Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Перекличка поэтов


Бахыт КЕНЖЕЕВ
Поэт. Родился в 1950 году в Чимкенте, с трех лет жил в Москве. Отец был учителем английского языка, мать библиотекарем. Закончил химический факультет МГУ. Дебютировал как поэт в коллективном сборнике «Ленинские горы: Стихи поэтов МГУ» (М., 1977). В юности публиковался в периодической печати, однако первая книга его стихов вышла в Америке — в 1984­м году. В начале семидесятых Кенжеев становится одним из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским). В 1982 году поэт эмигрирует в Канаду, в 2008­м переезжает в Нью Йорк. Автор многих поэтических сборников, лауреат престижных литературных премий. Член Русского ПЕН­клуба. Публиковался в переводах на казахский, английский, французский, немецкий, испанский, голландский, итальянский, украинский, китайский и шведский языки.



НИЧЕГО НЕ ОБЕЩАЯ
 
* * *

От вокзала их дом налево —
две акации, три сосны.
Опрокинута в крымское небо
чаша солнца и тишины.
Только вечером ветер резче,
как идут они из кино,
и в молочной бутылке плещет
темно-розовое вино.
Высоко, до самого горла
море черное поднялось,
смыло слезы, и мысли стерло,
накатило, оборвалось —
перехочется, переможется,
затупится прощальный нож,
терпкий вкус виноградной кожицы
поцелуем не отобьешь.
Под дождем шуршат тротуары,
самолет вдалеке затих.
Эта пара, ах, эта пара
наконец-то в комнате на двоих.

1976



* * *

Засыпая, вижу месяц алый
сквозь печали пыльное стекло,
слышу электричку запоздалую,
понимаю — прошлое ушло.
Мне опять привидится, наверное,
мрачный странник в медленном плаще,
и споет о близости Равенны
хитрый ворон на его плече.
Вычерпана жизнь до половины,
с каждым часом дышится трудней.
Не вложить в катрены и терцины
неизвестность, скрытую за ней.
А она, что песенка, поется,
ласковей и выше каждый год,
смертником о проволоку бьется,
лилией по озеру плывет.
Засыпая, вижу ветер зимний,
битых стекол рваные края.
Где моя Флоренция, скажи мне,
где она, любимая моя?
И бежит любовь щенком за нами,
и ленивый ангел за спиной
страшными растапливает снами
душный воздух памяти ночной.

1976



* * *

О легкомысленном просторе
языческий мне шепчет бес,
бросающий кораблик в море
и головешку в летний лес.
И вот — от генуэзской тяги
к подводным скалам дальних мест
зеленые трепешут флаги
на много месяцев окрест.
Зеленокудрая подруга,
зачем глаза твои темны,
когда лошадками по кругу
бегут лиловые холмы?
В густой воде, в бобровой хатке
чужие сны легки и сладки,
куда в надежде рвемся мы
от нескончаемой зимы.
Вода рябиновая слаще
в пустых ладонях ветерка,
когда плывут подводной чащей
раскатистые облака.
А прошлое, лесное эхо,
любви и смерти не помеха —
разбилась жизнь на два куска,
к покою тянется рука.
Беда спускается кругами
и передышку нам дает.
Но и взлетая над горами,
душа на землю слезы льет.
А там леса уже другие,
леса еловые, глухие,
лежит в дупле гречишный мед,
и белка песенку поет.

1976



* * *

Ю. Кублановскому

Такие бесы в небе крутятся —
Господь спаси и сохрани!
До наступления распутицы
Остались считанные дни.
Какое отыскать занятие,
Чтоб дотянулось до весны?
Мне лица монастырской братии
Давно постылы и скучны.
И не спастись мне перепискою,
Не тронуть легкого пера,
Когда такое небо низкое,
И воют волки до утра
В продрогших рощах... Матерь чистая,
Пошли свое знаменье мне,
Дай мне услышать твой неистовый,
Твой нежный голос в тишине!
Ни серафима огнекрылого,
Ни богомольца, ни купца.
Сто верст от тихого Кириллова
До славного Череповца.
А осень, осень кровью пламенной
Бежит по речке голубой —
В гробу дубовом, в келье каменной
Дыши спокойно… Бог с тобой.

1976



* * *

Город, голос безудержной сини,
монастырские башни вдали,
хрупкий путь по раскрытой равнине,
по холодному телу земли.
В состязании зренья и слуха
слышишь — в озере светлом застыв,
зазвучал покаянно и глухо
неразборчивый древний мотив?
Оглянись — не пора ли проститься?
Будто ножницы, клюв вороной
раскрывает приблудная птица
в чистом поле у нас за спиной.
Ходит вещая, ходит за нами,
временами неслышно летит,
осеняет большими крылами,
оставаться вдвоем не велит.
Растворенный в негромкой беседе
с бедным ветром прошедших времен,
этот город стыдится соседей,
темным возрастом обременен.
Так и плачет один на поминках
отшумевших, истаявших дней...
Спит земля, и осеннею дымкой
опрокинуто небо над ней.
Город, город, отдай мою руку,
я еще недостаточно стар.
Нас с любимой кидает друг к другу
так, что кости ломает удар.
Нас проносит по самой стремнине
и отчетливо чувствуем мы —
высоко по российской равнине
разлетелось дыханье зимы. . .

