Они помчались по планкам раскрытого веера к заветному средостению.
Там времена на рассвете свились в спираль улиткой сонливой.
Движение на Океане этом — короче точки.
Мысли же — медленно падают летним ливнем — прямой длиннее.
Некому обычный вопрос "зачем?" задать на засыпку.
Каравелле, фрегату, нефу и галеону подачу ветра ловить парусами привычно.

Каденции дня трубы света уже отыграли.
Солнце соло свое пропело, и ночь занавес тайны опустила на сцену.
Галера с линкором прибыли раньше на место.
Умаявшись, впали в тяжелую дрему, в темноте ничего не увидев.
Уснули: колыбель бриза баюкает ритмами слоу-фокса.
Корабли видят сны об истоме далеких причалов.
Руки тех, кого нет, и кто должен грести многоярусным фризом, — устали.
Их орнамент невидим — запрятан в ларцах внутренних палуб.
Двигатель — сердце линкора — тоже умолк, хоть из стали.
И горючего в какой-то момент становится — до обидного — мало.
Дерево и переплавленный камень оторвались от их породившей природы.
В бесконечности Океанов заблудились детьми линкор и галера.
О доме земли мечтают, тоскуют.
На блестящем паркете воды пасынки тверди — не пляшут.
Кавалеры слишком серьезны.
Перед дамами глубины не токуют краснобровыми тетеревами.
Век сосны на море считают не годы, а мили.
И линкору грезится док, хоть заботы гнили не знает.
Все равно не спасает краска от ржавчины странствий.
Якоря наметили центр мирозданья.
В ладонях у кормчего руль сальто-мортале больше не крутит.
Подслеповато моргает компьютер.
Астролябия и панель управления не нужны отсутствующим капитанам.
Эхо полузабытой веры курс проложило.
Не было и никогда боле примера ему не будет.

Остальные летели, спешили.
Легкие парусов из застиранного дождями и Океанами льна дрожали.
Очи компасов искали на небосводе нить Ариадны.
Но из чаши невидимого лабиринта не испить до дна всех загадок.
Тянется траверсом за кормой исчезающим в "было" шлейф преданий и былей.
То ли из боли, то ли — из воли, а может — попросту — из водяной пыли.
Правители-паруса приветствуют таких же странников и бродяг как сами.
Они узнают существо, парящее на острие скорости и пространства.
Эхом жеста всадника на форштевне пламенеет движенье.
Бушприт — треугольный нимб латинской памяти — сияет.
Корабли обучала грамоте слепота путешествий.

Вот они — здесь как везде — несутся.
Истово поклоняются только Полярной звезде — царице небесного трона.
Сирена на галеоне смотрит, взгляд во всегда вперив незрячий.
Дирижирует хором нимф и наяд, провожающих песнопениями муссоны, пассаты.
Вдоль берегов виртуозную круговерть сказок пассажей о любовном томленье затеют.
Грифон — на фрегате — поднял в приветствии небу когтистую лапу.
Он — воздыхатель тайный Плеяд-красоток.
Мерцая, кокетничают перед птицезверем.
Небесные девы приоткрывают фрегату врата в преддверие рая полетов.
Встал на хвост — в полный рост — леопард на каравелле.
Смеется, зубастую пасть задрав к черному ситцу в горошек.
Хищник здесь — не бастард: суши законный наместник.
С каравеллою вместе презирают боязнь перед морем людей и кошек.
Блестя деревянной кожей, бесстрашно ныряет в пучину.
И Посейдон надменно выпрямил спину на нефе.
Он — воплощенная власть — Океан трезубцем пронзает.

Два приятеля — галеон и фрегат — еще в темноте узнали друг друга.
Издали, честь отдавая, подняли чары с вином восходящего солнца.
На паруса напиток жизни — брызги тепла и света — щедро плеснули.
Что жалеть, если бросила кости удачно случайность, на возможность свидания ставя?
Крыльями альбатроса на горизонте зазолотился посланник Бога.
Элегантный английский фрегат — скептик и денди морей — мчится на встречу.
Корпусом — низким коньком — с твердостью бриллианта — наносит вензель.
Щеголь рад бы найти изъян в собственном отраженье.
Но совершенство форм на вид зеркалу не может поставить.
Рдеют пурпуром щеки замирающей от восторга у полуприкрытой двери балкона инфанты.
Умоляюще звучит серенада обычно надменного в молчании гранда.
Нет ничего прекраснее в мире горделивых поклонов испанского галеона.
Танцует церемонную сарабанду на медленно завивающихся локонах Океана.

