Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ПАВЕЛ КРИЧЕВСКИЙ



ОБРЕСТИ МИР ЗАНОВО



Павел Кричевский — поэт. Родился в 1961 году на Украине. С 1993 г. живет в России. Преподаватель-филолог. Пишет стихи, эссе по культурологии и поэтике, переводит стихи в основном украинских и английских поэтов. Член Национального Союза писателей Украины, Российского Союза писателей, Союза писателей ХХI века. Лауреат и номинант нескольких литературных премий. 4 книги стихов и переводов изданы на Украине. Публиковался в журналах "Топос", "45 параллель", "Новый Континент", "Северомуйские огни", в различных альманахах и сборниках.



* * *

Пусто. Солнце выпило все шепоты, звуки. Лето.
Август гремучей змеей уползает на дно лесов.
Строфы рассыпались в серую пыль, и это
значит одно — пора себя закрыть на засов
и ждать осени. Дождаться, знакомиться с ней,
выйти в тихий свет сумерек, в свой ранний вечер,
обрести мир заново — мир полутонов, теней,
тоже ждавших меня — терпеливо, по-человечьи.
Ждать — тихое слово, с надеждой шелестящее в такт,
тени сливающее в новые темные строки.
Вечер все глубже. Ночью уже не коснуться дна. Так
рождается время, смотрит в глаза, диктует сроки.
Буквы, звуки, слова, не прошу вас быть мною, —
вы летите в строфы, как птицы — в курлы и в день,
чтобы рассыпаться снова неизбежной весною
в лето и в пыль. Чтоб слиться в осень, в чужую тень…



КЛАРНЕТ ПОЕТ ПО-ЧЕЛОВЕЧЬИ

Карл у Клары…

Клара шептала себе — пора,
работая смертью у них во взводе,
раненных искала с вечера до утра —
живых еще вроде,

обливалась их кровью, несла на себе
под визгом пуль — как строки, рваным
в свой тайный зал — под перебитый хребет
блиндажа, слезами раны

смывала, пела: "Не болит, усни…", и
они улыбались, глаза закрывали,
и каждого ангел был песней храним
в Кларином тайном зале.

Человек — тепло, горячей, война,
но не за кровь, не за плоть (ведь
кровь-плоть умирает, едва слышна),
война — раскаленный противень,

на котором память-ярость
сжигает время, любовь, отчаянье.
Встречала людей песня-Клара,
провожала — Клара-молчание.

Песней Карла была она,
и Карл пел ее мною,
песни жили, была весна
той войною.

Мелодии, в кораллах-взглядах ее глаз
тонули, всплывали в улыбки, стекали
в слова, Карл пел-ушел в визг пуль, Клара нас
встретила в своем зале.

Когда Карл уснул, украл-унес
с собой ее взгляды-кораллы,
от его крови алым
Клара несла-украла меня, слепая от слез.

Кровь смыла песни, я пою
ту, которой не бывает,
я слова не могу забыть, свою
жизнь-мелодию забывая.

Пережевывая огоньки
догорающей осени, сытые реки
уже впадают в спячку. У каждой реки
во сне тлеют отражения. Как веки

смыкаются века. Мир течет
мутным говорливым потоком,
вороньем рифмует кар-кар, чет-нечет,
око-за-око,

ослепляя, убивая. Нимб
песен тонок, светел, печален.
Им
каждого ангел храним
в тайном Кларином зале.



ВВЗГЛЯД СОБАЧЬИХ ГЛАХ

собачьи взгляды это песни без слов
когда птицы роняют свои флейты и скрипки в осень
и их мелодии тонут в ней дна касаются и затихают
остаются только песни собачьих взглядов

собачьи взгляды это лучи по которым стекая
в мир возвращаются доброта и доверие
когда испачканные щупальцами слов планов и дел
сочатся в небытие дни
только тонкий свет остается собачьих взглядов
и рассеивается добротой и доверием

мы смотрим назад и заглянуть не можем
за черный горизонт рождения
мы смотрим вперед и заглянуть не можем
за черный горизонт смерти
страх капает тяжелыми каплями
и корчится от боли время

собаки смотрят вглубь жизни
и видят как просвечивает через нее вечность
и делятся вечностью с нами
взглядами своих глаз



* * *

Мы — кривые зеркала слов.
Слова живые летают между нами.
Мы их не видим.
Когда же они подлетают к нам
совсем близко, нам кажется,
мы их произносим.
А они, в нас заглянув,
увидев свое отражение,
умирают от ужаса и боли.



БРАТЬЯ

В. Бойко

Раненная волчица
к детям спешит с добычей —
в нору средь темных ситцев
трав — соблюсти обычай,

свежую человечью
в пасти сжимая мякоть,
в травах посеять вечный
цвет нежных алых маков

и накормить всю нору
радостным, детским, рваным
визгом волчат, которым
жертву несет и рану.

