ПЕСТРУШКА

Убойный конвейер

Куровозные телеги поднимались под навес разгрузочного пандуса, птица сыпалась на транспортер, въезжала внутрь здания и падала на вращающийся стол карусели. Бригада женщин вокруг стола, в одинаковых салатного цвета халатах и шапочках, в защитных очках и марлевых респираторах ловила перепуганно трепыхавшихся кур и вешала на транспортер. Три секунды на птицу. Поймать — повесить. Поймать — повесить. Пять тысяч раз в смену на каждую пару рабочих рук. Зимой в холоде. Летом в жаре. Всегда — в волнах аммиака. И птица, перевернутая вниз головой, покорно затихала.
— Если бы существовал куриный рай, дорога к нему начиналась бы от "киллеров", — сказал однажды сменный слесарь Дима Ёлкин напарнику Толику.
Ёлкин шел вдоль убойного конвейера. Деловито и бесшумно работали глушители и "киллеры". Лились кровь и вода. Шипел вакуум, пощелкивали перевесчики и потрошители, шелестели транспортеры, еле слышно звенели пилы, тихонько гудел "маэстро". Ёлкин, среднего роста, худощавый и жилистый, с первыми проблесками седины в черных, слегка вьющихся волосах, закончил очередной обход оборудования и вошел в карусельную. Вошел с определенной целью — потискать бойкую и веселую разведенку Нинку Любашину, к которой он, работящий и хозяйственный, но мрачноватый, с трудом сходившийся с людьми, а потому одинокий, был неравнодушен.
Дима не скрывал, что молодая женщина нравится ему, а потому поступал напоказ, чтобы все знали: не троньте, моя! А она, в то время когда сердце млело в широких и жестких, но негрубых мужских ладонях, ни на секунду не останавливаясь, продолжала ловить — вешать свои пять тысяч, одними локтями изображая сопротивление, и повизгивала:
— Ну Ёлкин... ну Ёлкин же... ну люди же смотрят!
Остальные женщины на карусели были замужними и смотрели на них с пониманием, а то и легкой завистью, не переставая ловить — вешать, ловить — вешать. И тут сквозь шипение, пощелкивание и гул несколько женских голосов разом закричали из-за стены, от "маэстро":
— Ёлкин! Ёлкин!!
Мысленно ругнувшись (ругаться вслух не позволяли присутствие Нинки и репутация невозмутимого человека), Дима пошел на крики.


Пеструшка

На заселение пятого птичника привезли цыплят. Птичница сразу обратила внимание на одного. Он был таким же крохотным и суетливым, как другие, но на желтенькие спинку и крылышки ему будто брызнули рыжей краской.
— Ух ты какая пеструшка шустрая, — заметила она, когда цыпленок быстрее всех кинулся к поилке.
Пеструшка оказалась любопытной курочкой. В то время как другие передвигались только от кормораздатчика к поилке и обратно, ее пестренькую спинку видела птичница в разных углах обширного помещения. Даже когда подросла и нежный пушок сменился пером, перо тоже казалось помеченным рыжими брызгами. Пеструшка обживала свой мир. Мир был сверкающе-белым и теплым. Мир сначала пах только едой, а потом начал попахивать и аммиаком птичьих испражнений. Этот запах стал запахом дома. Включался свет, наступал день — время кормления. Свет гас, наступала ночь — время сна. Мягко гудели вентиляторы, всем хватало и корма, и питья. Птицы подрастали, свободного места в помещении оставалось все меньше, они наедались и лежали на подстилке из опилок и испражнений. Только Пеструшка бродила по периметру птичника, хотя ей все труднее было носить тяжелеющее, раскормленное тело.
И однажды в половине седьмого утра к воротам в торцевой стене птичника подъехали куровозные телеги. Ворота распахнулись, телеги въехали внутрь. Без лишнего шума в полутьме началась погрузка. Куроловы брали сонных птиц парами и бросали в металлические короба телег. Перепуганные внезапной переменой обстановки, те, кудахча, жались друг к дружке. Телега уезжала, на ее место вставала новая. Пеструшка проснулась, почуяв неладное. Спала она, по своему обыкновению, у стены. Подальше от скопища пернатых. И попробовала улизнуть от неведомой, но явно ощущаемой опасности в самый дальний угол. Но птичница, получавшая зарплату от сданного живого веса, заметив ее маневр, сказала куролову:
— Поймай по-тихому вон ту пеструю, пока курей не перебудила.
И беглянка оказалась в телеге. Рычал трактор, кузов потряхивало на неровностях дороги, когти птичьих лап скользили по металлу. Все было чужое и незнакомое, только запах аммиака, пропитавший изжелта-белые перья товарок Пеструшки, был запахом дома. И он понемногу успокаивал. В курочке проснулось любопытство, и она глянула поверх бортика. От привычного сверкающе-белого мира не осталось ничего. К дороге подступали березы, прошла навстречу порожняя телега, потянулись мимо заборы и здания. Несколько поворотов, медленный осторожный разворот — и настил разгрузочного пандуса принял на себя новый груз. Кузов телеги начал распахиваться вниз, птица из головной секции с шумом и кудахтаньем посыпалась на транспортер. Тут Пеструшка, сидевшая у заднего бортика хвостовой секции, с силой оттолкнулась лапами от металла, перепрыгнула через бортик и шмякнулась о настил. Она не ожидала падения с почти метровой высоты, потому испугалась. Но поднялась и постояла, осматриваясь. Потом начала осторожно, не спеша и с оглядкой, спускаться с пандуса. Рабочий, высокий парень с деревенским лицом, разгружавший телегу, лишь покосился на беглянку, но останавливать разгрузку из-за одной курицы не стал. Пеструшке хотелось есть и пить. Внизу, на асфальте, лежало просыпанное кем-то зерно.
