ВЕСЕННЕЕ РАВНОДЕНСТВИЕ

Мне счастливая выпала карта,
Что спасала не раз в беде:
Я родился Двадцатого марта,
В равноденствия светлый день.
Я пришел в этот мир суровый,
У распутья холодных рек,
На Васильевском, у Большого,
Где на улицах таял снег.
У эпохи крутых обочин,
Белой выстеленных пыльцой,
Я рожден на исходе ночи,
Между Рыбою и Овцой.
Под балтийскими облаками
Лето, спорящее с зимой.
Далеко еще до блокады,
Год неблизко Тридцать седьмой.
Мне мальчишеского азарта
И до смерти не превозмочь:
Я родился Двадцатого марта,
Когда день обгоняет ночь.
Пусть родительский скуден завтрак,
В узкой комнатке теснота.
День длиннее, чем ночь, назавтра, —
Это, видимо, неспроста!
Много лет, далеко отсюда,
В неуюте других квартир,
Вспоминать я нередко буду
Перевернутый этот мир,
Где горит в поднебесье чистом
День полуденной синевой,
В подоконник капель стучится,
Чайки кружатся над Невой.


* * *

И в снег, и в дождик, и зимой, и летом,
Поднявшись утром или спать ложась,
Смотрю я на знакомые предметы,
Стоящие на книжных стеллажах.
Приглядываюсь к выцветшему снимку
Вдоль Ладоги блокадной колеи.
Вот фото с однокурсницей в обнимку, —
Следы моей распавшейся семьи.
Листаю позабытые страницы
Из питерских студенческих времен:
Здесь компас мой из первых экспедиций
И института Горного погон.
Любил я почему-то безделушки,
Их из далеких привозил земель.
Вот баховский сидит чугунный Пушкин,
Вот "Крузенштерна" моего модель.
Припомнится, как, напрягая снасти,
Гудел норд-оста сумеречный вой.
Вот фотоснимок на СП-17,
Где я стою в кухлянке меховой.
Кораллы из тропических атоллов,
Куда попасть опять не суждено,
Тот аппарат подводный, на котором
Я погружался некогда на дно.
В кипящей бездне и метельном гуде,
Повсюду мне отчаянно везло.
Когда умру, придут чужие люди
И выкинут все это барахло.
И снова солнце освещает полки,
И я смотрю, проснувшись поутру,
На жизни разноцветные осколки,
Которую я вновь не соберу.


ПАМЯТИ ВАДИМА ШЕФНЕРА

Над холодной невскою водой
Давняя мне вспомнилась беседа.
Невысокий, тихий и седой,
Он и вправду был похож на шведа.
За его сутулою спиной
Плыл наш остров в облике туманном,
Рядом с Петроградской стороной
И соседним островом Буяном.
Возвращаясь к прошлым временам,
Оценить сумеют ли потомки,
Книги, им оставленные нам,
Этот голос питерский негромкий?
На пороге перемен лихих,
Возле заболоченного устья,
Я его забытые стихи
Иногда припоминаю с грустью.
Мне они — лекарство от тоски.
Шли мы в жизни разными путями.
Не с того ли так они близки,
Что мы оба с ним островитяне?
И мерцает, близок и далек,
Остров наш, в закатной дымке тая,
Что от Стрелки биржевой пролег
До песчаных мелей Голодая.


* * *

Покуда на Земле клокочут страсти,
Опасные для сердца и ума,
Поэт конфликтовать не должен с властью,
Поскольку власть воюет с ним сама.
Нет мира между властью и поэтом
Ни в наши дни, ни в прежние года.
Она его стремится сжить со света,
Поскольку он враждебен ей всегда.
Какое бы ни проявлял он рвенье
В лояльности, рассудку вопреки,
Всегда он у нее на подозренье,
Покуда не отбросит он коньки.
И если он пока что тише мыши,
То и тогда не верит власть ему,
Поскольку то, что завтра он напишет,
Сегодня не известно никому.
И даже если ей запродал дар свой,
Он ей врагом останется навек,
Поскольку в несвободном государстве
Не должен жить свободный человек.


ПАМЯТИ ДАНИИЛА ГРАНИНА

Летний день, холодный, словно осень,
Петроградский опустевший кров.
Умер Гранин в девяносто восемь
У гранитных невских берегов.
Пережив отпущенные сроки,
На года оставшийся один,
Был он неизменно одиноким,
Питерский великий гражданин.
Жизнь свою прожив не без опаски, —
За спиной блокада и война,
Был он властью в старости обласкан —
Премии, квартиры, ордена.
Не убит на фронте, только ранен,
Избежав посадок и голгоф,
В девяносто восемь умер Гранин
У гранитных невских берегов.
Многое, увы, терпел он молча,
В чем винили прочие его.
Пробовал с волками выть по-волчьи,
Но не получилось у него.
Много раз, перед властями дерзко
Заявив протест очередной,
У него искали мы поддержку,
Укрываясь за его спиной.
Обернись назад и не печалься,
Время устремляется вперед.
Защищать наш город от начальства
Тяжелей, чем от немецких рот.
Темою для споров став заране,
Для любых писательских кругов,
В девяносто восемь умер Гранин
У гранитных невских берегов.
И того, возможно, не желая,
Мы с тобою, в затяжном бою,
Оказались на переднем крае,
У чужого века на краю.


* * *

О натруженные сваи
Бьет холодная волна.
Легкой жизни не бывает
Ни в какие времена.
Жизнь свою в конце дороги
Оглядев издалека,
Кто сказал бы вам в итоге,
Что была она легка?
Сколько жить бы ни осталось,
Неудачей обожжен,
Легкой участи под старость
Не ищи за рубежом.
Нас дорога столбовая
В край какой бы ни вела,
Легкой жизни не бывает, —
Жизнь повсюду тяжела.
Над безлюдною протокой
Кружит в небе воронье.
Только смерть бывает легкой,
Если это не вранье.