…И, насытившись мясом —
плотью чьей-то — и млеком
теплых сосцов, все разом
спят волчата. И векам

дав опуститься, дышит
мама еще живая,
самых любимых слышит —
т е х  д в о и х, узнавая

странный их лепет. Ближе.
"Мы голоднее слабых", —
будто скулят. И лижут
рану, сжав ее в лапах.

Радость пряча в оскале
и от жизни хмелея,
мамину кровь лакают.

Ромул и Рем взрослеют.



ПЕРЕПРАВА. МОЛЧАНИЕ ВОЛНЫ

Манили бродом. Брод я не нашел.
Я плыл в челне. Харон — старик умелый —
им правил. Я молчал, во рту обол
зажав. Харон же то и дело

"Слов нет у нас — ты про слова забудь,
их продали там, наверху, а плата
вся вложена в тебя за этот путь,
за тишину и наставленья брата,

то бишь меня", — хрипел, косясь на рот.
Я, мучим медным привкусом, склонился
к пустой волне. Бездонен Ахеронт.
Челн, как плевок, в его глубинах длился.

Казалось, кто-то пишет нас волной,
которая почти не отражала, —
лишь челн, Харона хрип и взгляда жало
и тело — то, что было раньше мной.

Из всех когда-то бывших мною слов
во мне одно журчало — переправа.
"А что, кабы, — подумалось, — веслом
хрыча по голове и дальше вплавь, а?"

Так странно знать — я больше не умру,
не утону, не пропаду, не сгину,
и даже если я уйду в глубины —
я буду в них все так же на ветру…

Так вот ты, вечность! Я тебя узнал.
Ты — челн всего лишь, берега — случайны.
То не Харона хрип, — слов зов прощальный.
Мне ветер пел, и я ему внимал:

"Ты вслушайся в молчание волны.
Войди в него. Прозрачны, хрупки стены.
Твой дом отныне здесь. Его храни
от берегов и их случайной смены…"



* * *

Пой, соловей, а я тебе скажу —
Мы незаметно подошли к такому,
да, мягко выражаясь, рубежу,
когда слова и песни незнакомы
и разучились видеть. Я брожу
и шорох листьев слушаю. Их тени
вдруг обретают плоть. Какой еще
нам нужен звук, кроме того, растенья
который нам роняют на плечо?..

Но соловей поет во мне, а я
твержу в нем нечто.
И, себя не слыша,
сжимает жизнь в ладонях тишину.
Едва живую. На двоих одну.



* * *

Мой друг, так умирают мотыльки…
                       Борис Рыжий

Бабочки живут очень недолго.
И вот представь —
одной из них досталось тепло и солнце,
а ближе к вечеру
солнечные зайчики проводили ее в небытие.
А другая жила в грозовой день,
и дорогу в смерть ей освещали зарницы и молнии.
Третья же родилась вечером
и умерла при первых бликах рассвета.

А теперь представь,
что есть бабочкин рай,
и в этом раю бабочки
пытаются понять,
что же произошло,
и не могут решить
какого цвета жизнь —
золотого, серого или черного,
и что такое смерть —
солнечный зайчик,
вечерняя зарница
или рассветный блик.

Но бабочкиного рая не существует.
Бабочки просто перемалывают
своими крыльями свет и тень.
Пыльца жизни и смерти
оседает на их крыльях.

Ты смотришь на этот рисунок
и постигаешь время и его изнанку,
видишь строки,
которые оживают
обреченным стихотворением,
чтобы вспорхнуть
в тепло и солнце,
в грозу и в ночь.



* * *

У каждого смысла есть своя звуковая поза.
Он скажет ей: "Скоро осень…" Она промолчит в ответ.
Еще телам угрожают совсем молодые осы,
а старая память жалит тело прожитых лет.

Остыл, — как любое слово — из шепота, боли, взгляда,
и в нем, как в теплице осы, свили гнездо года.
"Останусь с тобой до стужи, до самого снегопада".
— "А дольше не надо. Разве это не навсегда?"

О, снегопад, о стужа… как в зеркале мы хранимы
зимним "Прощай!", стерильным и ледяным: "Смотри —
ведь это уже не осы, а белые херувимы
уносят наш мир, ты память скорей навсегда сотри…"



ПРИЗРАК
(Из Томаса Харди. Фрагмент)

Я провожу с ним ночь, но он о том не знает.
Я в шаге от него. Я вслед иду за ним.
При жизни я была его любовь земная,
и после смерти мной, усопшей, он храним.