Очередная телега с птицей почему-то задерживалась. Была середина мая, но жарило, как в разгаре лета. Карусельщицы вышли на свежий воздух покурить. Вышли и Дима с Нинкой. Отошли подальше от пандуса, где не так ощущался запах аммиака, и присели на ограждение газона.
— Бросай курить, — буркнул Ёлкин, — целоваться с курящей все равно что облизывать пепельницу.
— А сам?
— Я мужик, — убежденно отрезал Дима.
— Ёлкин, а вон курица убежала, — чтобы отвлечь его от нежелательной темы, начала Нинка.
— Ну и пусть бегает.
— Поймай.
— Ага. Щас. Мне не за это платят.
— Ну я поймаю, — привстала она.
— Сиди. Туда, — он мотнул головой через плечо в сторону убойного конвейера, — она и без нас попадет. Пусть поживет, сколько сможет. Вон как зерно наяривает. Голодная.
— Хоть в канаву спрячься, дура, — крикнул он, будто эта пестренькая курочка могла его услышать и понять.
Пеструшка доклевывала зерно на обочине, когда мимо нее лихо пошла на разворот задержавшаяся на птичниках телега. Курица метнулась подальше от колес и свалилась в канаву ливневой канализации. По дну канавы текла вода, и она, придя в себя после падения, первым делом напилась. Возле воды ползали соскучившиеся по солнышку дождевые черви. Беглянка клюнула одного, сглотнула. Ей понравилось, и она пошла вдоль канавы, поклевывая червей и запивая водой. Здесь было хорошо и почти тихо, но жарко, как и наверху. Пеструшка брела, пока канава не уперлась в водопропускную трубу, нырявшую под асфальт. Из трубы тянуло прохладой, и она пролезла внутрь. Здесь, внутри трубы, были и прохлада, и вода, и черви в илистом слое на дне. Пеструшка решила, что лучше места ей не найти. Она закопошилась, устраиваясь поудобнее, а устроившись, от пережитых волнений, усталости и полутьмы уснула.
Когда разгрузка телег закончилась, рабочий приступил к проверке территории и сбору почему-либо не попавшей на транспортер птицы. Добросовестно заглянул во все углы, где могли притаиться куры, осмотрел газоны, проверил канаву ливневой канализации, только в трубу под асфальтом не заглянул. Да и что там было делать курице? Отправил всю обнаруженную птицу на карусель, кинул грязные перчатки в мусорный контейнер и со спокойной совестью пошел в душевую.
На улице вечерело, когда Пеструшка проснулась. Она не сразу поняла, где находится. Полутемная труба вместо привычного сверкающе-белого мира окружала ее. Курочка бросилась туда, где увидела круг света, и вывалилась в канаву ливневой канализации со стороны, противоположной той, откуда попала в трубу. А когда вывалилась, вспомнила. Она вспомнила тревожное утро, поездку в куровозной телеге и ощущение надвигающегося страха, вытолкнувшее ее наружу. Вспомнила и прижалась ко дну канавы. Но вокруг было спокойно. Откуда-то — из канавы не было видно откуда — доносился мерный шум, похожий на шум работающих в птичнике вентиляторов. Постепенно беглянка успокоилась, встала и пошла вдоль канавы, поклевывая червей и разную другую съедобную мелочь, запивая свой ужин водой.
Смеркалось. Канава уперлась в бетонный забор. Под забором его строители оставили узкую протоку для схода воды. В этом месте откос канавы был пологим, и Пеструшка поднялась по нему в заросли сухой прошлогодней травы, рядом с которой уже пробивалась молодая крапива. Там она и провела свою первую ночь на свободе. Майская ночь была ощутимо холодной, звездное небо заменяло сверкающе-белый кров, вместо вентиляторов тихонько шумели сухие стебли. Птичьи голоса и шум машин на автотрассе где-то за забором то и дело будили курочку, а под утро совсем похолодало.
Встало солнце, и вскоре с той стороны, откуда пришла она вчера, послышался шум тракторов. На убойном конвейере начинался новый рабочий день, и до нее время от времени докатывалось оттуда ощущение страха и покорности куриной судьбе. Уйти подальше от источника этого ощущения мешал забор. Пеструшка попробовала пролезть в оставленную под ним протоку, но это ей удалось только тогда, когда разрыла она лапами слой ила на дне. По ту сторону забора тянулись такие же заросли сухой травы и молодой крапивы, так же журчала вода и ползали возле воды красные черви. За зарослями начинался березовый лесок, сквозь него проходила железная дорога, по которой, заставив Пеструшку вжаться в землю от страха, с воем и свистом пронеслась утренняя электричка из города. На опушке курица нашла ямку под полусгнившей корягой, залезла в нее и начала обживаться в своем новом мире.

Середина лета

Нинка Любашина называла Диму только по фамилии: "Ёлкин, а Ёлкин!" Не потому, что ей не нравилось имя Дмитрий. А только потому, что так звали ее бывшего мужа. Поначалу молодой женщине льстило, что муж ревнует ко всем встречным: "Значит, любит". Но когда тот начал скрипеть зубами на каждую ее улыбку не в его адрес, а потом и отвешивать оплеухи, она просто собрала свои вещи и вернулась в родительский дом. А вскоре официально развелась. Ладная и видная, с легким налетом сдобности в лице и фигуре, Нинка не боялась одиночества. Но ухаживания Ёлкина поначалу встретила настороженно, сочтя схожесть имен залогом схожести характеров.
