Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Юрий ГУДУМАК: СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

Юрий Гудумак – поэт. Член СП Молдовы и Ассоциации русских писателей Молдовы. Родился в 1964 году в селе Яблона, район Глодень, Молдова. Географическое образование получил в Одесском университете. Научный сотрудник Института экологии и географии АН РМ. Публиковался в коллективных поэтических сборниках, газетах и журналах Молдовы.
Автор поэтических книг «Метафизические гимны» (1995), «Принцип пейзажа. Пролегомены» (1997), «Почтамтская кругосветка вспугнутой бабочки» (1999), «Дельфиниумы, анемоны и т. д.» (2004), «Песнь чибиса» (2008).



ОТКРЫТИЕ АЗИИ

Дело за тем, чтобы опережать разлуку,
а не препятствовать ей. Мы уже так далеко зашли
                                                      в эти глубины Азии,
что здесь, вероятно, легче дышалось бы иглобрюху.
Или же голавлю.
Выпучи умные глазки, произнеси «люблю».

При всем ее диком многообразии,
в дневнике – только сухие цифры,
                       что-то вроде условной номенклатуры,
выстраивающейся последовательно в систему,
входящей в привычку (что примерно одно и то же),
постепенно, однако, сменяющейся голой степью
и дурными предчувствиями.
                                Что сказали бы все эти Дарвины,
Гумбольдты и Линнеи? Что дни понуры,
но мы еще не раздавлены?

Так же, по-видимому, не случаен
и лишай. Вышелушивающий на коже
удивительные узоры, он похож на то, что мы наблюдали
ранней весной на стволах
деревьев, позже – глядя на эти дали.


Как ни странно, нас еще не оставил страх.
И чем дальше, тем чаще мы слышим крики озерных чаек.



ВНУТРЕННЯЯ МОНГОЛИЯ

Не надо быть ревностной неразлучницей,
        чтобы оценить эту классификацию расстояний. Каких?
Расстояний – так сказать, местных императивов жизни.
        Розовых, как из книграскрасок.
Как мечта баллистика, сплошь
состоящих из проективной материи, как-то: вино и дождь.
Изобретателей плуга и колеса
и их производных, коснувшись которых становишься
                         метафизиком. Увеличивающих, как слеза,
только силу Бога. Вообще увеличивающихся.
                                                          Пройденных на своих
двоих либо посредством текста. Измеряемых
суммой взаимодействия глаз, барабанных перепонок,
                                                                      голосовых
связок. Протяженностей и разъятостей. Оных, чего ради
мы ищем свободы. Совмещающих христианскую
                                                 топографию: Ад и Рай.
Атлантических, прячущихся за край
земли. Отягощающих наш бюджет.
Похожих издали на почтовую забастовку без новых жертв.
Просто бездн: обходящихся первой фразой;
          знакомых по виду местности; таковых,
включенных в эту классификацию
                                         и потому сокращающихся. Других.
Тех, что в погоне за счастьем из века в век покрывают львы
Венеции. Не существующих для любви.



ПОПРАВКИ К ОРОГРАФИИ
ВОСТОЧНО-ЕВРОПЕЙСКОЙ РАВНИНЫ

И. находит, что разыскания Д.
в наименьшей мере заслуга приемов и финтифлюшек
современных ему тенденций развития языка.
                        Вероятней всего, из лучших
побуждений И. не видит подобной заслуги
                                              и в современной ему среде
философских дискуссий. Даже когда он заворожен
идеей Д. о сползаньи в метафору обветшания,
                                   о параметрах «вещь» и «ветошь»,
удивляет то, что Д., кажется, больше сведущ
в вопросе влиянья одной из двух первых жен


на собственный склад ума, и далее –
в гипотетическом продолжении числового ряда до десяти.
То есть – на стиль письма, не говоря – орфографии,
                                и опять же – в ее приближеньи к орографии
милых взору и сердцу Д., ставших родными мест:
                      всхолмья, низменности, плакора…,
в каковые (обе), без ущерба для смысла, хочется привнести

поправки. Через выборку характерных мест
переписки удается лишь обозначить
                                                            всю глубину обширных
новых пространств, которых в природе не существует,
                                                  разве что только в жилах
многословного Д. Не решенное дело,
                              предлагает ли разницу данный текст.

И получится ли хотя бы посредством оного отойти
на такое же расстояние? Будет ли это точка зрения Д.?
                                                 Верно ли, что иначе нечем
ее объяснить? Достаточно ли вообще
                                                            априори «разницы»,
                               если Д. не так прозорлив, как желчен?
Или близок по духу И.?



О СТРОЕНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ТЕЛА
 
I

На горизонте – коноплянковые земли.
Точно целую вечность искавшее это зелье,
наподобие движущейся детали
в застывшей композиции, рисующей с грустью дали,
сердце и впрямь отстоит от тела
ровно настолько, чтоб ощутить тоску,
находясь, так сказать, ближе на шаг к ростку
одуванчика.
      Осознание собственной недостаточности то и дело
происходит так: когда сердце, естественно, не в грудной
громоздится клетке, а где-нибудь в Греции или с одной.
Полыхает, трепещет, поет, коченеет в пифагорейце…
Говорят же, когда мы в отчаянии, что сердце
падает; или же что оно
отходит, когда мы глядим в окно,
видим деревню, стоящую там лет двести,
и успокаиваемся. Или же снова даем ему волю и чахнем,
                                                                                   горбясь
над бессмысленной письменностью. Такова
анатомия человека, где голова,
селезенка, лодыжка, пятка, пупок на месте,
но не сердце. О чем молчит «Гиппократов корпус».



