Как ни парадоксально, творчество Булгакова связано с Коломной и "коломенским текстом" самым непосредственным образом, хотя в этом городе Булгаков не бывал и о его истории представления почти не имел. Думается, он читал "Историю парикмахерской куклы" Чаянова. Но этого явно недостаточно, чтобы "привязать" Булгакова к городу. И все же связь существует! Она идет от Бориса Пильняка, одного из основных творцов художественного образа Коломны.
Отношение к Пильняку у Булгакова было ироническим. Это видно уже в "Записках на манжетах". В главе "Сквозной ветер", описывающей печальный кавказский период в жизни автора, дается галерея образов кочующих писателей, сорванных с насиженных мест дыханием гражданской войны и голода.
"Вчера ехал Рюрик Ивнев. Из Тифлиса в Москву.
— В Москве лучше.
...Другой поэт. Из Москвы в Тифлис.
— В Тифлисе лучше.
...Беллетрист Пильняк. В Ростов, с мучным поездом, в женской кофточке.
— В Ростове лучше?
— Нет, я отдохнуть!
Оригинал — золотые очки"[1].
Знаем мы, за каким "отдыхом" Пильняк ездил из голодной Коломны. Мемории об этой поездке сохранились в семье Колосовых[2]. Леонид Михайлович Колосов, скромный коломенский счетовод, рассказывал, что на обратном пути Пильняк задремал в теплушке возле "буржуйки" и прожег вышесказанную кофту. А происходила она, скорее всего, из гардероба Марии Алексеевны Соколовой, первой жены Пильняка.
Леня Колосов и Маша Соколова в юности были хорошо знакомы и дружны. В этом нет ничего удивительного. Леонид был сыном псаломщика Вознесенской церкви, Михаила Петровича, известного своим искусством звонаря. Мария же была дочерью диакона того же храма, отца Алексия Соколова. Младший Колосов даже влюбился в свою подругу. Какое же его постигло разочарование, когда та предпочла ему "рыжего еврея"!
С горя несчастный юноша разломал фотографию своей потенциальной невесты! Разломал, но выбросить так и не решился. И в архиве семьи бережно хранился кусок снимка, сделанного в "Художественной фотографии и фототипии А.Б. Тембурского" в 1905 году, с очаровательным ликом Маши Соколовой и теплой надписью на обороте паспарту: "Лёне на добрую память".
Много лет спустя, проходя по Вознесенской улице мимо диаконского дома с дочерью Зинаидой, Леонид Михайлович со вздохом говаривал ей: "Здесь жила моя любовь..."
Естественно, Колосов не питал симпатии к своему удачливому сопернику и из всей поездки запомнил именно ту самую анекдотическую деталь с кофтой, которая бросилась в глаза и Булгакову.
"Оригинал — золотые очки"! Булгаковская ирония отсылает нас к "Ревизору" его любимого Гоголя. Сразу вспоминаются одновременно и Пушкин, и Хлестаков.
Но на этом знакомство литераторов не оборвалось. Очки Пильняка сверкнут еще раз в "Театральном романе".
Дело происходит на литературной вечеринке в доме критика Конкина, где ждут Измаила Александровича Бондаревского (Алексея Толстого) и Егора Агапёнова (Пильняка).
"Егор Агапёнов вошел бодро, вошел размашисто, и следом за ним вошел китаец, маленький, сухой, желтоватый, в очках с черным ободком. За китайцем дама в желтом платье и крепкий бородатый мужчина по имени Василий Петрович.
...Китаец ласково улыбался всем, но никакого звука не произносил, как и в дальнейшем не произнес.
— Познакомьтесь с моим другом китайцем! — кричал Егор..."[3]
"Мой друг китаец!" В этом весь Пильняк. Он любил эстетические провокации, привлекая к этому и своих ничего не подозревающих экзотических знакомых. По Коломне до сих пор ходят легенды о том, как Пильняк водил по городу японку, облаченную в кимоно (!), показывая ей свои литературные пенаты.
Но нас больше интересует другой отрывок, прямо связанный с Коломной.
"И тут надо мною склонилось широкое лицо с круглейшими очками.  (Дались ему эти очки! — Р.С.) Это был Агапёнов.
— Максудов? — спросил он.
— Да.
— Слышал, слышал, — сказал Агапёнов. — Рудольфи говорил. Вы, говорят, роман напечатали?