— Ты че, Нинка? — искренне удивилась подруга, сманившая ее перейти работать в убойный цех. И добавила, оттопыря вверх большой палец с маникюром френч на ногте: — Дима мужик во!
Мрачноватый Ёлкин возле улыбчивой Нинки и сам начинал улыбаться. Теперь они вместе ходили на обед в фабричную столовую, временами уезжали после работы к нему, но всегда женщина ночевать возвращалась к себе, отклоняя предложения остаться до утра. Она даже в минуты, когда человек не владеет собой, ни разу не назвала его по имени:
— Ёлкин... Ёлкин... Ё-е-ло-о-чки-и-ин!
Стояла середина лета, плавился асфальт под ногами, и плавилось сердце Димы Ёлкина, когда она называла его "Ёлочкин".
Поначалу каждый свой новый день в березовом лесочке между забором птицефабрики и линией железной дороги Пеструшка встречала как последний. Грозно шумели над головой деревья. Вода падала с неба и заливала приютившую ее ямку под корягой. Копья молний и громовые удары, казалось, целили прямо в нее. Вой электричек, спешивших из города и в город, настигал в любом месте лесочка и заставлял вжиматься в землю. Но больше всего курочка боялась бродячих собак, забредавших иногда в лесок. Стая эта обитала в поселке за линией железной дороги, а вожаком был рыже-подпалый дворняга, сильный и быстрый.
Но день проходил за днем, дни складывались в недели, лето вступало в полную силу. В глубине леска, на возвышенном, не заливаемом дождями месте, Пеструшка обнаружила давно заброшенную нору под корнями березы и стала жить в ней. Лес в избытке снабжал курочку пищей, за водой она ходила к ручейку, вытекавшему из-под забора, или пила дождевую. Ее тело предубойной раскормленности стало поджарым и сильным, ноги крепкими и быстрыми, а острый клюв без промаха хватал добычу. Необходимость удирать от опасности научила помогать ногам крыльями. Однажды, спасаясь от собаки из стаи Подпалого, Пеструшка выскочила на обрыв. Спасения не было, и она как бежала, так и прыгнула вниз. Но вместо того чтобы упасть камнем и разбиться о землю, полетела. Почти как птица, яростно ударяя воздух крыльями. И приземлилась внизу, метрах в двадцати от растерянного пса, за полосой непролазных кустов шиповника. Она запомнила чувство полета и начала завидовать птицам. Невыносимо тосковавшая в первые дни по сытому и уютному миру птичника, Пеструшка вспоминала его все реже, а потом и вовсе забыла.
Однажды собачья стая наткнулась на Пеструшку поблизости от ее убежища, и курочка успела проскочить в нору. Подпалый, видя, что жертве некуда деться, с расправой не торопился. А когда сунул в нору морду, эта странная пестрая курица, успевшая к тому времени отдышаться, прийти в себя и понять безвыходность своего положения, от отчаяния сделала единственное, что могло ее спасти: ударила крепким клювом прямо в собачий глаз.
До вечера крутилась стая вокруг Пеструшкиной норы, не рискуя соваться в нее и дожидаясь, когда хоть немного придет в себя визжащий от боли вожак. Уже в сумерках собаки ушли, и только глубокой ночью Пеструшка выбралась из своей земляной крепости поискать пищу и воду.

Исполнение желаний

Наступила осень. Улетели на юг грачи, скворцы и ласточки. За ними потянулись клинья журавлей и шеренги цапель. Последние деньки догуливали на окрестных озерах и болотах утки и гуси, готовясь к дальней дороге. И Пеструшка смотрела вслед свободным птицам в свободном небе.
Становилось все холоднее. Она старалась реже покидать свое убежище, опасаясь встречи с Подпалым. Когда пес потерял глаз, стая прогнала его, выбрав нового вожака, и теперь он, отощавший и потерянный, бродил в одиночку, лишь иногда с ним ходила сука, которую не принимала ни одна стая из-за хромоты. Хромая была чистопородной немецкой овчаркой и домом своим считала раньше двор трехэтажного коттеджа в районе, называемом горожанами Полем Чудес. Но однажды попала под машину, и хозяин, дождавшись, когда срастется сломанная лапа, увез собаку подальше в лес и оставил там.
Окончив работу, карусельщицы в последний раз перед душевой вышли покурить на свежий воздух. Дима, вышедший вслед за Нинкой к газону с прибитой первым заморозком травой, держа в руке пачку синих "LD", заметил, что та не спешит закуривать, и припомнил: сегодня он вообще не видел ее курящей.
— А ты чего не закуриваешь, бросила, что ли?
— Все, откурилась я, Ёлкин.
— Ты? Наконец-то.
— Да-да. Откурилась. И отвыпивалась. И с тобой, Ёлкин, откувыркалась, — сказала она легко и даже как-то весело.
— Не понял. Ну-ка объясни, что случилось, — глаза Ёлкина сделались холодными и колючими.
— Что случилось, то и случилось. Ребенок у меня будет. Мамой я стану, вот что случилось.
— Фу-у! — облегченно выдохнул он. — Значит, так: со смены вместе едем к тебе собирать вещи. С этой минуты ты мне жена.
— А ты-то при чем? Ты свое сделал. Дальше я сама, — спокойно, как о давно решенном, ответила она.
— Как это — "сама"? — гася улыбку, ошарашенно вымолвил Ёлкин.
— Вот так. Я и ребенок. И всё.
