Густа листва, коль зренья островки,
как бабочки, облепят позвонки
ветвей, растущих в неба позвоночник,
с одним желаньем жажду удалить
в неведомый, как ключ и код, источник,
в котором дождь похож на лабиринт,
размотанный на снега жгущий бинт —
и от того в архипелаг и дым заточен.

Ты, заточенный зрением своим,
лежишь под древом вороном живым
скорей — вороной мертвой, в Сыктывкаре,
переходя Гомером черный пир,

что циркулем зрачка в тоннель зажали.
Что ты зажилил в коже пока шел
сюда, прислушиваясь к гулу слабых крыльев,
которым звук, как хворост, подожжен
и темнотой на свет, как слово, вынут?

И после быстрого начала
замедлится небес проем,
неся в себе невнятный сгусток,
овал, который невесом.

Как нежен белый клубень неба,
где золотая нить ворон
лежит на вертикальном снеге,
в игле которого живем.
Сгибая в лошадь нить накала,
как близорук и точен ток,
галдящий между двух предсердий,
разматывая в речь моток.

И более не страшно, если
замедленный лучом сеанс
сгущается в кинопроектор,
хранящий снег, что прячет нас.

Связь несравнимых величин —
так резкость наводил охотник,
а выдох, взятый в клюв, горчил
землей и парой тонких зерен.

Звезда смотрела на меня
и плакала, как диафрагма
у горизонта, что в ружье,
как фотография, был спрятан.

И если плотны страх и взгляд,
то мост, что выстроен меж ними,
зияет, как эдемский сад,
сквозняк над адом и огнивом.