Рыцари моря, сойдясь, от радости чуть-чуть потолкались бортами.
Если курс прокладывал один капитан — движения кораблей точны, безупречны.
Здесь они — не соперники, а, похоже, навечно соратники-братья.
Континенты, идеи, люди и языки, королевства — изжевали коровы памяти сеном.
Восторженно напряглись вены канатов.
Всем этот мир невозможного счастья — внове.
Никто до сих пор на ткацком станке без основы сплести не мог узоров дороги...
Галеон и фрегат понимают: на волнах не вырасти древу.
Привычное намертво затянуло петлю.
Если услышан зов, нужно чувством и мыслью искать ветви иные.
Найти, рискуя свою утратить.
Но как, если шаг всем законам перечит?

В предутренних сумерках галеон и фрегат заметили кораблей очертанья.
Подплыли к застывшим на якорях мирно дремлющим галере с линкором.
Объехали, потрясенные зрелищем необычной формы.
— Милорд, — еле вымолвил галеон, — это игрушки.
Блефовал кораблестроитель.
Обе полые, хоть одна из металла, а вторая из дерева. —
Фрегат, негодуя, начал ложиться в дрейф: — Какое бесстыдство!
Дело, сеньор мой, не в этих — неуклюжих деревянно-металлических робах.
Отличие наших уродцев от достойный судов в том, что они непристойно нагие.
— Позор! — носом вспенил бурун испанец, —
Ну, как их назвать "сестрица", "братец"?
Им же нельзя за дело морское браться. —
Фрегат павлином раздул паруса на фок-мачте:
— Слишком ранний дозор оскоминой награждает.
Загудели на галеоне от гнева тросы: — Омерзительно наблюдать, как плавают крокодилы.
Неужели стальная махина поймет путь нараспашку — законы "право руля" и "лево"?
Как сумеет голая деревянная калабашка пересечь безграничные поля Океана?

— Браво, милостивые государи, браво! — чуть хрипловатый надтреснутый голос.
Семь футов под килем отчаянно-смелых не мерянных милей.
На встречу явилась их родственница — каравелла.
Галеон и фрегат перед дамой блиндами куртуазно взмахнули.
Она протиснулась между ними взглянуть на спящих.
— Полное безобразие, — говорила обычно кратко.
Умение каравеллы траверсами татуировать спины морей все ценили сверх меры.
Красноречие новых узоров чертила, предпочитая никогда не прощаться.
Появляясь после работы, высокомерно торжествовала.
Каравелла в тесной лоханке Средиземного моря хулиганкой бесцеремонной носилась.
Лишь Океан знал бесстрашие истинной аристократки.
Ей же всегда было мало почета.
Материки брошенным в воду женам алиментов не платят.
Будьте щедры хотя бы на комплименты.

— Высокородная донна, — грифон на фрегате с уважением приблизился к леопарду, —
Вы, кажется, разделяете наше сомнение в том, что именно ИХ нам следовало увидеть.
Время подняло уже древко штандарта с солнцем.
Пусть просыпаются и предъявляют карты.
Каравелла вплотную подплыла к семипалубному долговязому галеону.
Марселем едва дотянулась к оконцам каюты.
— Господа! Негодовать по поводу такой невоспитанности — бесплодно, потому неразумно.
Их прародительница сама наготою пучины морей соблазнять пыталась.
Но ей в укор блудливость никто не сумел поставить.
Чтобы взор поднять в изумлении на возможность, мускулы реев напрягаются до предела.
Веки открыть — брать рифы — слепой прозреет, поняв причину.
Перед нами дочурка и пра-пра-пра-внучек триеры.
Оба — военные: линейный линкор и боевая галера.