— Да.
— Здоровый роман, говорят. Ух, Максудов! — вдруг зашептал Агапёнов, подмигивая, — обратите внимание на этот персонаж... Видите?
— Это — с бородой?
— Он, он, деверь мой.
— Писатель? — спросил я, изучая Василия Петровича, который, улыбаясь тревожно-ласковой улыбкой, пил коньяк.
— Нет! Кооператор из Тетюшей... Максудов, не теряйте времени, — шептал Агапёнов, — жалеть будете. Такой тип поразительный! Вам в ваших работах он необходим. Вы из него в одну ночь можете настричь десяток рассказов и каждый выгодно продадите. Ихтиозавр, бронзовый век! Истории рассказывает потрясающе! Вы представляете, чего он там, в своих Тетюшах, насмотрелся. Ловите его, а то другие перехватят и изгадят.
Василий Петрович, почувствовав, что речь идет о нем, улыбнулся еще тревожнее и выпил.
— Да самое лучшее... Идея! — хрипел Агапёнов. — Я вас сейчас познакомлю... Вы холостой? — тревожно спросил Агапёнов.
— Холостой... — сказал я, выпучив глаза на Агапёнова.
Радость выразилась на лице Агапёнова.
— Чудесно! Вы познакомитесь, и ведите вы его к себе ночевать! Идея! У вас диван какой-нибудь есть? На диване он заснет, ничего ему не сделается. А через два дня он уедет.
Вследствие ошеломления я не нашелся ничего ответить, кроме одного:
— У меня один диван...
— Широкий? — спросил тревожно Агапёнов.
Но тут я уже немного пришел в себя. И очень вовремя, потому что Василий Петрович уж начал ёрзать с явной готовностью познакомиться, а Агапёнов начал меня тянуть за руку.
— Простите, — сказал я, — к сожалению, ни в каком случае не могу его взять. Я живу в проходной комнате в чужой квартире, а за ширмой спят дети хозяйки (я хотел добавить еще, что у них скарлатина, потом решил, что это лишнее нагромождение лжи, и все-таки добавил)... и у них скарлатина.
— Василий! — вскричал Агапёнов, — у тебя была скарлатина?
Сколько раз в жизни мне приходилось слышать слово “интеллигент” по своему адресу. Не спорю, я, может быть, и заслужил это печальное название. Но тут я все же собрал силы и, не успел Василий Петрович с молящей улыбкой ответить: “Бы...” — как я твердо сказал Агапёнову:
— Категорически отказываюсь взять его. Не могу.
— Как-нибудь, — тихо шепнул Агапёнов, — а?
— Не могу.
Агапёнов повесил голову, пожевал губами.
— Но, позвольте, он же к вам приехал? Где же он остановился?
— Да у меня и остановился, черт его возьми, — сказал тоскливо Агапёнов.
— Ну, и...
— Да теща ко мне с сестрой приехала сегодня, поймите, милый человек, а тут китаец еще... И носит их черт, — внезапно добавил Агапёнов, — этих деверей. Сидел бы в Тетюшах...
И тут Агапёнов ушел от меня"[4].
Ирония автора снова чувствуется, хотя бы в самом звании "деверя". Деверь считается по женскому родству, это брат мужа. У Агапёнова, при всем к нему уважении, деверя быть никак не могло. Булгаков намекает здесь на страсть Пильняка к разным диковинным словам, которые тот употребляет не всегда по делу.
И тем не менее коломенцам этот отрывок умилительно дорог. Совершенно ясно, что булгаковские Тетюши не что иное, как Коломна. Для москвичей и подмосковных жителей это имя обладает своеобразной теплой магией. Но для приезжего Булгакова это был просто странный набор звуков. Отсюда — не менее экзотично звучащие Тетюши.
Сейчас сложно сказать, кто послужил прототипом злосчастного Василия Петровича, но в том, что такой прототип существовал, сомневаться не приходится. Отец Пильняка, земский врач-ветеринар Андрей Иванович Вогау, был знаком и дружен со множеством земцев. И Пильняк, несомненно, знал нескольких представителей коломенской интеллигенции, один из которых мог находиться в родстве с его супругой.