— А я?
Нинка пожала плечами, собираясь повернуться, уйти и закончить на этом тяжелый, но необходимый разговор.
— Да что ты... — крикнул всегда казавшийся таким невозмутимым Ёлкин и будто подавился этим криком, — да что вы со мной делаете?! Или я урод какой, что отцом хорошим быть не смогу?!
Она не знала, да и мало кто знал: когда бывшая жена Димы Ёлкина свою вторую беременность, как и первую, прервала абортом, он оставил ее, сказав на прощание: "Тебе бы у нас на убойной линии вместо „киллера" стоять. У тебя убивать хорошо получается". Все последующие годы он копался в себе, пытаясь понять вину в случившемся, и не находил ее. И облегчения тоже не находил. Нинка не знала этого, но вдруг поняла: ляпни она еще хоть слово поперек, и железный Ёлкин, чего доброго, расплачется. А на что он будет способен в таком состоянии, один Бог знает.
— Ёлкин ты, Ёлкин, — женщина шагнула к мужчине, подняла руку, быстро провела ладонью по его слегка вьющимся, черным с проседью волосам и удержала ею дернувшуюся назад голову, — Дима ты Ёлочкин.
Была та удивительная пора, какую испокон веков на Руси зовут бабьим летом. Пора, когда над остывающей, но еще теплой землей летят паутинки, когда грохоток картофельных клубней, падающих в пустое ведро, веселит крестьянскую душу слаще любой музыки. Пора желанная, как последняя сигарета перед долгой и трудной работой. Прощальная пора.
Собирая последние дары осеннего леса, Пеструшка бродила неподалеку от своего земляного дома на пригорке, постепенно приближаясь к нему, как вдруг почувствовала тяжелый, сминающий душу взгляд. Неслышно подкравшийся Подпалый готовился к последнему броску. Пеструшка кинулась было на пригорок, но, отрезая ей дорогу к убежищу, там уже стояла Хромая. Они все-таки подловили курочку. И бросились на нее разом. Но за миг до того, как Хромая сомкнула клыки на куриной шее, Пеструшка успела вогнать клюв в единственный, налитый злобой глаз Подпалого. И тут ее душа взлетела над осенней землей. "Вот что мешало летать", — поняла она, увидев оставшееся на земле тело. Хромая, не оглядываясь на катающегося по желтым умирающим листьям слепого пса, ухватила это тело за голову и поволокла к логову, где ждали голодные щенки.
Пеструшка взлетела повыше. Невинные птичьи души, чередой поднимавшиеся от убойного конвейера прямиком в куриный рай, видели случившееся. И почтительно расступились, пропуская Пеструшку.

ПЛЕТКА

Тулеген был одним из двух дежурных электриков смены. Другим — Коля Савченко. Они ввалились, когда мы с наладчиком Витей Кохом только-только присели перекусить.
— О, да у вас сало! Гляди, Коля, — с чесночком! Давно мы не пробовали сала с чесночком.
— Ты же казах, Тулеген, — попытался урезонить его Витя, — тебе по религии сало есть нельзя!
— Я казах, служивший в Советской армии. И мне много чего можно, особенно если стариков рядом нет. Старики в таких делах — хуже тигров уссурийских. Или тебе сала жалко, Кох?
Его армейская служба прошла в уссурийской тайге, на станции Камень-Рыболов под озером Ханка. Казахи в тех местах были в диковинку, потому принимали Тулегена за корейца, а чаще за бурята. Высокому, крепкому, круглолицему Тулегену кто-то дал там прозвище Уссурийский Тигр. В шутку, конечно. Но добродушному казаху понравилось это сравнение с редким, красивым и опасным зверем.
Как-то в начале нашего знакомства, рассказывая о своих братьях и сестрах — кто где живет и чем занимается, — высыпал он целый ворох казахских имен.
— Сколько же их у тебя? — спросил я Тулегена.
— У папки нас десятеро: семеро парней, со мной, да три сестренки еще у нас. Я-то шестой по счету.
— Вот как? Значит, мать у тебя — мать-героиня, раз десятеро....
— Нет. У мамки нас трое.
— Как же так — у отца десять, а у матери трое?
— А вот так: у папки три жены. И мы их всех мамками зовем. А не назовешь — не обижайся, у папки рука тяжелая. Да они сами своих детей от не своих не выделяли никогда. Разве что на своих работы побольше валили. А так — каждая мамка в своем доме живет. Вот моя, например, ближе всех к школе. Так мы зимой, в самые морозы, всей оравой после школы к нам топали. Мамка накормит, посадит уроки делать, а самых старших к тем мамкам отправит. Скажут они — где мы да что все в порядке — и назад. Чтобы утром, когда самый морозяка давит, опять вместе да по короткому пути в школу.
Отец его был табунщиком, кочевал по степи с табунами и отарами. Как успевал он обеспечивать все три свои семьи? Тулеген говорил об этом туманно:
— Есть люди и побогаче моего папки. Но семьи такие, как у нас, большая редкость. Видать, не в деньгах тут дело.
Присели они с Колей к нашему столу, съели все сало, запили чаем и ушли. Вместо "спасибо" Коля бросил уже в дверях:
— А сало у вас так себе, мужики. Шкурка жестковатая...
Однажды когда Тулеген не был еще сменным, понадобилось вызвать его на работу взамен заболевшего напарника Савченко. И я поехал в Каратас, где, как в соседней Знаменке, жили и русские, и казахи, и немцы. На одной из окраинных улиц отыскался его дом. Водитель дежурного пазика посигналил, вызывая хозяина.