А в горизонта раме во все стороны растопырились паруса нефа.
Реи отяжелели.
Боронами из последних сил пашут небесную твердь фок- и грот-мачты.
К венцу завлекает невесту жених обещаниями — безразлично, молодой или старый.
Вечные разногласия кормы и носа до смерти надоели днищу.
Но мили для корабля — пища: упрямо терпит.
Пыхтя, скользит по волнам еле-еле.
Видно, на верфи в Марселе давно не был.
От водорослей обшивка стала старой бесформенной шляпой из фетра.
Толстяк — зримое воплощение равноправия горизонтали и вертикали.
Вроде бы — дружная пара.
Яростное ристалище на самом деле.
Глубины с риском для корабля шпангоуты признают только как зыбкие мели.
Смелого не озадачить тем, что их в Океане так много.
Окаменевшая роза пространства — пожарище для ветров — компас.
Паруса не похожи на удавку циферблата часов, и потому неф-тугодум не боится.
Лишь бы прибыть на место, как повелели.
Несмотря на свежий, бодрящий бриз, здесь не понять темпов.
Если цели — везде, то движение к ним медленно или быстро?

— Наконец-то и вы, мессир глубокочтимый.
Мы заждались, — быстроходный фрегат скрыть не сумел укоризны.
На каравелле задрожал такелаж возмущенно:
— Мы на своем веку с вашим дядюшкой многое повидали.
И ни на что, кроме собственной тризны, не опоздали еще ни разу. —
Донна, привыкшая наверняка рисковать, за старика вступилась:
— Лишь молодой паж, едва куранты судьбы заслышав, спешит на пир изменений.
Или парад итогов...
Боясь пропустить разбрасывание бриллиантов, сонную голову на ходу теряет.
Единственную: этому телу была по заказу выдана специально.
Но в результате рука вместо алмазов сжимает в недоумении банальные стразы.

Царственному галеону пререкания родственников успели наскучить:
— Давайте разбудим их, о непотребном облике сказав все, что думаем, без утайки.
С голыми дикарями на равных беседовать нам не пристало.
— Верно, сеньор, — фрегат поддержал друга, —
Пусть хоть какой-нибудь полотняный наряд наденут.
Люди нагайкой стегают ленивых ослов, придавая желание мчаться вперед вприпрыжку.
Полузадохнувшийся от гонки неф засопел провисшими от усталости парусами:
— Если б вы знали, когда эти суда от причалов концы отдали...
Эх... расфранченные индюки-юнцы, одним словом!
Вам бы гоняться по Океанам за упоительной фата-морганой неведомой никому жар-птицы.
Вы не на их убогое тело глядите.
Может оно и не уродливо вовсе, чтоб нужда была его закутывать в тряпки.
Неужели не видите, что неестественно серы измученных плаваньем лица?
Это значит: им — даже во сне — воздух наш не подходит.
Любой корабль движением дышит.
Паруса умирают без ветра веры.
Каравелла нашла волну, чтобы, нырнув, склониться в почтительнейшем из поклонов:
— Мессир, ваш опыт весами эпох не измерить, а мудрость — трудно преувеличить.
Скажите — вы пожили больше на свете — как же случилось, что мы в паруса оделись?
Ведь испокон времен весла могучий танец плясали.
Галеры на чело моря водрузили корону синхронных взмахов.
Ответные слова нефа были тихи и печальны:
— Господа! Нам ли задумываться о прихотях провидения, когда случай фехтует вслепую.
Желая убить, даже раны нанести с завязанными глазами не может.
На победителя ставят всегда зеваки.
Но в конечном итоге все уходят домой с опустевшим карманом.
На меня посмотрите, молодые аристократы!
Мне ли свой нос высовывать за пределы береговых линий?
Хоть, между прочим, нарядили в две хорошеньких трехъярусных мачты.
Обшивка цыпками покрывается, если в дне хода не увидать белопенную гриву прибоя.
От страха шпангоуты ревматически скрипеть начинают.
Нечего в Океане делать двум связанным палубами бочкам пива.
Мне в дрейф при бортовом ветре ложиться — что с жизнью расстаться на плахе.
С возвышений кормы и носа здорово считать метры до неба и мили до конца горизонта.
Только движение почему-то рангоутом полагает корпус.
Сколько раз повернутым кверху килем — мертвыми рыбами — тонули нефы?
Потому за отсутствие парусов опрометчиво не судите острый тесак из металла.
Он спокойно разрубит кости таких расстояний, что вам никогда и не снились.
А на плоских сценах галеры танцевали для падишахов и фараонов гаремы.
Деревянная палуба, смолами благоухая, южный немилосердный зной промокала.
Плясуньи, стройностью соперничавшие с остролистом, в стонах уключин искали ритмы.
Хоть взгляд повелителя обдавал стужей бритвы, они не боялись обжечь и занозить ноги.
Мы же — кровники по иной любви и иным желаньям.
Милорд и сеньор, вы, кажется, о нашем общем предке забыли.
Не в кипении парусов белых на фоне вечнолазурной смальты дело.
Даже не в ветре — лести бризов или открытом вызове кораблю урагана.
Суть в течении, береге и отличиях моря от Океана.
— А также, — добавила каравелла, — в магнификате, которым влечет неизвестность.

