Окаменевший в горло звука ком —
и первый, и второй летавший здесь,
латавший вшей змеиным языком —
оставшихся, как небо или щель.

он прорастет, как утка, через тьму,
как шелест темноты за света кругом,
за камнем, что рождает темноту
упав посередине точки света,
он вылакал из блюдца пустоту
и полетел дыры прозрачным гулом…

так тронешь чернозем, а он хрустит
и ходит по тебе, как выдох в жерновах
и пахарь плугом.

В ночь кристаллизуется Китай —
спрятана за щелканья решеткой
тень, стоящая в кругу, как листопад —
далее [расплывчато, нечетко]

лестницы пружинка в вертикаль
распрямляет умершее тело,
слушает прозревшая душа,
что ей тишины труба пропела,

в чашу слепоты былой сложив
реквизиты эха, и все тише —
словно человек — искажены
голоса, Китай, стрекозьи ниши.

Ковш вечера исчерпывает кадр
и хлопьями лежат внутри коробки
хлопки нераспустившихся петард,
края оборванной воды из кинопленки.

Густа воды воронка, и хрустит
внутри нее пружинящая галька —
пернатый шарик черной пустоты —
и водомерок вздувшаяся стайка.

Кино ее разверстывает взрыв,
рывок пород, стремящихся пространство
наполнить временем, свой снег остановив,
где воробья — чуть выцветшая — свема,
свой сберегает у воды обрыв
и вдаль уносится свершившейся, как сфера.

Крепнет камень под клювом, становится кремнием птица —
искры, как небо, округлы — как так раскрутиться,
чтобы быть змеем воздушным, консервною банкой,
той, что пинает мальчишка с запекшейся ранкой
на правом колене? Вращается небо, как лунка
велосипеда, вращенья колес или радость испуга.
Это и есть притяжение звука, гнездовья для эха,
щель человека, где птаха на небе прореха.

Кто постучится с другой, что за зреньем, дороги?
кто, как погоню, все время твое остановит?
Скажешь: гора — но увидишь: за горами норы
строит, как ночь, камнепад, а точнее — что ловит —
было б сказать, где растет теплый камень под клювом —
спичка, сгорая, как птица, становится чудом.

Фотокарточка, которой буду я,
смотрит изнутри, как кокон, вздувшись,
отбывает из небытия,
в бытие ее теперь проснувшись.

Хлопает дверями эта плоть —
груша, лампочка, что бабочкой стремилась
быть плодом развернутым, как сок,
и на электричество разбилась.

Вспышка слепо выхватит меня,
а точнее — скулы из пространства.
Здравствуй, ты прекрасна, смерть моя —
даже, если в синем, а не в красном.

Послание что заставляло петь,
восшедши в звук, где лошади и рыбы,
как птицы, в пятки тычутся и свет,
как взрыв большой, лежит единой глыбой

перед тобой. Во всем письмо, ты сам —
каракули на дне и недостаток
имен развернутым — как самокат — птенцам,
которые устремлены обратно,

в проточный сад, где дремлет черновик,
чертеж, возможность выхода, исхода
в послание, где стоило прожить,
чтоб стать необозначенным в воротах,

пробоиной у звука на борту,
где свет все льется в имена, как в дырку,
[и рыбы, как мелодию, ведут
сквозь имена, похожие на дыбы].

Пещера расширяется — так кит
себя дыханьем выдувает в свет
из тесных ребер разлинованной воды,
где тянется, как чайка, в якорь — крест

Плеск неба над тобой стоит, и ты,
пещерой став, ее расширишь лодку —
кто заглянул сюда сквозь твой просвет
и зачерпнул его рукой неплотной?

И пристальный рыбак издалека
звенит, крошится падает, как снега
прозрачный лев, чья брешь столь высока,
что этим и единственна примета.

Человек, став царапиной, стоит на горе,
слышит, как веер лопаток растет и дышит,
покрывает гусиной кожей и тишиной
голос, который отсюда всегда был лишним.

Только кузнечик, пытаясь его догнать,
сгибает в дугу свой звук, расцарапав бока
воздуха, видит, что дождь продевает — треща — иглу
через царапину маятника на всю свою глубину.

Молчанья пузырь оспяной
как корова мычащий —
вижу как медленно в горле растешь —
если чаще

корку твою — немоту —
растирать до кровянки,
выточишь смерть из себя —
и оставишь на память,

что в пастбище пауз, пустот,
завернута, ввернута, сжата —

лопнет пузырь слюдяной
словно дождь и корова, и жатва.