— Заходите в дом, мужики. Сейчас соберусь, — сказал Тулеген, узнав, в чем дело.
Едва мы вошли, я увидел в прихожей на стене возле двери плетку. Обычную витую плеть пастуха-табунщика из узких сыромятных ремешков, с темной от времени деревянной рукоятью и сыромятным темляком. Я спросил, кивнув на нее:
— У тебя верховая лошадь есть, Тулеген?
— Нет.
— Зачем же плетка?
— Это для другого дела, — ответил он, слегка смутившись, и мне показалось, что его жена, худощавая, среднего роста приветливая казашка, чуть заметно улыбнулась.
Захрипела рация на стене:
— Начальник смены! Ноль седьмой выехал на весь кабель. Ждем электриков для переключения.
"Ноль седьмой", тяжелый карьерный экскаватор с четырехзначным заводским номером, заканчивавшимся цифрами "07", в этот день переезжал из отработанного забоя в новый. Подошел автобус, электрики забросили в него амуницию, и мы поехали переключать "ноль семерку". Спустя полтора часа она снова, гудя двигателями хода и постукивая траками, покатила к забою. А мы вернулись к себе, где Витя смотрел по телевизору "Свадьбу в Малиновке".
— Тулеген, а Тулеген, — начал Коля, когда нам надоели опереточные бандиты вкупе с опереточными красными конниками, — расскажи про свою свадьбу! Большой калым за невесту отдал?
— Не давал я калыма, — ответил он нехотя, — украл, и все.
— Как это "украл"?
— Когда из армии пришел, в Знаменке на танцах почти сразу ее, Сауле, заметил. То есть я ее и до армии видел, но она тогда совсем никакая была. Маленькая, худая, какая-то вся стеснительная. Ну она стеснительная так и осталась, а в остальном — глянешь в глаза, а они как звездочки. В общем, разглядел я ее.
— А потом?
— Она с сеструхой моей Розкой дружила. Розка нас познакомила, ходить стали. Папка узнал, говорит: ты серьезно или так? А раз серьезно, тогда начинай дом строить. Два года не прошло, построили. Братья же помогали, да и другая родня. Спрашиваю однажды ее: хочешь моей женой быть? А она: я согласилась бы, если отец разрешит. Пошел с этим делом к папке. А он говорит: настоящий джигит должен себе жену украсть. А если боишься, что не получится, или вообще боишься, то сразу говори. Тогда пойду с ее отцом договариваться.
Отца ее в Знаменке зовут Одноглазым. Он тоже табунщик, как мой папка. Высокий, жилистый, с носом как ястребиный клюв, отчаянный и ловкий на коне. Не раз побеждал в кокпаре, пока однажды по запарке кто-то не выхлестнул ему плеткой глаз. С тех пор он носит на глазу повязку. В общем, серьезный отец у моей Сауле, тигр уссурийский. Начал я думать, как ее украсть. Дело ведь непростое: бывало, идет она по улице, с обеда на ферму торопится, худенькая, косички на спине подпрыгивают, тут я навстречу. Увидит — и так заулыбается, что мне песни петь охота! Как же ее украдешь такую? Однако перед папкой себя уронить тоже не хочется. Думал, думал — и придумал. Выбрал время, когда отец ее в степи с отарами был. Тут брат Серик погостить приехал. Я к нему, а он: давай, мол, получится! Подговорили мы с ним сеструху. Тем более что они подруги. Хоть и в разных деревнях живут, а на одной ферме работают.
И вот идет моя Сауле после обеда на работу. На ферму. А тут на папкиных "Жигулях" Серик едет. Тормознул возле нее да и говорит: мол, не надоело тебе пешком ходить? Садись, подвезу! А на заднем сиденье Розка. Тоже ей: поехали, да поговорим дорогой. А меня в машине нет. Если бы я там был, она бы ни за что не села. Догадалась бы. Напротив следующего проулка Серик чуть-чуть притормозил, я оттуда выскочил и почти на ходу запрыгнул в машину на заднее сиденье. Саулешу мою к сестре прижал. Тут она все поняла, да было уже поздно. И она заплакала. Тихонько, как дите обиженное. Говорю брату: мол, останови, не могу я так! А он мне: ты что, сдурел? Взялся — доводи до конца. И только сильнее на газ давит. Привезли мы ее, а там уже гости ждут. За стол посадили, а она все плачет. Не так чтобы сильно, а все равно жалко ее. Она и в спальне потом до утра проплакала, уж как я ни уговаривал. Так ее в ту ночь и не тронул. Утром говорю: ну раз тебе в моем доме радости нет, иди к родителям. А куда ж ей теперь идти? Кто ее возьмет после того, как она в моем доме ночь провела?! Расписались мы с ней в загсе и стали жить. Папка мой к ее отцу пошел, а тот ему говорит: тебя я уважаю, а парень твой чтоб к моему дому дорогу забыл. А то я ему ноги переломаю. Вот так.
Папка утром после того, как я Сауле украл, повесил в моем доме плетку. Плетка эта в доме мамки раньше висела. Сколько я себя помню, столько она и висела. Я у папки спрашивал, зачем она тут, а он отвечал всегда одно: вырастешь — узнаешь. А когда в моем доме повесил, тогда же и рассказал. Я его послушал и спрашиваю: почему ты только сейчас это рассказал? А не раньше? Он отвечает: родится у тебя сын и станет таким, как ты сейчас, — тебе и решать, когда ему про эту плетку рассказывать. Или не рассказывать. А я решил так.