Во всяком случае, мы можем точно установить, где служил таинственный деверь. Это дом недалеко от Косой горы, напротив сквера "Блюдечко", на углу улицы Лажечникова, с четной стороны. Это старинная купеческая усадьба, выстроенная в ренессансном духе во второй половине XIX века. С 1917 года там размещался Союз кооперативов. И можно вообразить, как Василий Петрович входит в это краснокирпичное, с белокаменной отделкой здание, украшенное сочными наличниками в стиле Итальянского Возрождения[5].
Мы можем представить себе и внешний облик этого персонажа. Сохранились фотографии коломенских деятелей этой эпохи, на выставках можно увидеть вещи того времени. Происходит поразительная история, о которой сам Булгаков догадываться не мог. Созданный им образ отделяется от его текста и становится частью текста коломенского, обретает реальные черты, ведет самостоятельное существование! На улице Лажечникова и так тесно от литературных призраков. И вот появляется еще один...
Но только этим фрагментом пильняковские мотивы у Булгакова не заканчиваются. В главе седьмой мы наталкиваемся на другой колоритный отрывок:
"Агапёнов, оказывается, успел выпустить книжку рассказов за время, которое прошло после вечеринки, — “Тетюшанская гомоза”. Нетрудно было догадаться, что Василия Петровича не удалось устроить ночевать нигде, ночевал он у Агапёнова, тому самому пришлось использовать истории бездомного деверя. Все было понятно, за исключением совершенно непонятного слова “гомоза”"[6].
И здесь тоже без Коломны не обойтись! В 1922 году Пильняк поместил рассказ "Коломенская пастила" в берлинском альманахе "Веретено"[7]. Это совершенно очаровательное, исполненное ностальгии и сердечного тепла повествование о саратовских пряниках, о быте Пильняка у Николы на Посаде, о его коломенской даче. Обо всем, кроме... коломенской пастилы, вынесенной в заголовок!
Для москвичей и окрестных жителей этот парадокс был понятен. Им еще памятным оставался нежный кисловато-сладкий вкус коломенского лакомства... В нем заключалось все очарование довоенной эпохи. Но с началом Первой мировой, в 1914 году, промышленный выпуск пастилы прекратился, а то, что делалось кустарным способом, было, увы, совсем не то... И для нас этот заголовок до сих пор звучит щемяще-ностальгически, рождает множество добрых ассоциаций...
Но Булгаков был киевлянин. Он и слыхом не слыхивал ни о Коломне, ни тем более о коломенской пастиле. Для него это было всего лишь странное словосочетание. Так и появилась "Тетюшанская гомоза" Егора Агапёнова, название которой, так же как и в рассказе Пильняка, никак не объясняется.
Однако в отношениях двух писателей есть еще один аспект, который, как ни странно, до сих пор не привлекал внимания исследователей. Это творческая перекличка произведений, в которой Булгаков иронически перерабатывает тему, заданную Пильняком.
В "Голом годе" акцентирован мотив "кожаных курток". Пильняк не без иронии относится к этим своим героям. Но сквозь иронию чувствуется и восхищение. Приведем характерный отрывок:
"...в исполкоме собирались — знамение времени — кожаные люди в кожаных куртках (большевики!) — каждый в стать, кожаный красавец, каждый крепок, и кудри кольцами под фуражкой на затылок, у каждого больше всего воли в обтянутых скулах, в складках у губ, в движениях утюжных — в дерзании. Из русской рыхлой, корявой народности — лучший отбор. И то, что в кожаных куртках, — тоже хорошо: не подмочишь этих лимонадом психологий, так вот поставили, так вот хотим, и — баста! Впрочем, Карла Маркса никто из них не читал, должно быть"[8].
И в другом месте по поводу грамотности одного из "кожаных курток":
"На собраниях говорил слова иностранные, выговаривал так: — константировать, энегрично, литефонограмма, фукцировать..."
Но тут же революционное косноязычие романтически оправдывается:
"Большевики.
Кожаные куртки.
“Энегрично фукцировать”. Вот что такое большевики. И — черт с вами со всеми, — слышите ли вы — лимонад кисло-сладкий?!"[9]
У Булгакова отношение к таким персонажам явно не романтическое. Да и время изменилось...
