумаги,
исписанный корявым почерком...

«Петрушка — 2 пучка,
Реган — 1 пучок,
Картошка — 3 кг.,
Лук — 1 кг.,
Кети — 22 27 39» —

вот что гласила одна сторона листка,
а на обороте:

«На груди твоей пригрелись мои руки,
А теперь они опять заледенели...
Унесу я их в отверстую могилу
И сложу у раскаленной адской печки...»

Все это неразборчиво и несколько раз перечеркнуто.
Там же:
неумелой рукой нарисован веселый плешивый дядька с большим носом...

Ну, кажется, все...
Да, чуть не забыл: бальзамировку делал Артюш,
могилу вырыли Коля, Мурман и Жора...
А мать, с плачем выворачивая его карманы
(к тому времени он был уже переодет
в лучший/единственный — для дней рождений и театров — костюм),
сделала горькое открытие:
«Сынок-то курил, а от меня вот скрывал...»

Некролог опубликовали в газете —
в номере от 28 числа, —
Для панихиды выбрали музыку:
Шопен, Моцарт, Бетховен, Палиашвили...
Похороны состоялись 31-го, в пятнадцать тридцать...
Поминать покойного остались 120 человек.
(Икра на столе была только красная, черной — не достали...).
И эти 120 ушли так поспешно,
едва соблюдя приличия...
Ну да, дома их ждало
совсем другое застолье:
гозинаки, чурчхелы, шампанское и все такое...
Очень некстати был этот покойник
в новогоднюю ночь.
Некстати был
этот покойник.

У якорей заливаются рыбы,
Крепко сомкнув свои впалые рты.

На палубе мокрой стоят моряки
И смотрят на птиц, переводящих им
Эти песни немые.

В желтых лучах сновиденья я грезил
о китаянке,
но она оказалась моей забытой невестой,
что заразилась боткиным после того, как
рассталась со мной, вышла замуж и умерла.
Пальцами в золотых кольцах
она вытягивала углы глаз,
подражая маньчжурской девушке,
затерянной среди 5 миллионов шанхайских
и миллиарда китайских жителей,
мечтающей о печальной и просторной родине,
где возможны конденсированные
дружба и любовь
с таким изысканным юношей, как я,
в желтых лучах реального дня или даже сна,
когда все, что сверкает — золото,
даже свадьба и хворь,
когда цвет кожи потомков Лао-Цзы
не станет препятствием,
но лишь эффектным способом явленья во сне,
а также способом сокрытия в серой тоске
одной миллиардной части бытия.
И это только в том случае,
если ты когда-то была
ослепленной невестой какого-то мальчика,
а потом спарилась с кем-то другим
и после вполне здоровой жизни
в одном из огромных городов Азии,
в бытность туристкой с ослабленным любопытством,
искренне и безропотно умерла,
когда по сердцу тебя
переехал случайный
и вовсе не желтый рикша.

Иногда на свалку прилетают птицы, певчие птицы, а не вороны,
Иногда и ты — приходишь ко мне, ты, а не те или эти,
                                                                                       или кто бы то ни был…
Ты приходишь в мою нору, распугав муз и чертей,
Тех чертей, что любят селиться в заброшенной церкви, впрочем,
И в заброшенной церкви иногда молятся и ставят свечи…
Так и дряхлого восьмидесятилетнего старикашку иногда навещают дети
И даже приносят подарки…
Но и этот восьмидесятилетний сквалыга-старикашка,
Боящийся закрыть глаза от страха умереть в любую минуту —
                                                                                               иногда спит
И видит эротические картины,
А не похороны матери, жены, детей, друзей
или — свои собственные…
Ну и что? Кто без греха? И пусть — видит…
Бывает, что и поэтов тошнит, а монах — матерится.
Не надо придираться.
Пусть, хотя бы и на свалке, будет слышно иногда птичье пение.
Или та — пусть придет ко мне, распугав муз и чертей
И заставив меня забыть обо всем на свете…
Только пусть потом моя голова окажется у нее на груди.
И — тук-тук-тук-тук-
Пусть она разрешит мне услышать ее сердце
И слушать, слушать…