Осенним яблокам,
гниющим в мокрой траве,
предпочла бы весенние,
но таких не бывает.
Впрочем, и весны давно уже не было.

Вино урожая счастливого года…
Вот на этикетке прочитана дата,
и память скользнула в прозрачные воды
реки, что кружила и мчала когда-то
нас — только влюбленных и невиноватых.

А там, в виноградниках у Кечкемета,
тяжелые кисти на лозах повисли.
Клонилось к закату огромное лето
и перетекало в божественный рислинг.

Процесс виноделия не изучала,
но видела — в книге, в кино ли — не знаю:
идет винодел седоусый подвалом,
на грифельных досках года помечая.


И все, что случилось единственным летом, —
светило ли солнце, дожди ль выпадали, —
потом называется винным букетом,
достойным восторга, диплома, медали.

Три года вино дозревало в подвале,
три года мы жили любовью бездомной.
Что мы позабыли, что мы потеряли,
сегодня вино воскресит и напомнит.

И Бог седоусый в переднике синем, —
он списки проверит, он сделает сноски,
и все, что с тобой и со мною отныне
случится — запишет на разные доски.

Пока еще ночь продолжается наша,
и день не принес безотрадной свободы,
мы выпьем последнюю, светлую чашу
вина урожая счастливого года.

В этом городе лето — словно могила,
глыбой льда телефонная книжка застыла,
не растопить ее
никому никогда.
Я иду по улице, асфальт плавится,
все мужчины — атлеты, девицы — красавицы,
но никто не позвонит
никому никогда.
Ничего нет страшнее нашего лета,
уезжайте, скрывайтесь, спасайтесь где-то,
но не оставайтесь,
ни за что, никогда.
Вас подхватят ритмы летнего джаза,
вы, наконец, поймете — с трудом, не сразу,
что никто — никому,
ничего, никогда.

Чужую жизнь пройдя до половины,
не обольщайся, из нее не выйдешь.
Все эти свадьбы, роды и крестины,
весь этот инглиш, эспаньолос, идиш
тебя как черновик переиначат,
а может быть, сомнут или отбросят.
Чужим восходом будет день твой начат,
чужим закатом обернется осень.

Нехорошие люди сидят у камина,
хорошие люди — просто у печки.
Нехорошие люди едят осетрину,
а хорошие — ловят плотвичку в речке.
Нехорошие девочки все в брюликах,
хорошие девочки — в платьях из ситца.
Нехорошие мальчики ездят на «бьюиках»,
а хорошим — на тракторе прокатиться б.
Но хороших девочек плохие мальчики
вдруг полюбят так, что даже не знаю.
А плохая девочка прикинется зайчиком
и хорошего мальчика захомутает.
Тут ворвутся менты, бандиты вмешаются,
девочки-мальчики отстреливаются из оврага.
В конце концов, они повенчаются
и начнется триллер (то есть семейная сага).

В дождливом Уэльсе, зеленой Ирландии,
на севере диком туманной Шотландии
(рифма не очень, но ради истины…)
был монастырь. Озеро, пристани,
как полагается, стены, собор…
Библиотека в центральной башне.

Монах Ксаверий, замкнутый, грустный,
почти еретик, но травник искусный.
(Рифма опять не очень, но в те века
еще коряво складывалась строка
и пергаментов с хореем и ямбом
не нашлось бы в монастырской библиотеке.)

Настоятельница соседнего монастыря,
румяная словно заря, но та еще фря,
гордая, как на небе луна,
заподозрена, ибо она,
по мнению бдительной братии,
слишком часто посещала библиотеку.

Женщина, как известно, сатанинский сосуд,
даже самые праведные из них лгут.
Под замок ее!.. Захлопнулись двери,
загремели засовы… И только Ксаверий
продолжает расследовать дело о
трупе в монастырской библиотеке.

Правда выходит на свет, но слишком поздно.
Факел в руке безумца сияет грозно.
Занимаются пергаменты, чадят переплеты,
осыпается киноварь, лазурь, позолота.
Мудрость вековая — человечья, Божья —
горит в монастырской библиотеке.

В дождливом Уэльсе, зеленой Ирландии,
на севере диком туманной Шотландии
был монастырь… И наши герои
исчезают в тумане. Хорошо, что их двое.
Позади догорает библиотека.
…………………………….
Библиотеки всегда горят.

Злость, ненависть, отчаяние,
выплеснутые на бумагу,
уходят в нее, как вода в песок.
Остаются только слова.

Гудок, растерзанный в ночи.
Так дальний пароход,
когда уже — молчи, молчи! —
идет кормой вперед.
И раз-во-ра-чи-ва-ет-ся,
и ухает вода,
и лампа-дрица-ца-ца-ца —
мотивчик навсегда.
Качался старенький фонарь
и ветер голосил.
Уж лучше бы — убей! ударь —
так из последних сил
кричал нам ржавый пароход,
чтоб в поздний рейс скорей
сорваться, отказавшись от
надежных якорей.
Я все придумала, прости,
их не было и нет,
особенно меня, в горсти
сминающей билет.
Ни желтых листьев ноября,
ни дальнего гудка…
Остались только якоря,
что держат нас пока.

Летите, голуби, летите
в тот светлый рай, в тот дымный ад.
Найдите, голуби, найдите
того, кто очень виноват
передо мной… И если в силах
вы передать такую весть,
скажите — я его простила,
спросите — долго ли мне здесь?..

Как хорошо душе, она высоко
в каких-то горних плачет одиноко.
А по земле еще влачится тело
кряхтит и ставит ноги неумело.

На чистые листы взглянув едва,
я закрываю новую тетрадь.
Ведь я уже пережила слова,
которые могла бы написать.

Если ты перестала писать стихи, тебя нет нигде.
Имя твое расходится, исчезает, словно круги по воде.
Выцветает тушь на свитке с птицею и звездой.
Не удивляйся ничему, оставайся сама собой.
Если тебя покинул голос, не отводи взгляд.
Попытайся смотреть вперед, не оглядывайся назад.
Где-то там впереди, мучительно далека,
горит, не остывает, единственная строка.
Ну а быть ей началом или последней лишь —
это как Бог рассудит, и ты решишь.