Неф продолжал поучать юных франтов-идеалистов.
Не ведая первопричин, галеон и фрегат обожали простор из чистой любви к искусству.
— Наш род оттуда начало ведет, где Господь горошины шхер густо рассыпал.
Там головы голубых гусей пробивали в материке право окаменелых улыбок фиордов.
И плоскодонные корабли, гордо задрав носы, чистоту на волнах наводили метлами весел.
Но рыжеволосые люди души подсолнухами поворачивали во все стороны света.
Центр — сердце.
Радиус — радость.
Траверсы вышивала невидимым гарусом по пространству иголка отваги.
Река, озеро, снова река, фиорд, берег — благословите, прощайте!
Да здравствует опьянение морем!
И, наконец, дракары вперед поманило испытание бесконечностью Океана...
Под небеса подставив подолом распахнутый парус, викинги собирали драгоценную манну.

А утро в полном разгаре было.
Лопочущие парусами не заметили, как линкор к разговору развернул чаши радаров.
Посветлела в лучах серебристая краска зимнего волка.
Молча слушал беседу корабль, тяжелея в барашков клубящейся ряске.
Зажегся экран дисплея в пустой капитанской рубке.

— Но, мессир, — возразил галеон раздраженно, — люди издавна торили Океаны.
— Правильно: плавая на плотах, рисковавшие выйти в море, течениям себя отдавали. —
Каравелла, поняв, что старый корабль имеет в виду, подхватила нить объяснений.
— Связки бревен просто несло: прихоть течений — не воля.
Мореходы тогда подчинялись судьбы капризам.
Смерть и забвение вод как должное принимали.
Весла тоже паниковали, не видя вдали утешением каравая земли, и ясные дни считали.
Во внутреннем море, милорд и сеньор, равно, как в ложке воды, тонули.
Захлебнувшемуся — безразлично, от чего упадут навеки ресницы.
Но Океан, в отличие от морей, по сути благословенной своей лишен преграды духу.
Границы.
Ее ненавидят воды, и регулярно ластик ветров стирает.
Ведь каждый из нас знает, что по волнам не проложить карты.
Хоть компас тайными силами подземных глубин помогает.
Астролябия отражение водных путей по небесному фейерверку считает.
Мы все равно, все равно мчимся вслепую.
И люди суши давно нам верят.
Именно парусники создали им чудо трансокеанских регулярных рейсов.
Мы подтвердили: мир достоверно круглый.
Два пейса в узел связать — к концу любое начало тогда неизбежно приходит.
Паруса — священнослужители Океана — литургию творят вдохновенно.
Движение — воля — вычитаются из мочала ленивого дрейфа.
Пред ним пресмыкается в кейфе прямосмотрящий скелет — целесообразность.
Он вопросами "куда?", "почему?" ставит в тупик очарованных Океанами капитанов.
Избранников ветер метит.
Ветер, невидимый ветер!

