Люблю славянской речи
Я стрежень коренной.
Все это недалече
И все же за волной.
Златисто-желтый камень
Мерцает в глубине,
Искристо-синий камень
Мерещится на дне.
Шуми, гуляй, Марица!
В засушливые дни,
Державная царица,
Живой воды плесни!
И воскресает слово,
Свой замедляя бег,
И с берега родного
Я выхожу на брег".


* * *

Поехать туда — помереть от тоски,
Там осень, осевшие особняки,
И всю желтизну листопада
С порывистым свистом несет вдоль Оки...
Но выбраться все-таки надо.
Пройдешь по дороге, считая столбы,
Глотая унылую горечь судьбы,
Блуждая по всем буеракам.
Пока доберешься до первой избы,
Деревня подернется мраком.
Но будет от памяти как-то светло,
И скоро блеснет в закоулке стекло
Одной кособокой избушки,
И в ней материнское детство текло,
И были из глины игрушки.
Из этой вот скудной рязанской земли
Свистульки слепили, в костре обожгли.
И длится столетняя дрема,
И снова осенние листья легли
На темную грусть глинозема.


* * *

Как будто бы издали слушая шум,
Бывало, летел из Ташкента в Батум.
Сегодня в Карелии, завтра в Крыму.
Теперь этой жизни уже не пойму.
Как эти пейзажи мелькают, рябя!
Нигде я не мог убежать от себя.
И только дорога было хороша,
И в ней оставалась на месте душа.
В таком непоседливом теле своем
Еще помещалась и с Богом вдвоем.


ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД

С выздоровленьем музы хворой
Среди прожектов и потуг,
Когда единственной опорой
Стихи оказывались вдруг;
С предощущеньем лихолетий,
С усталостью от всех свобод
Все снится девяносто третий
Непрекращающийся год.
И эти ищущие лица,
Трибунов гонор и нахрап,
И взор валютной ангелицы,
И хватка волосатых лап,
И радость прямоты нелживой,
И пыл корыстного труда
И первой, сладостной наживы
Не повторятся никогда.
И эти выстрелы в банкиров,
И дождевые облака
Над рощицей, где яму вырыв,
Ждут рэкетиры должника.


ЗИМНЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Зимним вечером, прохожий,
Возвращаюсь через мрак,
Очертаньями похожий
На блуждающих бродяг.
В очертаньях одинаков
С теми, кто лишен примет,
У помойки возле баков
Вижу смутный силуэт.
Пищу вырыв из-под снега,
Над добычей наклонен, —
"Что-нибудь нашли, коллега?" —
Говорит, не глядя, он.


КУПОЛА

Пир торговли и свободы,
Удалой молитвослов...
Обновился в эти годы
Тон кремлевских куполов.
Для державного порядка,
Для богачества земли
Где-то — вот еще загадка! —
Позолотчиков нашли.
От казны им отписали
Драгоценные пуды.
Вот и смыли слой сусали,
Принимаясь за труды.
Толстой стала, грубой, вязкой
Пленка, снившаяся нам,
Словно бронзовою краской
Провели по куполам.
Отчего же в пору гнета,
Отреченья от креста,
Уцелела их дремота,
Огневая темнота?
И над юностью мерцала,
Удаляясь в купола,
Неразбитого зерцала
Догорающая мгла.


У ФРАНЦИСКАНЦЕВ

В сиянье сугубом
Возник и процвел
То складом, то клубом
Служивший костел.
И вновь литургии
Открылась глава,
Воскресли тугие
Латыни слова.
Секла хворостина
Считавших ворон,
Когда Августина
Учил Цицерон.
И в серой сутане
Молясь на заре,
Вздохнул о Тиане
Московский кюре.


ТРОАДА

За островом остров,
Эгейская синь,
Забытых погостов
Покой и полынь.
В развалинах мифа
Там жертвы равны
Холеры и тифа,
Резни и войны.
Над зыбью залива
В просторе сыром
Играет олива
Своим серебром.
Скрывая устало
Иные века,
История стала
Струеньем песка.
Ты видишь, Елена:
Покорен судьбе,
В песке по колено
Иду я к тебе.


ГРУЗИНСКИЕ ПЕРЕВОДЫ

Не повторенье звука — отзвук,
И не горенье — только дым,
И все же — чужеземный воздух,
Вдруг становившийся родным.
Так пылко нас благодарили,
Ведь пересказывали мы
Ее извилистые были,
Витиеватые холмы.
Жизнь проведя сквозь этот эпос,
Лишь собственный узнал язык,
А эту осаждая крепость,
Извелся в муках и поник.
Но, отказавшись от попыток,
Уже в иссохшем горле все ж
Блаженный ощутишь напиток
И горечь косточек сглотнешь.


ГОРЬКИЙ

— Гори, гори, сжигай, петляя,
Всепожирающая, злая
Струя бегущего огня! —
Ты бормотал, судьбу кляня.
Тобой ли вызванная сила
Все пепелила и сносила?
Ты, спешно за вождем идя,
Молил о милости вождя.
Но он молчал, как тот на Капри,
Цедя презрение по капле.
Но все равно ты многих спас.
Сгубил кого-то в горький час.
Шла в доме Рябушинских пьянка,
И трепетало сердце Данко,
Луке поддакивал Челкаш.
Ты всматривался в ералаш.
И умер. Может быть, от яда.
И пионерского отряда
Гремели горны. Буря шла.
Смеялось море. Жгли дотла.


* * *

Вот, возвращаясь в былое,
Одолевая недуг,
Это лицо пожилое
Юным становится вдруг.
Как же в узилище мрачном,
Где подавляется крик,
То, что казалось невзрачным,
Стало прекрасным на миг?
Но совершается чудо
С редким лицом, не с любым,
Да и продлится, покуда
Тот не уйдет, кто любим.


* * *

Дело в том, что снег и бедность,
И топтанье у ворот,
Пыль и ревность, жизни бледность,
Все унес водоворот.
Скудость, юность, близость ссоры,
Торопливые слова,
За окном ночные горы,
Дождь, провинция, молва.
Мне давно пора оттуда.
Все смывается водой.
Долог дождь... Одно не худо,
Что осталась молодой.
Это был прощальный ужин,
И остался навсегда
Застлан пылью и завьюжен
Путь, прорезавший года.


* * *

— О, женщина, плети свою тугую сеть!
Приближусь ли к тебе, скитаюсь ли в пустыне,
Мне всюду предстоит метаться и висеть,
И падать, и тонуть в незримой паутине.
Молю, не уставай, опутай, затяни.
Дай выпить пустоту нахлынувших наитий!
Не слишком торопись — еще наступят дни,
Когда забудешься и все распустишь нити.