В летний домик залетел шершень. Огромный, с кулак величиной, не с кулак, конечно, но, все равно здоровенный, полосатый, как цвета Билайна.
Женщины выбежали наружу, особенно возмущалась мама, потому что он кружил над шашлыком, уже надетым на шампуры, но еще не приготовленным, и никак не давал собрать стол: выставить салаты, закуски, термос с чаем, травку с огорода и пол-литра водки для папы и деда.
Еще мама причитала, что недавно шершень укусил соседа по даче в щеку, и у него раздуло лицо, он пролежал почти неделю под капельницей в областной больнице и теперь, если смотреть на соседа в профиль, то кажется, что стал он толще и грузнее, презиместее, как пивная алюминиевая бочка из-под чешского пива «Будвайзер».
Папа же, сидевший спокойно и независимо на полусгнившей лавочке под навесом, увитым плющом, сказал, что в его детстве шершень со всего размаху дал в лоб мерину, и мерин издох, завалился на левый бок на дорогу, посмотрел грустно на березы и испустил дух, как какой-нибудь человек, уставший и измученный жизнью.
И вот, пока все бегали и кричали, ругались, не знали что делать, советовались и шептались, дед (ему вообще-то девяносто лет) разрезал пополам пластиковую бутылку и накрыл шершня, когда тот бился о стекло домика, а потом попросил дать ему картонку.
От этого все еще больше забегали и не знали, где взять картонку, потому что на даче и вправду картонки не было, и тогда десятилетний внук Игорь подал журнал «За рулем», и дед просунул его глянцевую гладь под бутылку и запер в ней шершня. Вынес на астры и выпустил.
Мама обрадовалась, и тетя Лариса положила шампуры с шейкой в мангал.
А когда дед уже с папой выпили, и они откинулись на лавочке, закурили, то Игорь спросил:
— Ты же дед фашистов убивал. Взял бы журнал и как дал ему по башке.
И дед как-то замешкался или точнее сказать засуетился, даже цигарку непотухшую выплюнул и закурил следующую, а потом замер и зашепелявил:
— Ш возрастом становишься добрее.
А потом подумал немного, вытер лоб тыльной стороной ладони и добавил:
— Или шлабее.

У меня жена выше меня на десять сантиметров. «Вот хрень какая, — думаю, — Света выше меня на десять сантиметров». В темноте еще ничего, незаметно, а как каблуки наденет, так просто пипец. Комический дуэт какой-то, Шпунтель и Тарапунька.
Я много думал об этом, потому что когда женился, не заметил. Все так быстро произошло, что даже родители и свидетели не заметили. Может, она пригибалась.
А вот уже после первой ночи, первой брачной ночи, она утром к окну подошла и раздвинула шторы на всю ширину, до самого конца. Шторы уперлись в стену, и хлынул режущий яркий солнечный свет, а я смотрел сквозь ресницы и радовался.
«Какая же ты красивая Света», — думал, а потом как подпрыгну. Она же выросла за ночь на десять сантиметров, даже испугался, вдруг и крылья есть, но она обернулась спиной, а крыльев нет, но точно выше стала, намного выше, и такое счастье на лице, словно родила, а сама еще не беременная была, в ту ночь у нас ничего не получилось.
Позже уже забеременела, когда с санатория я приехал веселый, в костюме коричневом в клетку и в шляпе фетровой, поцеловал ее в лоб и потащил в спальню. Обнял за талию и повел, а сам рыдаю в душе: «Ты же Света выше меня на десять сантиметров».
А сын ничего, шустрый такой, пока ниже меня. Назвали Фёдором. Втроем мы вообще смешно смотримся.