Облака фаэтонами радости проплывали над кораблями.
На каждом сверкала улыбка ангела каймой золотистой.
Они летели, как надо: не высоко и не низко, чтобы коронами увенчать мачты.
Вдруг галеон и фрегат единогласно вскричали:
— Достаточно! Глубокочтимый мессир неф! Донна высокородная каравелла!
Скажите, ну кто, наделенный парусом, осмелится очевидность правды оспорить?
Хоть мы и юны, но знали, знали все это.
Вот только одно непонятно: зачем нас сюда созвали?
— Видите, галера с линкором молчат, — рассудительный неф стал опять добродушным, —
Может действительно спят, а может, хранят недоступное нам руно "было" и "будет".
Неприкосновенно сокровище чужой чести.
Хоть паруса — "есть", но пришельцев издалека не разбудит настоящего времени сила.
Фрегат потянулся горизонталью корпуса, да так, что вертикаль рангоута захрустела.
Он весело загудел деревьями фок-, грот- и бизань-мачт, готовя их к обычному делу:
— К побудке незачем принуждать: есть средство стократ надежней.
Осторожный неф не сдержал вопроса: — Какое?
— Мы — попросту — спеть им можем.
У галеона от удивления провисли марсели — от реев риф-сезни отпали.
— Что ж, это — мысль, — решение приняла каравелла, —
Когда девка мелом опасности красит лицо судьбы, так всегда поступают на море. —
Скомандовала: — Поднять паруса!
Такелаж, начинай распевку!

Из Испании галеон, английский фрегат шесть ярусов скрижалей бесстрашия вверх взметнули.
Поперек ветра прямоугольно вставали координаты земли — меридианы и параллели.
Фок, грот, марсели, брамсели, трюмсели распахивались сообразно сану.
Детишки — бом-брамсели и бом-трюмсели — подхватили мантию неба.
Но благородным ясновидящим Океана — мало.
Хотят взлететь птицей.
Взмахнули лиселей крылья.
Звенят от напряжения реи.
На мачтах флаги держав реют.
Косынками гафеля, бизани украсились франко-ганзейский неф и итальянская каравелла.
Косинка стала латинским обманом, разделив диагональю воспоминание о квадрате норманнов.
И фрегат с галеоном о треугольнике не забыли.
Тореадоры этой корриды на рапирах бушпритов развернули плащи кливера, блинда.
Боцманские рожки поднялись в воздух и закружились бронзовым роем.
С неба солнечным строем спускались архангелы, серафимы, ангелы и херувимы.
Они летели к геометрии парусов непредсказуемостью божественной почты.
Мачты святила верба из потира амфиболии.
На полотне становились гербом.
Пением свершали требу.
Белое с золотом соединило лазурь воды и неба.
Невидимый дирижер палочку поднял.
В свободном стихе законы событиям лесса диктует.
Ведут паруса бои с бесконечностью мессами ветра.
И...

Сирена на галеоне колоратурным сопрано как будто всю жизнь распевала осанны.
Посейдон лицом развернулся к галере с линкором: бородатый анфас грозен.
Он, презирая импровизации, ведет партию в хоре фундаментальным цифрованным басом.
На фрегате грифон недюжинный баритон обнаружил.
Бархатиста солидность пэра, легато скольжения — диапазон дипломата.
У леопарда сразу, хоть для всех неожиданно, прорезался контра-тенор.
В почти поднебесном регистре резвится в фиоритурах точно кенар в любовном экстазе.

Спит галера.
Сон видит чудесный.
Сама пытается выводить рулады в сонме певчих от Бога.
В восторге веслами бьет по воде, устроив хору бурные аплодисменты.
Хоть узел времен чуждостью студит палубы спину.
Не важно.
Будет.

Вычислительный центр линейного корабля коллапсирует в максимальной нагрузке.
Спектр детекторов узок для этого звука.
Скрывает, в молчании стоек, бессонницу линкор мрачно.
Ее заработал в результате подмены знанием веры.
Все понимает стоик.
Любимый жанр афоризм — плетка для смысла.
Гармония мира, творимая здесь, невероятна, и потому — как реальность — постыла.
Как очевидность глагольных рифм желаниям месть свершает.
Было.

А поющие паруса — есть!