В порезе коровы — видишь звезду
и вторую —

пахнет болезнью вода
и, как чайки зрачок, за молчаньем бликует.

Сырого пространства братва,
время года июльское — мед раннесобранный тонкой
медной струей чертит круг из осиных полетов,
словно бы воздухом собраны в тело поломки,
или же эта оса в себе стала ходом.

лентой медовой, выдохом вдавленным в ребра
редкой травы темной сопки, пределами моря —
если оно существует — как время [свихнуться
можно, а после за вывихом выправить горе].

Все стыдоба — что закручено в коже и прахе —
а развернешь и окажешься ты на ладони
теплой осы, что живет за пределом во мраке
и ожидает пока ее вновь соберут, чтобы тронуть.

И стынет, кто в огне стоит,
и камень под ногой его
покрыл паук, как сети дым,
и только тьма со всех сторон —

хрустящий воздух, жернова
прозрачной мельницы вокруг —
где бьются полые слова
пытаясь смыслов мокрый круг

покинуть, разливая их
в смолы кипящей пузырьки —
он снова стал совсем един
и, как вода, в огне стоит,

где птицы на руки легко
садятся, и ожог его
несут, как речь — почти свою —
спасая ломтики всего.

Тело падает, отбрасывая свет
словно камень, галечку, ответ
верный и проверенный, как тьма
что теперь ткачом освещена.

Тело падает. В начале слышен звон
Нитей медных неба — это схрон
света поднимается как взрыв —
кто-то плачет над песком навзрыд.

Свет летит и видит: тело все
уменьшается, расходится в гумно —
ткань полощется над звоном в красный сад,
отлетая мячиком назад.

Свет летит, на ниточке ведет
замысел о теле и ожог
отраженья, жжение и звук,
слово, лошадь, черно-белый плуг.

Человека круги расходятся над головами,
как то озеро, что его развернуло, как камень,
сняло всякий ослепший его лепесток,
положив головою, легкими на восток,

а с востока летят птицы, звери, зиянье
его будущих мест, его прошлого окликанье,
его дети, земля, дерево, вхожее в дом,
ласточки с разрезанным животом.

Он лежит в водяной, раскаленной, дождевой стружке,
думает о памяти, как о подружке,
снимает слепок с лица, с ладоней своих отпечатки,
сказанного и умолчанного опечатки,

остается кругами, ткущими над облаками
новую пряжу, мерзлым дерном под сапогами
и лежит без лица, обернутый теплым светом,
в ласточке, как в молоке, что спешит с ответом.

Вдоль снега тянется экран,
взрыхляя белый рой, где самый
диагональный ангел к нам
приблизится, когда оттает:

кромешный рай там или ад,
но умирать пока не стоит —
нафантазировавший шум
программу в стыд и свет настроит,

переходя восьмерку ту,
которая лежит как выдох,
ксерокопированный в звук,
размноженный в трехкратный выбор.

Течет холодный ледокол
и плачет изнутри касатка,
и крутится из снега болт
и виден за экраном кратко.

Птица, вдетая в звук своих перьев, повисла,
слушает трение крыльев о шкуру орешника неба,
орехом шуршит и звенит из нутра белой ямы —
будто просторы в себе отыскав, вслед за эхом ослепла.

Колется птаха, и пахнет ее сердцевина
кедром и шишкой, что капают тени на пятки
теплой, как печка сугроба, смолой — горизонтом и спиртом
переиграв свою смерть, где в свете невидимы прятки.

Птица себя прижимает к наперстку полета,
кожи снимая с себя — словно слово и нити
больше, длиннее себя не имеют названья,
смерти теперь не имеют, поскольку избыты.

Расширяясь, словно грампластинка,
в небе два архангела летят,
плавятся в музыку под иглою,
переходят человека ад —

за плечами их — мешок расплаты,
под крылами — полая земля,
и дорожка земляники скользкой
светится, как выдоха петля.

Ты идешь за этой темной нитью,
лабиринт свершая, как прибой,
сам иглой скользя в своей музыке,
как мелодия, что плачет над тобой.

Чудеснее движения пчелы
падение листвы, кругов веревки
оборванной, парящей от стены
и до стены из света — как неловки
движения мальчишеские их,
холмы несовершившегося зренья,
расклеванные зерна кривизны,
где ищет нас нелепо отраженье.