"В 1919 году этот человек был бы совершенно уместен на улицах столицы, он был бы терпим в 1924 году, в начале его, но в 1928 году он был странен. В то время как наиболее даже отставшая часть пролетариата — пекаря — ходили в пиджаках, когда в Москве редкостью был френч... на вошедшем была кожаная двубортная куртка, зеленые штаны, на ногах обмотки и штиблеты, и на боку огромный старой конструкции пистолет маузер в желтой битой кобуре... Маленькие глазки смотрели на весь мир изумленно и в то же время уверенно, что-то развязное было в коротких ногах с плоскими ступнями. Лицо иссиня бритое"[10].
Это описание Александра Семеновича Рокка из "Роковых яиц", персонажа немецкого, а возможно — еврейско-немецкого происхождения.
У Пильняка в "Голом годе" просматривается похожая фигура. Герой тоже не русский, но, в отличие от Рокка, латыш, "товарищ Лайтис".
Несмотря на свое очевидное тугодумие (сегодня его назвали бы "тормозом"), Ян Лайтис отличается известной романтичностью и даже сентиментальностью.
"В монастыре, в келии матери игуменьи, в маленькой комнатке, где спал товарищ Лайтис, — товарищ Лайтис разделся. Часы товарищ Лайтис положил в туфельку у изголовья, вышитую серебром, — туфельку эту, как и коврик у кровати, как и ночные туфли, как и чулки, — вязала мама товарища Лайтиса в его Лифляндской губернии. Товарищ Лайтис надел туфли, те, что плела его мама, взял скрипку и, став у окна, долго играл что-то очень грустное. За окном, за переходами, за монастырской стеною, разгорался восток"[11].
У Булгакова есть удивительно похожая сцена.
"В 10 часов вечера, когда замолкли звуки в деревне Концовке, расположенной за совхозом, идиллический пейзаж огласился прелестными нежными звуками флейты. Выразить немыслимо, до чего они были уместны над рощами и бывшими колоннами шереметевского дворца".
Слушатели по достоинству оценили мелодию дуэта Лизы и Полины из "Пиковой дамы": "А хорошо дудит, сукин сын".
Кто же был этот романтический "сукин сын"?
"Играл на флейте сам заведывающий совхозом Александр Семенович Рокк, и играл, нужно отдать ему справедливость, превосходно"[12].
Вряд ли это случайное совпадение.
И там и там — представители нерусских народностей, и там и там — меломаны, только один играет на скрипке, а другой "дудит" на флейте.
Разумеется, здесь нет речи о механическом заимствовании. Скорее можно говорить о пародии. Героический пильняковский образ "кожаных курток" осознанно снижается и высмеивается. А фигура революционера-романтика, уже и у Пильняка поданная достаточно насмешливо, у Булгакова приобретает совсем уж гротескные черты, становится зловещим символом революционного безумия.
Но коломенцам в данной ситуации особенно любопытно то, что пильняковский "товарищ Лайтис" имел прототипа. Его черты узнаются в реальном человеке. Им стал Ян Янович Грунт, представитель Московской организации большевиков и революционер-романтик, с которым был хорошо знаком Пильняк. И Лайтис, и Грунт — латыши, даже имя у обоих одно и то же. И судьба обоих оказалась сходной. Оба вступили в конфликт с местными "кожаными куртками". Только "товарища Лайтиса" в конце концов арестовали, а Грунту повезло больше: он успел вовремя драпануть из Коломны.
О сложных перипетиях этого времени более подробно можно прочитать в очерке Валерия Ярхо "Как закалялась власть"[13].
Сложно сказать, почему Пильняк избрал для своего героя такую фамилию. Может, на его фантазию повлиял соседний с Коломной так называемый "хутор Лайс"?
Грунт, в отличие от своего литературного отражения, не был музыкантом. Ян Янович, насколько известно, не играл ни на скрипке, ни на флейте. Но зато он писал стихи! В 1918 году сей большевик даже издал в Коломне свой сборник, впрочем — вполне дилетантский.
Забавнейшая линия выстраивается: Грунт–Лайтис–Рокк! И опять здесь фигурируют Пильняк и — косвенно — Коломна. Получается, что "коломенский текст", пусть и в карикатурном виде, отразился в прозе великого Мастера.
Не будем обижаться на Михаила Афанасьевича за его иронию! Благодаря ей и в характере, и в творчестве Бориса Пильняка высветились новые, неожиданные оттенки. А вполне понять их можно, только обратившись к истории нашей милой старинной Коломны...