ПАВЕЛ КРИЧЕВСКИЙ
ОБРЕСТИ МИР ЗАНОВО
ОБРЕСТИ МИР ЗАНОВО
Павел Кричевский — поэт. Родился в 1961 году на Украине. С 1993 г. живет в России. Преподаватель-филолог. Пишет стихи, эссе по культурологии и поэтике, переводит стихи в основном украинских и английских поэтов. Член Национального Союза писателей Украины, Российского Союза писателей, Союза писателей ХХI века. Лауреат и номинант нескольких литературных премий. 4 книги стихов и переводов изданы на Украине. Публиковался в журналах "Топос", "45 параллель", "Новый Континент", "Северомуйские огни", в различных альманахах и сборниках.
* * *
Пусто. Солнце выпило все шепоты, звуки. Лето.
Август гремучей змеей уползает на дно лесов.
Строфы рассыпались в серую пыль, и это
значит одно — пора себя закрыть на засов
и ждать осени. Дождаться, знакомиться с ней,
выйти в тихий свет сумерек, в свой ранний вечер,
обрести мир заново — мир полутонов, теней,
тоже ждавших меня — терпеливо, по-человечьи.
Ждать — тихое слово, с надеждой шелестящее в такт,
тени сливающее в новые темные строки.
Вечер все глубже. Ночью уже не коснуться дна. Так
рождается время, смотрит в глаза, диктует сроки.
Буквы, звуки, слова, не прошу вас быть мною, —
вы летите в строфы, как птицы — в курлы и в день,
чтобы рассыпаться снова неизбежной весною
в лето и в пыль. Чтоб слиться в осень, в чужую тень…
Август гремучей змеей уползает на дно лесов.
Строфы рассыпались в серую пыль, и это
значит одно — пора себя закрыть на засов
и ждать осени. Дождаться, знакомиться с ней,
выйти в тихий свет сумерек, в свой ранний вечер,
обрести мир заново — мир полутонов, теней,
тоже ждавших меня — терпеливо, по-человечьи.
Ждать — тихое слово, с надеждой шелестящее в такт,
тени сливающее в новые темные строки.
Вечер все глубже. Ночью уже не коснуться дна. Так
рождается время, смотрит в глаза, диктует сроки.
Буквы, звуки, слова, не прошу вас быть мною, —
вы летите в строфы, как птицы — в курлы и в день,
чтобы рассыпаться снова неизбежной весною
в лето и в пыль. Чтоб слиться в осень, в чужую тень…
КЛАРНЕТ ПОЕТ ПО-ЧЕЛОВЕЧЬИ
Карл у Клары…
Клара шептала себе — пора,
работая смертью у них во взводе,
раненных искала с вечера до утра —
живых еще вроде,
обливалась их кровью, несла на себе
под визгом пуль — как строки, рваным
в свой тайный зал — под перебитый хребет
блиндажа, слезами раны
смывала, пела: "Не болит, усни…", и
они улыбались, глаза закрывали,
и каждого ангел был песней храним
в Кларином тайном зале.
Человек — тепло, горячей, война,
но не за кровь, не за плоть (ведь
кровь-плоть умирает, едва слышна),
война — раскаленный противень,
на котором память-ярость
сжигает время, любовь, отчаянье.
Встречала людей песня-Клара,
провожала — Клара-молчание.
Песней Карла была она,
и Карл пел ее мною,
песни жили, была весна
той войною.
Мелодии, в кораллах-взглядах ее глаз
тонули, всплывали в улыбки, стекали
в слова, Карл пел-ушел в визг пуль, Клара нас
встретила в своем зале.
Когда Карл уснул, украл-унес
с собой ее взгляды-кораллы,
от его крови алым
Клара несла-украла меня, слепая от слез.
Кровь смыла песни, я пою
ту, которой не бывает,
я слова не могу забыть, свою
жизнь-мелодию забывая.
Пережевывая огоньки
догорающей осени, сытые реки
уже впадают в спячку. У каждой реки
во сне тлеют отражения. Как веки
смыкаются века. Мир течет
мутным говорливым потоком,
вороньем рифмует кар-кар, чет-нечет,
око-за-око,
ослепляя, убивая. Нимб
песен тонок, светел, печален.
Им
каждого ангел храним
в тайном Кларином зале.