Захрипела, пробиваясь сквозь помехи, рация на стене:
— Наладчик, ответь сорок второму.
— Слушаю тебя внимательно, сорок второй, — взял трубку Витя, — говори, что случилось.
— Витя, у нас подъем дергаться начал, приезжай.
— Вечно на сорок втором что-нибудь дергается, — приговаривал он, складывая в сумку полный комплект электросхем, инструменты и прибор. Все схемы всех типов наших экскаваторов Витя знал наизусть, но немецкая пунктуальность все равно брала верх. Я ждал продолжения рассказа о плетке, но тут дошла очередь и до меня:
— Дежурный механик, ответь восемнадцатому.
— Слушаю, восемнадцатый.
— Николаич, у нас на правом повороте "наездник" задымил. Только что.
— Работайте пока без него. Сейчас привезу замену.
Прошло недели две. Мы заступили в ночную смену. Коля Савченко отпросился по своим делам, Витя был на "сорок втором", где снова что-то "дергалось", и Тулеген, чтобы не скучать одному в своем вагончике, зашел к нам. По телевизору смотреть было нечего, и мы заварили свежий чай. Я спросил его, что же было дальше, после их свадьбы. И для чего все-таки плетку эту отец его принес?
— А дальше было вот что, — начал он, — долго моя Саулеша переживала, что все так получилось. Родители ее наш дом стороной обходили. И она иногда плакала. Папка мне говорит: терпи, скоро все наладится. Она у тебя уже беременная ходит. Не может быть, чтобы Одноглазый не захотел своего внука или внучку посмотреть. Так оно и вышло. Родился у нас сын Ерлан. Ерик. Весь на меня похож. Только носик у него крохотный такой, а уже как ястребиный клюв оказался. Папка опять к отцу Сауле пошел, говорит: внук у нас с тобой родился, джигит. И только тогда Одноглазый ответил: ладно, на внука глянуть зайду. Я и тому обрадовался.
Когда они с моими родителями пришли, я в стайке был. Бежит жена, вся перепуганная: так и так, мол. Захожу в дом — стоит ее отец над коляской, наклонился, смотрит на внука своего, и вроде как отмяк лицом. А я вошел — снова выпрямился, набычился, так и прожигает меня своим единственным глазом. Снимаю со стены плетку. Сложил и протягиваю ему. И говорю: вот тебе, отец, плетка, а вот моя спина. Бей, сколько хочешь, только прости. А все стоят и ждут, что он сделает. Возьмет плетку или плюнет мне под ноги и уйдет. Взял. Тут я зубы стиснул — будь что будет. И он ударил меня. Один раз. Сплеча рубанул, с оттяжкой. Будто молния врезалась в спину и пропахала. Хоть и приготовился, хоть и зубы стиснуты были, а все равно не удержался. Он в лицо глянул: что, парень, больно? А мне, говорит, больней было, когда ты мою дочь, как овцу из чужой отары, уволок. Сложил плетку и протянул. Повесь, говорит, на место, а когда мой внук вырастет, расскажешь ему, за что я тебя ударил. Тут папка позвал: женщины стол приготовили, пойдемте праздновать. Я плетку вешаю на крючок у двери и чувствую, как первые капли крови потекли по спине. И думаю: "Зато моя золотая больше плакать не будет".
Тулеген замолк. По рации начальник смены вызывал экскаваторы. Из карьера в двухстах метрах от нашего вагончика слышались резкие сигнальные гудки "восемнадцатого". Витя Кох, закончив наладку на "сорок втором", запросил автобус. Чувствуя, что не все еще сказано, я заторопил:
— А дальше, Тулеген, что было дальше?
— А дальше? Сидим за столом. Папка с Одноглазым беседуют, общих знакомых и родню перебирают. Потом оказалось, что они в одном гарнизоне служили, только в разные годы. И ударились оба в воспоминания об армии. У меня боль спину рвет и печет. И ничего мне больше не хочется. Рубашка на спине промокла, и под меня уже кровь затекает. Глянул Одноглазый на меня и говорит папке: отпустим Тулегена? А то я свою руку знаю, мало ему не показалось. Папка мне: иди, сынок, полежи, легче станет.
Уже в дверях слышу, Одноглазый — крепкий у тебя парень, папке говорит, теперь я за дочку спокоен. Зашел в спальню, постелил на нашу кровать клеенку, для сына купленную, и лег на нее животом. Только лег — заходит Саулеша. Глянула на мою спину. Не охнула, не вскрикнула, только вдохнула как-то глубоко и со всхлипом. И вышла. Ну, думаю, за мамками побежала. Нет. Приносит тазик с теплой водой. Тряпки какие-то, бинты и мази. Сначала рубаху на мне ножницами разрезала. Вымыла спину. Потом рубец мой свежий стала перекисью поливать. И все молча, будто всю жизнь так делала. Мазь какую-то прохладную по больным местам размазала. И сразу боль стихать начала. Успокаиваться. Вдруг чувствую: губы ее — легонько-легонько, осторожно-осторожно — спины моей возле самого вспухшего рубца касаются. И понял: она же мою рану целует. Уткнулся лицом в подушку. А подушка под моими глазами мокреть начала. Лежу и чувствую: надо будет сто раз мою золотую украсть — сто раз украду. Когда она вышла воду кровяную из тазика вылить, я подушку сухой стороной кверху перевернул. А то подумает, что из-за боли разнюнился. Вот и все. Две недели после этого я только на боку и на животе спал. А когда жена дочку родила, которую я в честь сеструхи Розой назвал, да стала она подрастать, тут я и обиду Одноглазого все больше понимать начал.