1972



* * *

Ночь белая. Всплывают острова,
Стрела-разлука звонко в цель ложится.
Еще дрожит стальная тетива,
Еще поет серебряная птица.
Взведенный мост, объятье, сквер, подъезд,
Решетка лифта, контуры рассвета...
Блаженны нищие. Блажен несущий крест.
Любимая... за что нам счастье это?

1976



* * *

Откочевали братья мои на запад.
Снимались утром, смеялись громко,
Когда выводили коней, когда гнедых седлали,
Ладили к седлам мешки соленого мяса,
Тугие бурдюки, тяжелые луки,
Длинные стрелы в узорных медных колчанах.
Унеслись на запад смелые люди мои,
Унеслись сыновья узкоглазые, молодые.
К просторам славянским, землям венгерским,
Оставили степи сухие, к озерам голубооким
Унеслись, к женщинам с бледною белою кожей,
Русскому золоту, шведскому серебру.
Нет, не умрем мы до срока в рыжей степи.
Оставили нам и овец, и коней длинногривых,
Оставили нам и ножей тяжелых стали дамасской,
И звезд молочных, и женщин юных.
Но не смогу я спокойно спать под пустынным небом —
С кем разделю я радость кровавого боя,
С кем разделить мне сладость вечерного мяса...

1976



* * *

У окна в постылом доме
ночь разнеженно зевает
только время на изломе
черной кровью отливает
сон — последняя услада
а проснемся — слезы льем
хищный месяц листопада
бьет единственным крылом
он спускается за мною
точно птица окольцован
дробной музыкой ночною
письмецом ее свинцовым
вот и кончилась пластинка
постепенно гаснет свет
улетай как паутинка
ветру юности вослед

1976



* * *

ничего не обещая
полыхает небосвод
и Медведица Большая
лапу сонную сосет
и на звездном гребне пена
вдаль уходит по волне
и сознанье постепенно
возвращается ко мне
после раннего озноба
теплой горечи во рту
снова губы ищут неба
и уходят в пустоту

1977



* * *

петли дверные хрустнули
взгляд осторожный замер
мне оттого и грустно
что небо перед глазами
а за дверьми калина
под вероломным кленом
алая на зеленом
алая на зеленом
гроздья волшебных ягод
с косточкой маленьким сердцем
скоро на землю лягут
чтобы с метелью спеться
кровь на траве утоптанной
алая на зеленом
льется дождем соленым
льется дождем соленым
мне оттого и трудно
что небо над головою
улицею безлюдною
деревянною мостовою

1977



* * *

Разбежались желтоглазые трамваи —
ну и пусть.
Я ночные их привычки знаю,
расставаний больше не боюсь.
Жаловаться глупо, да и поздно —
в слишком дальние края
разбежались городские звезды,
убежала милая моя.
Бедная, любимая утрата,
где теперь твой дом?
Он дрожит на дереве заката
будто ветка под дождем.
Где же взять защиты от ненастья —
не ищи, сама придет.
Раскрывает ветер окна настежь,
кулаками в двери бьет.
Злому сердцу, замкнутому туго,
холодно в ночи —
не летит продрогшая подруга
на огонь свечи.

1977



* * *

Горит фонарь. За шахматной доскою,
где черные деревья высоки,
стоит зима. И ночь ее покоя
оплачена движением руки,
сжимающей тяжелую фигуру —
свинцовый шарик в крошечном стволе.
Стоят часы, и сердцу нет простора
в оледеневшей клетчатой земле.
Но есть в снегах, в последний раз летящих,
какая-то веселая тоска,
когда февраль, нахмурясь, в тесный ящик
ссыпает деревянные войска.
Я разбираю партию сначала —
быть может, там, где молодость была,
неверная мелодия звучала
и с тетивой не ладила стрела?
Нет. Это время выше подозрений,
в его глазах такая синева,
что мы летим над вечностью весенней,
беспечные, как первая листва.
О Боже, до чего неосторожно
оборвана серебряная нить —
другой любви придумать невозможно,
и в проигрыше некого винить.

1978



* * *

собираясь в гости к жизни
надо светлые глаза
свитер молодости грешной
и гитару на плечо
собираясь в гости к смерти
надо черные штаны
снежно белую рубаху
узкий галстук тишины
при последнем поцелуе
надо вспомнить хорошо
все повадки музыканта
и тугой его смычок
кто затянет эту встречу
тот вернется слишком пьян
и забудет как играли
скрипка ива и туман
осторожно сквозь сугробы
тихо тихо дверь открыть
возвращеньем поздним чтобы
никого не разбудить

1978



* * *

Открыть глаза — и с неба огневого
ударит в землю звездная струя.
Еще темно, а сон пылает снова,
и я тебе не друг и не судья.
Трещит свеча. Летучий сумрак светел,
вбегай в него тропинкою любой.
Я засыпал, но там тебя не встретил —
когда умрешь, возьми меня с собой.
И тень моя, как газовое пламя,
оставит охладевшее жилье,
чтобы унять бесплодными губами
горячее дыхание твое.
Не призрак, нет, скорее пробуждение.
Кружится яблоко на блюдце золотом.
Что обещать на счастье в день рождения,
чтобы обиды не было потом?
Еще озимые не вышли из-под снега,
лежит колодец в черном серебре,
и злое сердце в поисках побега
колючей льдинкой плещется в ведре.
И грустный голос женщины влюбленной,
в котором явь и кареглазый свет,
своей прозрачностью и ночью опаленной
перебивает пение планет.

