* * *

стержневая сбывается боль, сказка дивная точно,
этот голос отплытия, голос отчаянья мой —
и циничное время приходит на нежную почву,
попирая ее и опоры не зная другой
снег лежит, как попало в меня,
не поправишь зеленкой устои —
но за ворот пальто, в засердечную шаткую тьму:
как бы я ни кровил тут, а сердце не столького стоит,
чтоб его никому не отдать,
не отдать самому
а душа — это я, произволу дыханья подсуден,
ветер носит посев и поет, как матрос, на дворе —
то ли будет еще, страх и трепет, а то ли не будет,
на подставе монетка стоит, на изъятом ребре
холод гнется к весне, и вопрос призывает к ответу —
пред предметом молитвы, который так незамолим,
жизнь — пустая стена меж окон, жесткость вешнего света,
и карниз для цветов, и посуда для дальней земли


* * *

о том, как любит нас Господь, воззванье
подсмертной лодки с жуткой глубины,
где мир — давно, всегда пора признанья
свободы непроглядной и вины
и между жутью собственной и сутью,
как между тридцать первым и вторым,
захлестнуты поднявшимся распутьем,
мы в детский день и тонем, и горим
навстречу вместо цели и причины
с распахнутыми сладостней, чем мирт,
идет единокровная вершина,
и оползень в сандалиях гремит
об это все, чего навек нас хватит,
пружинит сердце эпицентр свой
на середине жилы, на канате,
черно-зеленой ночью на Тверской


* * *

ни Летова, ни СПб, ни Лену
давно не стоит, не за что, ты что,
как безработную исписанную стену
и с воротом отпоротым пальто
не брат я мне, а кто я мне, Бог знает,
куда сбываться детству моему,
но в памяти по ящику зияет
скрип колеса, откуда, почему
да это всем послышался, хоть тресни,
сберегшего безумья Мандельштам —
и скрипка рыжая бежит, схватив, из песни
по верной встречи брошенным местам,
где облака волнуют кровь и щемит
тупой, как ветер, но еще смычок
беззвучную натянутую шею
в запекшейся политике дорог


* * *

живой я там не нужен никому
живой я там пройдет и не заметит,
где полицейский углядел жену
мою, искавший понятых на свете
фальшивая пятера, свет ночной,
соседи у нее полубандиты
сады-колодцы семени Сенной
по циркулю рассеяны, разбиты
дерьма и сказки помесь по ножу,
едина дрожь луны и Грибанала
мне не было с тобою хорошо,
а что осталось, то и оставалось:
реальности сомнительный залог,
не жить — не быть ее крутых намерений —
тоска, неисцелимая, как зло,
покуда в горизонте не уверена


* * *

за стеклом у столицы кружится контуженный снег
о любви и воде раскрывается рот темноты
и "сейчас", будто рана со швом, совпадает с "навек" —
или череп с лицом, или вечное счастье с простым
или вечное горе с фантомным, обратно даря
отсеченное третье крыло — я ведь чую, что не
человек, если где-то не плачет в подушку петля
пилотажа лица, над бездонной землей, обо мне
но контуженный держится снег, без гвоздя и крыла,
на гудящем весу криулями, винтами ведом —
что-то помнит пилот и кружит над землей, как земля
без посадки и дна —
над своей несмиримой звездой


* * *

петлей подбородок ее и глаза ее — к верху
и воспламеняют веревку ладони ее
противно и сладко, как тащит горчичную веру
на свет через все сокровенное это гнилье
из неба прорезанный крест распахнувшейся чайки,
на чистом глазу до ума доведенный зрачок —
так рыба и птица встрепещут в его чрезвычайке,
как будто и впрямь существуют уже и еще
так улица лепит дома, и дома за домами,
пробраться к проспекту Победы, и сим победим —
трава под грохочущей нефтью, стихи под стихами,
а девочка мутит водичку под сердцем сухим
тому, что ты любишь, нет плоти, любви этой кроме —
греть голод, безумное "есть", беспросветное "быть"
и пот, словно брызги от шторма, горит на Хароне:
предсмертному хочется женщины, Господа, пить


* * *

я знаю, все сожги, оставь тоску одну лишь
несбыточный позор с лопаты, без следа
в дымящуюся топь, где поздно мы проснулись,
но лучше, докажизнь теперь, чем никогда
но что-то говорит отдельному кому-то
(угрюм-бодряк с реки, и небо по нутру
скрежещет в дальний путь) — ты знаешь ли, Иуда,
кто ты такой, пожар смолящий на ветру?
тебе с гремучих крыш Фавора ли, Синая —
всего лишь дикий свет на рану, синий йод
по фильтру ад и рай, когда твоя вина я
и на твоих губах — дыхание мое


* * *

люди спят в нерабочем приделе, безуютный весьма приют,
и кого-то на самом деле голоса говорят, поют
(он чужими скажет губами, на предельный попав вокзал:
помоги мне, Господня мама — видишь, подвиг меня объял)
где-то между молчаньем и криком, на окраине центра речь
незнакомое солнце в зените, ровно между "сберечь" и "сжечь"
на качелях кружит девчонка — что случилось, ногами ввысь —
это где он, окликнувший сердце — не поймешь, но остановись
на разлуку души и тела — "как же я без тебя теперь"
глина в горле, вода в стакане превращается в водку, пей
и ладонь накрывает крышей, как фундамент открытый, рот
и по улице губ сомкнутых допотопный трамвай ползет
содрогнувшийся жгучий воздух над свечой, как простор, нагой
из разлуки души и тела, яко ветер или огонь,
вырывается твердь на карте, в изначальном ее углу,
где снимают Адам и Ева этот ржавый пожар вокруг