Ты входишь в круг, в паденье мертвецов,
ты стал падением своим и тем отвечен,
что нет чудес превыше, чем пчела,
которая листвой летит навстречу.

Часть молчанья, что я унесу,
как крапивную дольку в губах,
обжигая, где спит карусель,
как гончарная лодка, леса.

Ходит это молчанье со мной
тычет в небо тупою иглой —
прохудись, прохудись,
чтобы плыл я твоей немотой.

превыше ночи и меня
звенящий воробей
храни песок в своих корнях
в чирике слога бей

ты слышишь, как хрустит во мне
порезанный сном край,
письмоводитель блудодей
порезаный в хлеб рай

Мерзнут дети или камни,
вынутые пуповиной,
в это место, где не страшно,
потому что сердце видно,

видно, что оно пернато,
и, взлетая от ладони,
рассыпается, как дождик.
И внутри его не тонет —

только прирастает — небо
новым временем — как пристань
пристальней сквозь дождь свой смотрит —
разрывая грунт до свиста,

из воронок воробьями,
чтоб порезать хлеб до крови —
смотрит мокрыми глазами
в свет, который нас укроет.

Зверь райский, водяная пыль
закручена вокруг тебя,
поет внутри себя рассвет,
винтом снимаема резьба.

Внутри его сияет что? —
смотри из слепоты, смотри,
как нас стирает этот зверь,
и хлопает родильной дверь
отстиранные мы лежим,
и зверя райского ладонь,
как Зингер стукает по тьме,
и рассыпается клаксон
в дыханья наши и его,
следы, как паузы, горят
и воют из своих углов.

Кто вспоминает обо мне,
когда холодная вода
в меня последний вкрутит винт:
как факт отсутствия меня —
пока иду я, не спеша,
меж прутьев жестяных дождя,
и райский зверь стучит по тьме,
как будто кончилась резьба.

Босые ступени кузнечика, где отражалось
разрывами небо и в жажду, просохнув, сжималось

что прыгает в мячике детском, меж цоком и цоком,
так будто она их межа меж потоком и током.

Кузнечик вдруг лестницей вырос, ее древесиною рыжей,
гвоздем что раскован в прыжок и рассохшейся глиной
залитою млеком козы — словом, светом до края,
щербины свои на себе оставляя, как лодку для рая.

Отчитаешься за неволю
и замерзнешь, как стройка в лесах —

кто покачивает тобою
словно люлькой в морозных стезях?

расплетая свой голос из ранки,
там, где кровь развернулась в гнездо,

где птенец тащит мамку из мамки
в занебесное, в звон, колесо

пред собою по гравию катит,
клюв порезан о ангела, и

все строгает морозы, строгает —
до любви, до лозы, до вины.

Скорлупка треснет, смерть пойдет —
и воздуха висят холмы,
как полный выдох, сквозь мороз,
которым оказались мы.

Скорлупка белая плывет,
наматывая нить небес
на край своей неполноты,
на прялку пройденных здесь мест.

И лес такой вокруг растет,
что кажется его сморгнуть,
с экрана сможет лишь птенец
в случайность замкнутый, как круг —

теперь плыви внутри холмов,
как невозможной двери шар —
и кто тебя в ладонь возьмет,
незавершенная душа?

Горсть песка, брошенная в залив —
пытаясь себя озером ощутить,
ищет свою антитезу, новый мотив —
в свет тростника успевая себя закрыть,

уткой летит, остывает, как камень, плеск —
так же олень, из пройденных темных мест
собран в новое место, в пропажи треск,
в пропуск свой, который и есть его текст.

Если пойдут от водопоя круги,
значит вокруг песка одни морды видны —
тезис блестит, как воздух замерзший в лед —
подыши сквозь ладонь и, возможно, что смерть уйдет.

Строишь рощу, как омут в воде, и туда-сюда
сквозь тебя протекает наощупь дыра — юла

мокрой речи, стекает в предметы света, на пол,
словно небо свернулось в конус, лежит, как вол
посредине космоса, как разбитая крынка бежит,
собираясь, и после тебя, продолжать здесь быть.

В животе у крынки ямой дрожит звезда,
что угасла там, но продлена сюда —
ею собран ты и пробит, и ее, как дрожь
и разбитую крынку, в каждой руке несешь.