работая смертью у них во взводе,
раненных искала с вечера до утра —
живых еще вроде,
обливалась их кровью, несла на себе
под визгом пуль — как строки, рваным
в свой тайный зал — под перебитый хребет
блиндажа, слезами раны
смывала, пела: "Не болит, усни…", и
они улыбались, глаза закрывали,
и каждого ангел был песней храним
в Кларином тайном зале.
Человек — тепло, горячей, война,
но не за кровь, не за плоть (ведь
кровь-плоть умирает, едва слышна),
война — раскаленный противень,
на котором память-ярость
сжигает время, любовь, отчаянье.
Встречала людей песня-Клара,
провожала — Клара-молчание.
Песней Карла была она,
и Карл пел ее мною,
песни жили, была весна
той войною.
Мелодии, в кораллах-взглядах ее глаз
тонули, всплывали в улыбки, стекали
в слова, Карл пел-ушел в визг пуль, Клара нас
встретила в своем зале.
Когда Карл уснул, украл-унес
с собой ее взгляды-кораллы,
от его крови алым
Клара несла-украла меня, слепая от слез.
Кровь смыла песни, я пою
ту, которой не бывает,
я слова не могу забыть, свою
жизнь-мелодию забывая.
Пережевывая огоньки
догорающей осени, сытые реки
уже впадают в спячку. У каждой реки
во сне тлеют отражения. Как веки
смыкаются века. Мир течет
мутным говорливым потоком,
вороньем рифмует кар-кар, чет-нечет,
око-за-око,
ослепляя, убивая. Нимб
песен тонок, светел, печален.
Им
каждого ангел храним
в тайном Кларином зале.
ВВЗГЛЯД СОБАЧЬИХ ГЛАХ
собачьи взгляды это песни без слов
когда птицы роняют свои флейты и скрипки в осень
и их мелодии тонут в ней дна касаются и затихают
остаются только песни собачьих взглядов
собачьи взгляды это лучи по которым стекая
в мир возвращаются доброта и доверие
когда испачканные щупальцами слов планов и дел
сочатся в небытие дни
только тонкий свет остается собачьих взглядов
и рассеивается добротой и доверием
мы смотрим назад и заглянуть не можем
за черный горизонт рождения
мы смотрим вперед и заглянуть не можем
за черный горизонт смерти
страх капает тяжелыми каплями
и корчится от боли время
собаки смотрят вглубь жизни
и видят как просвечивает через нее вечность
и делятся вечностью с нами
взглядами своих глаз
когда птицы роняют свои флейты и скрипки в осень
и их мелодии тонут в ней дна касаются и затихают
остаются только песни собачьих взглядов
собачьи взгляды это лучи по которым стекая
в мир возвращаются доброта и доверие
когда испачканные щупальцами слов планов и дел
сочатся в небытие дни
только тонкий свет остается собачьих взглядов
и рассеивается добротой и доверием
мы смотрим назад и заглянуть не можем
за черный горизонт рождения
мы смотрим вперед и заглянуть не можем
за черный горизонт смерти
страх капает тяжелыми каплями
и корчится от боли время
собаки смотрят вглубь жизни
и видят как просвечивает через нее вечность
и делятся вечностью с нами
взглядами своих глаз
* * *
Мы — кривые зеркала слов.
Слова живые летают между нами.
Мы их не видим.
Когда же они подлетают к нам
совсем близко, нам кажется,
мы их произносим.
А они, в нас заглянув,
увидев свое отражение,
умирают от ужаса и боли.
Слова живые летают между нами.
Мы их не видим.
Когда же они подлетают к нам
совсем близко, нам кажется,
мы их произносим.
А они, в нас заглянув,
увидев свое отражение,
умирают от ужаса и боли.
БРАТЬЯ
В. Бойко
Раненная волчица
к детям спешит с добычей —
в нору средь темных ситцев
трав — соблюсти обычай,
свежую человечью
в пасти сжимая мякоть,
в травах посеять вечный
цвет нежных алых маков
и накормить всю нору
радостным, детским, рваным
визгом волчат, которым
жертву несет и рану.
…И, насытившись мясом —
плотью чьей-то — и млеком
теплых сосцов, все разом
спят волчата. И векам
дав опуститься, дышит
мама еще живая,
самых любимых слышит —
т е х д в о и х, узнавая
странный их лепет. Ближе.
"Мы голоднее слабых", —
будто скулят. И лижут
рану, сжав ее в лапах.
