Птичий заработок скудный —
Две травинки, три зерна,
Переулок мой Трехпрудный,
Гул базарный, город людный,
Говор тот родной и чудный —
До сих пор ему верна.
Облупившиеся зданья,
Фонари, дворы, столбы,
Радости мои, страданья
И безумные шатанья
Из конца в конец судьбы.

Поговорим по-русски.
                    Сколько зим
уже прошло без нежного общенья,
без этих дней морозных, угощенья
простейшего — всего-то чай и дым.
Поговорим по-русски.
                    Сколько дел
несделанных
            Все суета, досада,
но посидим за чаем — вот отрада.
Поговорим о тех, кто преуспел.
Поговорим по-русски.
                    Что мне в нем,
таком родном, таком невнятно близком
наречьи удивительном и чистом...
Поговорим и тихо чай допьем.
Поговорим — о чем? — где свет, где тьма,
и вдруг вздохнем:
            "Ах, что за жизнь — загадка!"
И разойдемся.
            Чай остынет сладко,
по скатерти пройдет простая складка,
и за окном останется зима.

Над красным домом и зеленой крышей,
На облаке, на туче, ни на чем,
На песенке из двух четверостиший,
В компании с зеленым скрипачом.
К той высоте, где слышится кузнечик,
Сияют травы, небесам подстать...
Мы родом из шагаловских местечек,
И потому так просто нам летать.

Жизнь упадет, догорая.
Лей, виночерпий, вино!
Мама моя дорогая,
небо над нами одно.
Неразделимо и цело,
в отличие от земли.
Видишь, звезда пролетела,
видишь, туманы прошли.
Ветер приходит с повинной —
слезы в его парусах.
Слышишь, рожок соловьиный
там, на ничьих небесах.

Не то, чтобы тоска,
а так — печаль печалей,
не то, чтобы любовь,
а нежность невпопад,
не то, чтобы тепло —
последними лучами
пронизывает солнце листопад.
Не то, чтобы конец,
а просто очень близко,
уже глядит в окно, отбрасывает тень.
И падает звезда —
от Бога ли записка,
иль просто знак, что ночь сменяет день.

До самого утра, до серебра,
до сердцевины выдоха и вдоха,
до золотого горла, до нутра,
до той последней правды без подвоха,
до зябкости, понятной снегирю,
до жара, неподвластного понятью,
до смертного, последнего объятья —
я о таком сближеньи говорю.

Не исчезнет — ни голос, ни имя,
хоть до самых костей оголи.
То, что было крылами моими,
скоро станет корнями земли.
Не исчезнет, как голос отцовский,
тот, который не слышен почти.
Вот и надпись на тающем воске,
и мне ангелы шепчут: "Прочти".

Чем дольше живешь, тем прозрачнее пишешь.
Так кожей сухою обтянута кость,
и ласточка ниже, над самою крышей,
и все торопливей прощается гость.

Чем дольше живешь, тем дорога короче,
пространнее небо, теснее земля,
и радостней дни, и тоскливее ночи,
и утро проходит, минуты деля.

Чем дольше живешь, тем отчетливей облик
пейзажа, что виден тебе из окна,
и горше напиток, и медленней отклик,
и к жизни, и к смерти — дорога одна.

Рассеянный свет сентября,
спокойствие медленных сосен...
Спускается день, серебря
еще не пришедшую осень.

Она подбирается вдруг,
сквозным холодком одаряя,
и цвет приглушая, и звук,
и срок сокращая до рая.

Она незаметна почти,
вот разве что стало чуть тише.
"Послушай, — мне шепчет, — прочти,
что нам предначертано свыше".

Я с тобой прощаюсь, день прошедший,
подаривший горстку теплоты.
Что бы ни сулил мне ангел вещий,
никогда не повторишься ты —
со своей тоскою телефонной
и протяжной осенью в окне,
ты исчезнешь, словно сполох сонный,
словно ветка хрупкая в огне.
Нехотя, почти не оглянувшись,
ты уходишь, унося с собой
этих суток солнечную сущность,
так и не разгаданную мной.

А жизнь и есть тепло и торжество,
короткое паренье над веками.
Не надо добиваться ничего,
а просто жить, как дерево и камень.
И просто воздух медленный вбирать,
не умирать, покуда не приспело,
и не просить, и ничего не брать,
а только жить легко и неумело.

Жизнь моя — добрая пряха,
нитей-то сколько — пряди!
Черное платье из страха
с белой тоской на груди.

Любы мне эти одежды,
крутится быстрый клубок...
Белое платье надежды
с черным узором тревог.