Все, что осталось мне — ловить слова и звуки,
которые он, боль пытаясь заглушить,
роняет в смерть — в мои протянутые руки, —
шаг делает ко мне и… остается жить.



ОРФЕЙ — ЭВРИДИКЕ

Моего взгляда луч впереди —
ты повернула в ночь.
Не оступись, не упади.
Чем же еще помочь?

Дня истончился блеклый шелк.
Не делится на два жизнь.
Чтобы я за тобою шел —
только "люблю" скажи.

Мягкий сумрак у ночи внутри —
бархат подземных туч.
Не оглянись, не посмотри —
взгляда сжигает луч.

Нет, не делится на два и
смерть — ей хочется жить.
Что осталось нам на двоих? —
Только "люблю" скажи…



ЧЕРЕЗ 100 ЛЕТ
(Из Томаса Харди)

Любимая, пройдут года — и нас
не станет. Миллионы новых глаз
и не заметят, что наш день угас.

И звуки новых слов, чужих имен
провозгласят приход иных времен,
и будет новый день для них рожден.

Но что мне до лихих его побед,
до радостей его, любви и бед,
коль в нем мы будем для червей обед?

Но нет, меня не одолеет страх,
ведь знаю — рядом будет милой прах.
И червь наш общий в нашей тишине
тебя частицу принесет ко мне.



САМАЯ СТРАННАЯ НОЧЬ

Маше

Самая странная ночь на свете —
первая ночь после похорон.
Умер, но еще не смирился с этим.
Наконец понимаешь, что был рожден.

Жизнь еще рядом — хочешь потрогать?
Шумит деревьями, не уходит прочь.
За что наказан? За что так строго? —
Оставили мне только эту ночь.

Холодно. И безнадежно. Горько.
Бессонница. Уже завтра?
Поутру
подумать осталось: "Подумать только,
я больше уже никогда не умру…"



ЗИМНИЕ СТРОФЫ
 
* * *

зима слепая бредет к нам на ощупь
только наши сны все наперед видит
их рассказать хочет зовет нас ветром
поет метелью



* * *

а в небе глубоком почти бездонном
замерзшие звезды уже не тонут
птичьими криками они всплывают
к земле поближе



* * *

сонные травы забыли как осень
водой правды их вдоволь напоила
и у снежных туч молока парного
просят под утро



* * *

свет сгустился в снег эпилогом лета
летит в нас а вздох улетает к небу
мертвый лист в снегу последняя кроха
воспоминаний



* * *

куст белых хризантем живой не вянет
вспугнешь в себе строку коль зима скажешь
пускай светит ей снежинка напишешь
она растает



К ЧИТАТЕЛЮ

Я не могу смотреть в воду:
от моего взгляда
она умирает
и смотрит в меня
моими собственными глазами.

Я не могу смотреть сны:
от моего взгляда
они крошатся на мелкие осколки,
которые долетают до яви
и режут ее до черной крови.

Я не могу смотреть в книгу:
от моего взгляда
буквы на взлете
падают замертво в снег,
обнажая безобразные гнезда слов.

И тогда я пытаюсь услышать, читатель,
как ты снимаешь с себя тело и душу
и ту кожу, которая под ними
и которую никто не видит, —
даже ты сам,
потому что она разделяет тебя
на живое и мертвое.

И я слышу
шорох твоих лучей,
оживляющий эти строки.



МАРТ

Посмотри, как умирает зима,
как снежинки тихо сходят с ума,
тая, в капли у земли вырастая,

и тумана развевается стяг.
Улетает, засидевшись в гостях,
свиристелей поредевшая стая.

Жизнь сегодня стала на день длинней,
и зима покорно съежилась в ней,
истекает влагой — правдой о каждом
дне ушедшем и о нас о самих.
Лужи — головы усталых сомих
костенеют и страдают от жажды.

Все покрыто тонкой корочкой льда,
даже небо — ледяная слюда,
проломить бы, и вонзить бы поглубже

взгляд, но тучи эту тайну хранят, —
так в мундирах рваных верный отряд
до конца несет свою службу.

Сквозь разводы на стекле посмотри:
тени хрупко как растут изнутри
света — серое в небьющемся белом

цельном времени сосуде. А вот
солнце бросило на дно луч — свой лот,
чтоб измерить глубину его — смело

кошка рыжая по кромке спешит
света — тени, темный взгляд ее сшит
с кистью Брейгеля и с дальним пейзажем:

там — власть линии, пятна и штриха —
нитью белой ледяная река
поле, дерево и лес вместе свяжет.

Горизонт, как всегда, черен, дружок,
ведь это сна незаживший ожог,
сон остыл, уже недосягаем,

и он с юностью встречает в раю
нашу зиму, а мы здесь на краю
дня и света ее в рай провожаем.