Радость пряча в оскале
и от жизни хмелея,
мамину кровь лакают.
Ромул и Рем взрослеют.
к детям спешит с добычей —
в нору средь темных ситцев
трав — соблюсти обычай,
свежую человечью
в пасти сжимая мякоть,
в травах посеять вечный
цвет нежных алых маков
и накормить всю нору
радостным, детским, рваным
визгом волчат, которым
жертву несет и рану.
…И, насытившись мясом —
плотью чьей-то — и млеком
теплых сосцов, все разом
спят волчата. И векам
дав опуститься, дышит
мама еще живая,
самых любимых слышит —
т е х д в о и х, узнавая
странный их лепет. Ближе.
"Мы голоднее слабых", —
будто скулят. И лижут
рану, сжав ее в лапах.
Радость пряча в оскале
и от жизни хмелея,
мамину кровь лакают.
Ромул и Рем взрослеют.
ПЕРЕПРАВА. МОЛЧАНИЕ ВОЛНЫ
Манили бродом. Брод я не нашел.
Я плыл в челне. Харон — старик умелый —
им правил. Я молчал, во рту обол
зажав. Харон же то и дело
"Слов нет у нас — ты про слова забудь,
их продали там, наверху, а плата
вся вложена в тебя за этот путь,
за тишину и наставленья брата,
то бишь меня", — хрипел, косясь на рот.
Я, мучим медным привкусом, склонился
к пустой волне. Бездонен Ахеронт.
Челн, как плевок, в его глубинах длился.
Казалось, кто-то пишет нас волной,
которая почти не отражала, —
лишь челн, Харона хрип и взгляда жало
и тело — то, что было раньше мной.
Из всех когда-то бывших мною слов
во мне одно журчало — переправа.
"А что, кабы, — подумалось, — веслом
хрыча по голове и дальше вплавь, а?"
Так странно знать — я больше не умру,
не утону, не пропаду, не сгину,
и даже если я уйду в глубины —
я буду в них все так же на ветру…
Так вот ты, вечность! Я тебя узнал.
Ты — челн всего лишь, берега — случайны.
То не Харона хрип, — слов зов прощальный.
Мне ветер пел, и я ему внимал:
"Ты вслушайся в молчание волны.
Войди в него. Прозрачны, хрупки стены.
Твой дом отныне здесь. Его храни
от берегов и их случайной смены…"
Я плыл в челне. Харон — старик умелый —
им правил. Я молчал, во рту обол
зажав. Харон же то и дело
"Слов нет у нас — ты про слова забудь,
их продали там, наверху, а плата
вся вложена в тебя за этот путь,
за тишину и наставленья брата,
то бишь меня", — хрипел, косясь на рот.
Я, мучим медным привкусом, склонился
к пустой волне. Бездонен Ахеронт.
Челн, как плевок, в его глубинах длился.
Казалось, кто-то пишет нас волной,
которая почти не отражала, —
лишь челн, Харона хрип и взгляда жало
и тело — то, что было раньше мной.
Из всех когда-то бывших мною слов
во мне одно журчало — переправа.
"А что, кабы, — подумалось, — веслом
хрыча по голове и дальше вплавь, а?"
Так странно знать — я больше не умру,
не утону, не пропаду, не сгину,
и даже если я уйду в глубины —
я буду в них все так же на ветру…
Так вот ты, вечность! Я тебя узнал.
Ты — челн всего лишь, берега — случайны.
То не Харона хрип, — слов зов прощальный.
Мне ветер пел, и я ему внимал:
"Ты вслушайся в молчание волны.
Войди в него. Прозрачны, хрупки стены.
Твой дом отныне здесь. Его храни
от берегов и их случайной смены…"
* * *
Пой, соловей, а я тебе скажу —
Мы незаметно подошли к такому,
да, мягко выражаясь, рубежу,
когда слова и песни незнакомы
и разучились видеть. Я брожу
и шорох листьев слушаю. Их тени
вдруг обретают плоть. Какой еще
нам нужен звук, кроме того, растенья
который нам роняют на плечо?..
Но соловей поет во мне, а я
твержу в нем нечто.
И, себя не слыша,
сжимает жизнь в ладонях тишину.
Едва живую. На двоих одну.
