Мы выкурим цигарку
последнюю и все.
Прощай, прощай, покурим
не скоро уж с тобой.
Живи пока что дальше,
меняя то на се,
и вспоминай меня и,
конечно, мой гобой.
Бесспорно, все пропало
и дно захламлено.
Нечайными словами
лишь можно закружить
волшебные чаинки
живого пепла, но
сколдуется ли Феникс,
способный повторить
нетвердый день, туманом
скрывающий хандру,
прохладный, чуть рычащий,
твой выговор речной,
склоненную над сахар-
ной ватой детвору.
И нас, стоящих рядом,
как лист перед травой.

В постели с кем сейчас лежишь,
любимая, кому бормочешь
чушь влажную. Тростник, камыш —
не важно ветру кто я.
                    Хочешь
я глупость сделаю — одну,
другую, чтоб твою нелепость
уравновесить что ли; сну
меня не уморить, и крепость
бессмысленного коньяка
беспомощна в ночи белесой,
где, на краю материка,
шлю в пустоту свои вопросы.
И голос мой не долетит,
не увлечет, не околдует.
Покуда хоть один пиит
живет, ему навстречу дует
протяжный ветр и слова
на строчки за его спиною
растягивает. Такова
разгадка. С бурею и мглою,
но объясненье, почему
не нам назначенные речи
нам достаются.
                        По челу
сбегает тень, но уж далече
ее виновница. В ночи
она барахтается, нага,
пока смеются смехачи,
и в чреслах не иссякла влага.

Часто ищешь в человеке что-то,
а находишь в ком-нибудь другом
нечто (слог, конечно, идиота),
и не нужно то, искал что в том.
Взять к примеру эти вот струенья,
фибры те, которые душа
распускает...
                      Вдруг на день рожденья
попадешь и водку пьешь, спеша.
И тебя уже, моя смешная,
мне не жаль, как прошлого, ничуть.
Смех и грех в один стакан мешая,
я смогу забыть тебя, уснуть.
Пусто-пусто — вот, наверно, слово,
что не мог найти, пока с тобой
был ли, не был? — раб влеченья злого,
приказавшего: заткнись и пой.
Жаль, безумье, окатив волною,
отступает, пенясь и шипя.
Что случилось, спросим,
                    как такое...
  н
нету нету е тебя тебя
  т

В Германию, к маменьке —
пошлость какая —
приехал, и стало вдруг скушно.
                             Какая
бодяга записывать это тупая,
с торпедою сравнивать тело трамвая.
Записки спалю эти не путевые.
Прямые ли улочки были, кривые,
сусального замка слюнявые башни,
да мельницы ветряные на пашне…
– О чем, бишь, шумишь?
– Да, вот, знаешь, не знаю.
Слова в гармонический ряд расставляю.
На Дрезден взирая, ворочая выю,
игрушечную, вишь, пою ностальгию.
Так грамотей, урча, мусолит чтиво,
но, напоровшись на: «Прерогатива
поэзии чинить канал любви»,
затылок взмокший чешет до крови.
Приходит бог, на корточки садится,
и тихо начинает материться
(как будто тренируется). Ну, как? —
интересуюсь. Скалится — Да так.
Сюжет берет за глотку. Киснет мина
читающего, мученика сплина.
(Он за сердце хватается. Коньяк
летит в камин. Шалеют головешки.)
Спят, разметавшись, наши белоснежки.
Будильник тычет в темноту тик-так.

Пока ты холью и лелелью
любовников окружена,
пока долбит снега капелью,
весенним уксусом пьяна,
зима ущербная — нет проку
поддразнивать и бередить.
Подход закрыт — и так, и сбоку.
Уснуть, не видеть снов, забыть.
Когда, бесчувствия бронею
укрытый с головы до пят,
влачишь в ремонт к умельцу Ною
свой самогонный аппарат —
ноябрь вокруг, что так же плоско,
как если б май в цветном плаще.
И вдруг, дрожащая как слезка,
ты в никуда бредешь вотще.
Пускай от холи и лелели
лишь шрам над копчиком, щемящ.
Пускай пожухли асфодели,
мял коих твой улетный плащ.
Но бедра, рот глубоконебный,
но перси, не входящи в пясть,
рык предоргазменный, утробный,
но звезды, бездны в коих власть.
Но бог кишащий, царь блюющий,
но гуттаперча, канифоль.
Но быть услышанным могущий
лишь скальдом гибельный пароль!

Я, человек, недалекий от литературы,
сиюминутных пиитов разглядывая партитуры,
живо себе представляю чудовищные шуры-муры,
проделанные с мерзавцами музой глубоколонной,
ранее унавоженной семидесятников пятой колонной.
Я, заработавший язву, жря гэги и каламбуры,
требуются, заявляю, литераторы-штукатуры,
шпаклевщики трещин словесности разноязыкой.
Довольно отапливать космос!
                 То же самое, кстати, с музыкой.
Мрак многоглазый хохочет, треплет зыбкие стенки.
Слава-шалава легко раздвигает коленки.
Хладные струи из щели поднимают, глумясь над птицей,
над уровнем оную кислорода.
           В общем, требуются скрипторы без амбиций.
Самое жестокосердное учение о смиреньи
надо заставить зазубривать в обмороке сирени
каждого, даже занюханного, эксплуататора алфавита,
чтоб кромсал аллигатор печень, а не Dolce ублюдку vita.
Музе пристало вести местечковую жизнь мистички.
Дабы не гас горний свет, воровать циклодол из аптечки.
При виде (о ужас!) члена ассоциации аутистов
заводить его в графомань, где анчар ядовит и неистов.
А демиург плодородной литературы
удобрит членскою книжкой
              ноосферу съедобной культуры.

Все последствия печальны
как их ни обозначай.
коль увидимся нечайно —
ты меня не замечай.
Быстрых взглядов поединком
ранку не разбереди.
Для тебя я невидимка
с красным носом посреди.
То ли ветер в ставни бьется,
то ли кто-то из людей…
Что влюбленностью зовется —
расскажи, прелюбодей.
Опиши, как керосинка
неумелая чадит,
и кончается пластинка,
а игла еще чудит.
Из бессмыслицы и блуда
плотно скручена судьба
безымянная, покуда
пряди потные со лба
ты, ленясь, не убираешь,
сгусток ярости и мглы.
И, без звука, замираешь
под шипение иглы.