С тех пор прошло немало лет. Нет уже огромной страны, в которой все мы были вместе. Витю Коха дети уговорили перебраться к ним в Германию. Коля Савченко на Украине, в родном Донецке. Я уехал в сибирский Двуреченск. Между нами тысячи километров и государственные границы. Тулеген так и живет в Каратасе. Недавно его старший сын Ерлан украл себе жену.

ПРОВЕРКА НА ВШИВОСТЬ

Гриша Ротермель и Саша Штриплинг дружили еще со школы. Гриша, чуть выше ростом, шире в плечах и темнее волосом, относился к Саше покровительственно, но не помыкал. Ему достаточно было, чтобы Саша знал: Гриша всегда и во всем первый. Он первым пошел в школу водителей при ДОСААФ, а Саша — уже за ним.
Служили оба за баранкой. Саша водил тяжелый "Урал" в одной из дивизий у китайской границы. А Гриша возил на уазике командира артиллерийского полка, стоявшего под Улан-Удэ. На родину, в горняцкий поселок среди казахстанских степей, вернулись почти одновременно. Гриша — чуть раньше. И пошли работать водителями на тяжелые БелАЗы-"сорокачи", вывозившие по сорок тонн руды за одну ходку из забоев рудника горно-обогатительного комбината. В одном Саша опередил друга: женился на два года раньше на их однокласснице. Она еще в школе заглядывалась на Гришу, но потом почему-то передумала.
Друзья работали в одной бригаде. Бывало, в ней происходили перестановки людей с одной машины на другую или кто-нибудь уходил, а на его место бригадир Николай Степанович брал новичка. Если в результате у Гриши появлялся новый сменщик, Ротермель делал напарнику "проверку на вшивость": будто по забывчивости оставлял на видном месте в кабине немного денег. Обычно на следующий день сменщик протягивал ему эти деньги, выговаривая:
— Что, богатым стал — где ни попадя деньги разбрасываешь?
Но однажды новый напарник промолчал, а деньги исчезли. И Гриша нашел способ избавиться от этого человека. А Советский Союз уже трещал, и начался отъезд "советских немцев" на только что объединившуюся "историческую родину". Она не скупилась на гостевые визы и на ПМЖ принимала людей без долгой волокиты. Перед самым падением СССР в Германию уехали родители Гриши и семья родной сестры Саши. А когда Союз рухнул, друзья, побывав у родственников в гостях, тоже решились уезжать. Гриша и тут сумел опередить друга, и раньше него, и выгоднее продав квартиру, гараж и свою салатного цвета "ниву". Уехали семьи вместе.
Прошло два года. Горно-обогатительный комбинат то останавливался, то снова начинал работать. Опустели полки магазинов. Начались задержки выдачи зарплаты. Кто-то уехал из поселка совсем, кто-то устроился на угольные разрезы соседнего города и каждый день ездил на работу за пятьдесят километров от дома. Советские деньги еще были в обороте, но уже появились и новенькие тенге, украшенные портретами Аблай-хана, Чокана Валиханова и других известных казахов. Но на них тоже покупать было нечего. И тут в поселок вернулся Гриша Ротермель с семьей.
Поначалу друзья и соседи решили, что Ротермели приехали в гости, соскучившись на своей новой "родине" по родным местам и людям. Но Гриша, неделю пожив у дальних родственников жены, купил двухкомнатную квартиру в старой трехэтажке на окраине поселка и пошел работать на угольный разрез. Водить такой же "сорокач", на каком возил руду на комбинате. На вопросы, почему вернулся, отвечал только: "Да ну этих немцев с их козлячьими порядками!" — и обрывал разговор. Или переводил на другое. Гриша заметно изменился, стал молчаливым и замкнутым. Что-то тяжелое носил он в себе, и оно поднималось со дна души, едва речь заходила о Германии и немцах. Видя это, люди отстали от него. И прикидывали, скоро ли вслед за другом вернется Саша.
Так прошло еще полгода. И однажды в конце июня, когда солнце дожгло до желтизны степи вокруг поселка, в ограду дома, где уже несколько лет после смерти жены и отъезда детей одиноко жил Альберт Густавович Штриплинг, отец Саши, ввалились гости. Саша с женой и детьми. Веселые, почти не утомленные тремя часами в самолете и двумя сотнями километров в автобусе.
Закончился рабочий день, начала остывать от зноя земля, и во дворе под тополями накрыт был стол. Молодые Штриплинги, заметно уже приуставшие от хлопот, принимали соседей и друзей, охотно и с удовольствием рассказывая о Германии, о тамошних своих соседях и друзьях. И все было хорошо, вот только Гриша не пришел. А на вопросы о том, что случилось с его другом в Германии, отвечал Саша одно: "Об этом лучше него никто не расскажет". И переводил разговор на другие темы.
Последний перед отъездом вечер подходил к концу. Смеркалось, духота сменилась прохладой, танцы сменялись песнями на просторном дворе Альберта Густавовича.
— Что-то Гриха даже проститься не пришел, — сказал Саше бывший его бригадир Николай Степанович, — а ведь какими вы друганами были!
— Да я и не ждал, что придет, Степаныч. Гордый он. Ему свою гордость не обойти, не перепрыгнуть.
— Что между вами вышло, Санька? Неужели вы там сцепились? Вот не думал.
— Между нами — ничего. А вообще вышло.
Прощальное настроение или выпитое вино, теплые звезды над засыпающей землей или теплые серые глаза Степаныча, которого уважал Саша почти как отца, или все это вместе всколыхнуло его душу:
— Вышло, дядя Коля, вышло!