Мы незаметно подошли к такому,
да, мягко выражаясь, рубежу,
когда слова и песни незнакомы
и разучились видеть. Я брожу
и шорох листьев слушаю. Их тени
вдруг обретают плоть. Какой еще
нам нужен звук, кроме того, растенья
который нам роняют на плечо?..
Но соловей поет во мне, а я
твержу в нем нечто.
И, себя не слыша,
сжимает жизнь в ладонях тишину.
Едва живую. На двоих одну.
* * *
Мой друг, так умирают мотыльки…
Борис Рыжий
Борис Рыжий
Бабочки живут очень недолго.
И вот представь —
одной из них досталось тепло и солнце,
а ближе к вечеру
солнечные зайчики проводили ее в небытие.
А другая жила в грозовой день,
и дорогу в смерть ей освещали зарницы и молнии.
Третья же родилась вечером
и умерла при первых бликах рассвета.
А теперь представь,
что есть бабочкин рай,
и в этом раю бабочки
пытаются понять,
что же произошло,
и не могут решить
какого цвета жизнь —
золотого, серого или черного,
и что такое смерть —
солнечный зайчик,
вечерняя зарница
или рассветный блик.
Но бабочкиного рая не существует.
Бабочки просто перемалывают
своими крыльями свет и тень.
Пыльца жизни и смерти
оседает на их крыльях.
Ты смотришь на этот рисунок
и постигаешь время и его изнанку,
видишь строки,
которые оживают
обреченным стихотворением,
чтобы вспорхнуть
в тепло и солнце,
в грозу и в ночь.
И вот представь —
одной из них досталось тепло и солнце,
а ближе к вечеру
солнечные зайчики проводили ее в небытие.
А другая жила в грозовой день,
и дорогу в смерть ей освещали зарницы и молнии.
Третья же родилась вечером
и умерла при первых бликах рассвета.
А теперь представь,
что есть бабочкин рай,
и в этом раю бабочки
пытаются понять,
что же произошло,
и не могут решить
какого цвета жизнь —
золотого, серого или черного,
и что такое смерть —
солнечный зайчик,
вечерняя зарница
или рассветный блик.
Но бабочкиного рая не существует.
Бабочки просто перемалывают
своими крыльями свет и тень.
Пыльца жизни и смерти
оседает на их крыльях.
Ты смотришь на этот рисунок
и постигаешь время и его изнанку,
видишь строки,
которые оживают
обреченным стихотворением,
чтобы вспорхнуть
в тепло и солнце,
в грозу и в ночь.
* * *
У каждого смысла есть своя звуковая поза.
Он скажет ей: "Скоро осень…" Она промолчит в ответ.
Еще телам угрожают совсем молодые осы,
а старая память жалит тело прожитых лет.
Остыл, — как любое слово — из шепота, боли, взгляда,
и в нем, как в теплице осы, свили гнездо года.
"Останусь с тобой до стужи, до самого снегопада".
— "А дольше не надо. Разве это не навсегда?"
О, снегопад, о стужа… как в зеркале мы хранимы
зимним "Прощай!", стерильным и ледяным: "Смотри —
ведь это уже не осы, а белые херувимы
уносят наш мир, ты память скорей навсегда сотри…"
Он скажет ей: "Скоро осень…" Она промолчит в ответ.
Еще телам угрожают совсем молодые осы,
а старая память жалит тело прожитых лет.
Остыл, — как любое слово — из шепота, боли, взгляда,
и в нем, как в теплице осы, свили гнездо года.
"Останусь с тобой до стужи, до самого снегопада".
— "А дольше не надо. Разве это не навсегда?"
О, снегопад, о стужа… как в зеркале мы хранимы
зимним "Прощай!", стерильным и ледяным: "Смотри —
ведь это уже не осы, а белые херувимы
уносят наш мир, ты память скорей навсегда сотри…"
ПРИЗРАК
(Из Томаса Харди. Фрагмент)
(Из Томаса Харди. Фрагмент)
Я провожу с ним ночь, но он о том не знает.
Я в шаге от него. Я вслед иду за ним.
При жизни я была его любовь земная,
и после смерти мной, усопшей, он храним.
Все, что осталось мне — ловить слова и звуки,
которые он, боль пытаясь заглушить,
роняет в смерть — в мои протянутые руки, —
шаг делает ко мне и… остается жить.
Я в шаге от него. Я вслед иду за ним.
При жизни я была его любовь земная,
и после смерти мной, усопшей, он храним.