29 марта 1978



* * *

одни друзья умирают
другие дети родятся
на смену волне и яблоку
приходят грустные сны
и даже я постепенно
становлюсь для кого-то тенью
тающей в синем прошлом
будто облако в жаркий день

1978



* * *

Бегут лучами к Богу
созвездия вдали.
На сонную дорогу
их отсветы легли.
В огромном спящем мире
остались мы вдвоем
в неприбранной квартире,
сдаваемой внаем.
Уже лесные дали
свободны ото льда,
а мы сюда въезжали
в такие холода!
И разве переспоришь
весеннее тепло,
хотя с тех пор всего лишь
три месяца прошло.
На празднике синицы,
березы и ручья
не опускай ресницы,
любимая моя.
Скажи судьбе спасибо
за тихое житье,
зачем прямить изгибы
соленых рек ее?
Пустырь еще печален,
но велики поля,
и пятнами проталин
испещрена земля.
Она бежит полого,
далеко, в мир другой,
за кольцевой дорогой,
за рощей и звездой.
Такой простор протяжный,
такие сны видны
с тринадцатиэтажной
бетонной вышины!
Лежат себе отвесно
деревни и леса,
и тело тянет в бездну,
а сердце — в небеса.
Недаром в договоре
и подпись, и печать.
С квартиры этой вскоре,
так вскоре нам съезжать!
Что ж, упакуем книжки,
да вынесем на двор
мещанской мебелишки
разрозненный набор.
Фаянсовая плошка,
серебряный браслет.
Хозяйка из окошка
склонилась нам вослед.
А утро вербой веет,
и в сумрачной дали
медлительно светлеет
окраина земли...

1979



* * *

Пока стихи в полете,
пока они теплы,
в магнитном повороте
на кончике иглы —
и сам я, грешный, с ними,
как будто наяву
в невыразимой сини
качаюсь и плыву.
В моей глухой отчизне
все горше и трудней
менять дыханье жизни
на свет осенних дней,
на палисадник детства,
на первый санный след,
на бедное наследство
невыносимых лет.
Но был мне, дорогие,
по сердцу этот труд,
и рифмы, и другие
навстречу им бегут,
и смерти не хотелось,
и музыка неслась,
и ветреная смелость
откуда-то бралась —
в почете у слепого
гусиное крыло,
пока в полете слово,
пока ему тепло...

1981



* * *

В. Дмитриеву

Сыплет серый снег. Шелестит зола.
Не заходит к нам почтальон.
Написал бы, как там твои дела,
что читаешь, в кого влюблен.
Помнишь строки: мол, не сойду с ума,
не попаду в тюрьму?
Вот и впрямь опять настает зима,
и еще не конец всему.
Только нам не двадцать, как ни крути,
и не тридцать даже. Труба!
Со звездой во лбу, с табаком в горсти
в подворотне стоит судьба.
Ах, приятель, знаю, хитер и горд,
и безблагостно ты поешь —
но насторой гитару, возьми аккорд —
был один: печален, хорош.
Напиши. И привет передай Неве.
Повод выпить отыщешь сам.
Ну а я за тебя поклонюсь Москве,
волчьим, жадным ее очам.

1981



* * *

В Переделкине лес облетел,
над церквушкою туча нависла,
да и речка теперь не у дел —
знай, журчит без особого смысла.
Разъезжаются дачники, но
вечерами по-прежнему в клубе
развеселое крутят кино.
И писатель, талант свой голубя,
разгоняет осенний дурман
стопкой водки. И новый роман
(то-то будет отчизне подарок!)
замышляет из жизни свинарок.
На перроне частушки поют
про ворону, гнездо и могилу.
Ликвидирован дачный уют —
двух поездок с избытком хватило.
Жаль, что мне собираться в Москву,
что припаздывают электрички,
жаль, что бедно и глупо живу,
подымая глаза по привычке
к объявленьям — одни коротки,
а другие, напротив, пространны.
Снимем дом. Продаются щенки.
Предлагаю уроки баяна.
Дурачье. Я и сам бы не прочь
поселиться в ноябрьским поселке,
чтобы вьюга шуршала всю ночь,
и бутылка стояла на полке.
Отхлебнешь — и ни капли тоски.
Соблазнительны, правда, щенки
(родословные в полном порядке),
да котенку придется несладко.
Снова будем с тобой зимовать
в тесном городе, друг мой Лаура,
и уроки гармонии брать
у бульваров, зияющих хмуро,
у дождей затяжных, у любви,
у дворов, где в безумии светлом
современники бродят мои,
словно листья, гонимые ветром.

1981