II

Наш эпидермис
чувствует тотчас, что мы разделись.
Или оделись. Не больше того. Между тем как снедаемое
                                                                                     страстями
сердце обретается шестьюстами
верстами к югу – где сущность античных драм
сводится к форме застывшей маски,
                                         где, в сущности, не застылость
мимики объясняет то, что тело переместилось
или напрочь отсутствует,
                            но оттесняющее на второстепенный план
даже смерть рокоборца движение сердца.
                              Покуда в этом источник драматургии,
телу не в жилу двигаться с сердцем в ногу.
Дайте ему котурны, оденьте в тогу.
Так мы видим, что мы нагие.



III

На первых порах, покамест любящие сердца
                                                                     не уединились,
мы склонны сетовать на унылость
действия. Мы с готовностью принимаем их пристук
                                                      за звук шагов. Но суммы
анатомии хватает лишь на шатающиеся зубы
и ломкие волосы.
       Как жертвогадатели по внутренностям, мы гадаем, где
упрятано сердце, каковы его очертанья.
Ибо, конечно же, не считая
обособленной жизни сердца, находить удовольствие
                                                          в странствиях и в еде
из червивой коры, из сушеных листьев пастушьей сумки
                                            — незначительные поступки.



IV

Ибо поступки, будем в должной степени откровенны,
даже если нас ожидает вскрытие, скажем, вены
или чаша с цикутой, в этом смысле не более чем ужимки
безучастного тела, сплошная жестикуляция на фоне синьки.
И не вправе ли мы тогда говорить,
                            что у нас нет сердца? Вдвойне грустней
сознавать, что, в стремленьи за ним поспеть,
                  наше тело по-прежнему столь же неразличимо
от него далеко. Нам становится ясно, что вся причина
положения – в спутанности их траекторий,
                                                 их смешавшихся скоростей.



V

Романтический век лучше всего показал,
                                                             как из дамских фижм,
новомодной стихии атласа и флердоранжа,
выпрыгивает этот пурпурный плод, превращая прелести
                                                                               в атавизм.
Его порыв расширяет границы мира быстрее глаза,
возведенного в n-ую степень. Его влечет,
как сказали бы возрожденцы,
знавшие толк в анатомии, перспектива –
нечто известное ныне нам как приличный счет
в заграничном банке. Постольку поскольку сердце
не осенний паданец, не кочан, вообще не тыква
из соседней лавки, больше того, уймись
оно даже раньше, сердце призвано иллюстрировать
                                                                                  эту мысль
о любви. Находящееся черт-те где,
наше сердце не представляет строго научного интереса,
и превращается в чудовищную абстракцию, как,
                                          с чьих-то слов, дровосек без леса.
Вне системы кровообращения и т. д.



VI

И господствующим тряпичным, человеческих пропорций,
статуям, надо признать, остается горший,
чем у сердца, удел. Именно положа
руку на сердце зададимся вопросом, почто нас съедает
ржа.
Даже если они и способны прочувствовать мысль,
                                                               то, скорей, поведав
нам о своем, мы могли б заключить, бессердечии.
                                                                            В смене вех,
череде фатальных привязанностей, надежд
                                                                    и разочарований
                              все меньше признаков человечности,
                                              как то и подобает в век
механических кукол, болванов и манекенов.
Даже если то, что еще шевелится где-то слева,
принять за сердце, то оно в самом деле слепо
относительно настоящего местонахожденья
наших чувств. О чем нам легко поведает тишина.
И что, наконец, позволяет нам говорить о смещении
                                                                     точки зренья.
Или, точнее, – перенесении акцента на.



VII

Чего мы не в силах, так это, не портя крови, с легким,
невзирая на закон тяготения, сердцем,
                                            уподобиться нашим легким.



VIII

Другими словами, прислушиваясь вполуха,
или с ушами торчком, мы можем и не услышать того,
                                                что аукнется где-то глухо.
Оно-то и называется биением этой ничтожной мышцы,
узнаваемом ныне в шуршаньи мыши,
в плеске окуня на простертом
вдаль расстоянии, в ворожбе весенней
заверти, в неврастенической дрожи
                                                   волнующихся растений –
во всем, что вполне сопрягается с поворотом
солнца к весне. И со скрежетом механизмов, неважно –
                                                         в августе или в апреле.
В биении этого, хочешь не хочешь, сердца,
                                                                   по крайней мере,
есть какая-то связность:
                           столько зим подвизавшемуся в искусстве
метрики попытаться вырваться за пределы текста,
а не только что мышечных тканей, всегда уместно.
Пусть и в такт восторженной трясогузке.