Все, что осталось мне — ловить слова и звуки,
которые он, боль пытаясь заглушить,
роняет в смерть — в мои протянутые руки, —
шаг делает ко мне и… остается жить.
ОРФЕЙ — ЭВРИДИКЕ
Моего взгляда луч впереди —
ты повернула в ночь.
Не оступись, не упади.
Чем же еще помочь?
Дня истончился блеклый шелк.
Не делится на два жизнь.
Чтобы я за тобою шел —
только "люблю" скажи.
Мягкий сумрак у ночи внутри —
бархат подземных туч.
Не оглянись, не посмотри —
взгляда сжигает луч.
Нет, не делится на два и
смерть — ей хочется жить.
Что осталось нам на двоих? —
Только "люблю" скажи…
ты повернула в ночь.
Не оступись, не упади.
Чем же еще помочь?
Дня истончился блеклый шелк.
Не делится на два жизнь.
Чтобы я за тобою шел —
только "люблю" скажи.
Мягкий сумрак у ночи внутри —
бархат подземных туч.
Не оглянись, не посмотри —
взгляда сжигает луч.
Нет, не делится на два и
смерть — ей хочется жить.
Что осталось нам на двоих? —
Только "люблю" скажи…
ЧЕРЕЗ 100 ЛЕТ
(Из Томаса Харди)
(Из Томаса Харди)
Любимая, пройдут года — и нас
не станет. Миллионы новых глаз
и не заметят, что наш день угас.
И звуки новых слов, чужих имен
провозгласят приход иных времен,
и будет новый день для них рожден.
Но что мне до лихих его побед,
до радостей его, любви и бед,
коль в нем мы будем для червей обед?
Но нет, меня не одолеет страх,
ведь знаю — рядом будет милой прах.
И червь наш общий в нашей тишине
тебя частицу принесет ко мне.
не станет. Миллионы новых глаз
и не заметят, что наш день угас.
И звуки новых слов, чужих имен
провозгласят приход иных времен,
и будет новый день для них рожден.
Но что мне до лихих его побед,
до радостей его, любви и бед,
коль в нем мы будем для червей обед?
Но нет, меня не одолеет страх,
ведь знаю — рядом будет милой прах.
И червь наш общий в нашей тишине
тебя частицу принесет ко мне.
САМАЯ СТРАННАЯ НОЧЬ
Маше
Самая странная ночь на свете —
первая ночь после похорон.
Умер, но еще не смирился с этим.
Наконец понимаешь, что был рожден.
Жизнь еще рядом — хочешь потрогать?
Шумит деревьями, не уходит прочь.
За что наказан? За что так строго? —
Оставили мне только эту ночь.
Холодно. И безнадежно. Горько.
Бессонница. Уже завтра?
Поутру
подумать осталось: "Подумать только,
я больше уже никогда не умру…"
первая ночь после похорон.
Умер, но еще не смирился с этим.
Наконец понимаешь, что был рожден.
Жизнь еще рядом — хочешь потрогать?
Шумит деревьями, не уходит прочь.
За что наказан? За что так строго? —
Оставили мне только эту ночь.
Холодно. И безнадежно. Горько.
Бессонница. Уже завтра?
Поутру
подумать осталось: "Подумать только,
я больше уже никогда не умру…"
ЗИМНИЕ СТРОФЫ
* * *
* * *
зима слепая бредет к нам на ощупь
только наши сны все наперед видит
их рассказать хочет зовет нас ветром
поет метелью
только наши сны все наперед видит
их рассказать хочет зовет нас ветром
поет метелью
* * *
а в небе глубоком почти бездонном
замерзшие звезды уже не тонут
птичьими криками они всплывают
к земле поближе
замерзшие звезды уже не тонут
птичьими криками они всплывают
к земле поближе
* * *
сонные травы забыли как осень
водой правды их вдоволь напоила
и у снежных туч молока парного
просят под утро
водой правды их вдоволь напоила
и у снежных туч молока парного
просят под утро
* * *
свет сгустился в снег эпилогом лета
летит в нас а вздох улетает к небу
мертвый лист в снегу последняя кроха
воспоминаний
летит в нас а вздох улетает к небу
мертвый лист в снегу последняя кроха
воспоминаний
* * *
куст белых хризантем живой не вянет
вспугнешь в себе строку коль зима скажешь
пускай светит ей снежинка напишешь
она растает
вспугнешь в себе строку коль зима скажешь
пускай светит ей снежинка напишешь
она растает
К ЧИТАТЕЛЮ
Я не могу смотреть в воду:
от моего взгляда
она умирает
и смотрит в меня
моими собственными глазами.