Они закурили из бригадирской пачки. Саша затянулся и, не в силах больше молчать, начал:
— В переселенческом центре мы были вместе. Учили нормальный немецкий, обычаям и повадкам учились. Многие из нас новые специальности получали. Те, которые там нужны были. А нам с Грихой сказали, что русских шоферов и так с руками везде отрывают. Это здесь мы немцами были, дядя Коля, а там русскими стали. Через год выдал ему и мне этот центр направления на работу в одну и ту же транспортную компанию. Помог на первое время жилье снять. Дальше живи, как сам сумеешь.
Компания установила нам испытательный срок, дала машины. Не новые, но вполне приличные. И начали мы с Гришей по немецким штрассе рассекать. Работа простая: загрузиться товарами на складе, развезти их согласно маршрутному листу по большим и маленьким магазинам в городе. Ну и по окрестностям. А потом поставить машину в бокс. И все. Это не сорок тонн руды из карьера на фабрику по обледенелому серпантину тащить. Так мы и работали. Однажды — до конца испытательного срока неделя оставалась — отработал я маршрут, гляжу, а в кузове мешок сахара остался. Мне в тот день вместе с другими продуктами десяток мешков его загрузили. Думаю: кто-то недобрал. Поехал назад, зачищать маршрут. По инструкции так положено. Объехал все места, где разгружался. Ни у кого недобора нет. В боксе сдал машину дежурному и поехал домой.
Утром прихожу к диспетчеру за маршрутным листом, а он говорит: "Герр Штриплинг, вам сначала к герру Краузе надо". Герр Краузе — это наш начальник. Захожу, сидит он за столом. На столе перед ним конверт какой-то лежит. Поздоровались. Он спрашивает: "Как отработали вчера?". Нормально, говорю, отработал. А он: "И все было, как всегда? Ничего необычного?" А сам по этому конверту пальцами барабанит: "Даже в мелочах?"
Берет конверт и встает из-за стола. Тут меня будто кольнуло: мешок сахара! Я же про него и думать уже забыл. Нет, говорю, герр Краузе. Лишний мешок сахара мне вчера загрузили. "И где он, этот мешок?" В машине, отвечаю, а машина в боксе. Я что-то не так сделал, герр Краузе? Он опять сел, ящик выдвинул и бросил туда этот конверт: "Нет, герр Штриплинг, вы все сделали правильно. Получайте маршрутный лист и приступайте к работе. А мешок у вас на складе заберут. Я им позвоню".
Дал диспетчер "маршрут". Выхожу — навстречу Гриха. Бледный. Сразу видно — не в себе человек. И ко мне: "Саня, меня уволили!" Мы на людях всегда по-немецки говорили, чтобы внимания не привлекать. А тут он от волнения на русский перешел: "Представляешь, вызывает меня Краузе. Начинает расспрашивать про вчера, что да как. Нормально, говорю. А он: мол, вы такой хороший водитель, компании так жалко с вами расставаться, но ваши услуги нам больше не нужны. И конверт сует. А в конверте уведомление об увольнении и деньги расчетные! Вот так, Санек!"
Только сказал Гриха про конверт, мне сразу все стало ясно. Даже ноги затряслись от ясности, что было в конверте, который Краузе в стол бросил. Говорю: "А у тебя точно все было, как всегда? Даже по мелочам?" — "Да нет, как всегда, все было", — говорит. Только мимо глаз моих смотрит. Мне бы смолчать, дураку. Молча пойти за машиной да ехать на маршрут. Ему бы я все равно ничем уже не помог. А я взял и ляпнул про свой разговор с Краузе. И про мешок сахара, и про конверт. С перепуга ляпнул, дядя Коля. Его даже затрясло: "Так это не ошибка была?! Это меня „на вшивость" проверяли?" Он так кричал, что вокруг нас люди собираться начали. Я говорю: "Мне ехать пора, Гриша". И пошел за машиной.
Попытался он найти другую работу. Но без рекомендации с последнего места нигде не берут. Рекомендацию-то ему Краузе дал. В том же конверте она лежала. Хорошая рекомендация. Если бы не последняя строчка. А в ней сказано: "Склонен к нечестности". И как только дочитывали люди до этой строчки, тут же ему отказывали. А без рекомендации брали только временно. Улицы мести или мусор вывозить. На день или два, пока найдут замену турку, который раньше эту работу делал. Потыкался он, помыкался — дальше вы знаете.
— А ты? — спросил Степаныч, прикуривая сигарету от сигареты.
— Я так и работаю. В этой же компании. Машину новую дали. Краузе наш после проверки как-то по-другому стал ко мне относиться. Мягче как-то.
Они вернулись за общий стол. Было совсем темно, и двор освещали два фонаря, над крыльцом и возле калитки. Гости разошлись. Только бывшая бригада Саши Штриплинга сидела в полутьме за столом.
— Дайте я на вас напоследок посмотрю, — сказал он, отступив к забору.
— Что ж на нас смотреть? Вот они мы, все живые, и долго еще живые будем. И увидимся не раз!
— А рваните-ка нашу любимую! — попросил он.
И в восемь глоток "рванули" мужики так, что за две улицы слышно стало:

Саша смотрел, будто навсегда насмотреться хотел. Когда песня дошла до: "Старушка мама зарыдает, смахнет слезу старик отец", он сполз спиной по забору в траву. То ли всхлипнул, то ли выстонал:
— М-мужики, как же я — без вас — там — б-буду?!
Обхватил руками голову, уронил ее на колени и заплакал.