Я не могу смотреть сны:
от моего взгляда
они крошатся на мелкие осколки,
которые долетают до яви
и режут ее до черной крови.
Я не могу смотреть в книгу:
от моего взгляда
буквы на взлете
падают замертво в снег,
обнажая безобразные гнезда слов.
И тогда я пытаюсь услышать, читатель,
как ты снимаешь с себя тело и душу
и ту кожу, которая под ними
и которую никто не видит, —
даже ты сам,
потому что она разделяет тебя
на живое и мертвое.
И я слышу
шорох твоих лучей,
оживляющий эти строки.
от моего взгляда
она умирает
и смотрит в меня
моими собственными глазами.
Я не могу смотреть сны:
от моего взгляда
они крошатся на мелкие осколки,
которые долетают до яви
и режут ее до черной крови.
Я не могу смотреть в книгу:
от моего взгляда
буквы на взлете
падают замертво в снег,
обнажая безобразные гнезда слов.
И тогда я пытаюсь услышать, читатель,
как ты снимаешь с себя тело и душу
и ту кожу, которая под ними
и которую никто не видит, —
даже ты сам,
потому что она разделяет тебя
на живое и мертвое.
И я слышу
шорох твоих лучей,
оживляющий эти строки.
МАРТ
Посмотри, как умирает зима,
как снежинки тихо сходят с ума,
тая, в капли у земли вырастая,
и тумана развевается стяг.
Улетает, засидевшись в гостях,
свиристелей поредевшая стая.
Жизнь сегодня стала на день длинней,
и зима покорно съежилась в ней,
истекает влагой — правдой о каждом
дне ушедшем и о нас о самих.
Лужи — головы усталых сомих
костенеют и страдают от жажды.
Все покрыто тонкой корочкой льда,
даже небо — ледяная слюда,
проломить бы, и вонзить бы поглубже
взгляд, но тучи эту тайну хранят, —
так в мундирах рваных верный отряд
до конца несет свою службу.
Сквозь разводы на стекле посмотри:
тени хрупко как растут изнутри
света — серое в небьющемся белом
цельном времени сосуде. А вот
солнце бросило на дно луч — свой лот,
чтоб измерить глубину его — смело
кошка рыжая по кромке спешит
света — тени, темный взгляд ее сшит
с кистью Брейгеля и с дальним пейзажем:
там — власть линии, пятна и штриха —
нитью белой ледяная река
поле, дерево и лес вместе свяжет.
Горизонт, как всегда, черен, дружок,
ведь это сна незаживший ожог,
сон остыл, уже недосягаем,
и он с юностью встречает в раю
нашу зиму, а мы здесь на краю
дня и света ее в рай провожаем.
как снежинки тихо сходят с ума,
тая, в капли у земли вырастая,
и тумана развевается стяг.
Улетает, засидевшись в гостях,
свиристелей поредевшая стая.
Жизнь сегодня стала на день длинней,
и зима покорно съежилась в ней,
истекает влагой — правдой о каждом
дне ушедшем и о нас о самих.
Лужи — головы усталых сомих
костенеют и страдают от жажды.
Все покрыто тонкой корочкой льда,
даже небо — ледяная слюда,
проломить бы, и вонзить бы поглубже
взгляд, но тучи эту тайну хранят, —
так в мундирах рваных верный отряд
до конца несет свою службу.
Сквозь разводы на стекле посмотри:
тени хрупко как растут изнутри
света — серое в небьющемся белом
цельном времени сосуде. А вот
солнце бросило на дно луч — свой лот,
чтоб измерить глубину его — смело
кошка рыжая по кромке спешит
света — тени, темный взгляд ее сшит
с кистью Брейгеля и с дальним пейзажем:
там — власть линии, пятна и штриха —
нитью белой ледяная река
поле, дерево и лес вместе свяжет.
Горизонт, как всегда, черен, дружок,
ведь это сна незаживший ожог,
сон остыл, уже недосягаем,
и он с юностью встречает в раю
нашу зиму, а мы здесь на краю
дня и света ее в рай провожаем.