Он скреб улицу бородатой метлой и вздрагивал, когда я выходил на работу. Я пару раз пытался поздороваться с Наби, и он, хотя не понимал меня или не слышал, всегда кланялся, как подъемный кран, и опускал сливовые, иссиня-черные глаза к жирному асфальту, в глубоких, сантиметровых, иконных трещинах.
Мне всегда было неудобно, словно это я виноват, что миграционные службы не выучили его русскому языку, но надо признать, что свой участок двора и шестой подъезд он содержал в чистоте и порядке. Мыл его, подметал, обхаживал. Осенью собирал в черные полиэтиленовые мешки желто-коричневые листья и складывал их под четырехколесную тележку, которую толкал закопченными тонюсенькими руками под скрип чугунных колес к вылизанной помойке, не источавшей, как это было при слезливом и подвыпившем Толяне, глухого гнилого запаха.
Зимой греб холодный и вязкий снег пластиковой оранжевой лопатой под цвет ЖЭКовской спецовки, сыпал, как курам, ядовитую въедливую разбегающуюся соль, сбивал зависшие сталактитами сосульки и перчил рыжим песком скользкие дорожки.
Он был всегда трезв и чист, от него не несло табаком, и единственное, в чем Наби был замечен, так это в том, что надевал огромные студийные наушники и ходил по двору. Восточная утомительная музыка не вырывалась из-под них и не тревожила томными и сладкозвучными минаретными мелодиями наши изнеженные европейские уши, избалованные телевизионной эстрадкой.
Иногда он вызывал родственников, и они таскали строительный мусор из квартир, грузили массивную дубовую мебель в бежевые газели, красили в голубое решетки или заносили на руках стиральную машину Bosh на пятый этаж. Лифта у нас нет.
Ходил Наби в халате и шлепанцах и даже зимой надевал тапки на теплые овечьи шерстяные носки, и я всегда удивлялся, как он в такой непритязательной обувке выдерживает жестокие январские морозы.
Таким я его и запомнил, когда уезжал на стажировку в Берлин. Сел в самолет, посмотрел, как от серебряного крыла отчаливает желтый пузатый жук-бензовоз, окруженный смуглым рабочим комарьем, и вспомнил Наби.
В Германии я учился год, потом продлил стажировку, далее магистратура. Вернулся через пять лет и по дороге с самолета к дому зашел в «Магнолию» купить к приобретенному в Дьюти фри для отца виски, зеленого сыра с плесенью и триста граммов «Брауншвейгской» колбасы.
Впереди меня, у кассы, рассовывали по карманам водку и дешевые сигареты горбатые таджики, странно расслабленные, как русские. Всякое их движение выказывало лень и пренебрежение. Такое выражение принимают лица люмпенов, которые в середине трудового дня бросили важную, ответственную и нужную работу, вместо этого блаженно расположившись кружком и растянувшись под солнцем на малосильной летней северной травке, чтобы обсудить, взлетит ли от неожиданного вскрика стая бестолковых голубей. Глаза у таджиков были спокойные и умиротворенные. Словно все, что было им предписано, они уже достигли, и теперь готовы пребывать в нирване всю оставшуюся жизнь, прервав круг сансары.
Когда я вышел на крыльцо, они сидели под козырьком и наливали в хрустящие пластиковые стаканчики алкоголь. На закуску лежали раскрытые чипсы «Московские». В толпе я разглядел и Наби, дымящего явской «Явой».
Я развернулся, держась за перила, спустился по ступенькам и побрел к дому, волоча за собой чемодан на колесиках с аэрофлотовским стикером. Проходя мимо заваленной и удушливой помойки с гнилостным запахом, я увидел нового дворника-узбека Фархада, руководившего четырьмя опухшими бомжами, которые сортировали бытовые отходы, спрессованные, как нефтяные пласты.

Егор в голодные и счастливые девяностые, да и потом в сытые и затхлые нулевые работал в конструкторском бюро при Заводе и дошел до самых верхов. Не хватало только должности директора, но этого ему и не надо было. Егор совершил что-то очень важное и нужное всему предприятию, и это оценили. При увольнении с Егором расплатились акциями, поэтому он и его семья жили на дивиденды.
Егор нигде не работал, увлекался пчеловодством и судостроением. Ну как увлекался: читал книжки, ездил на конференции. Привез из Австралии какую-то странную разновидность пчел и пытался ее разводить, самостоятельно построил яхточку и плавал на ней по озерам, но в целом Егор ничего, кроме того что хотел, не делал.
Смолоду он писал картины. Был художником-самоучкой и даже кое-где выставлялся. Его ценили в узких кругах за необычный и острый взгляд, но как ни странно, когда Егор превратился в рантье, то художественное дело забросил: все, что мог, распродал, а оставшиеся картины пылились на чердаке его дачного домика, расположенного в ста километрах от Москвы по Егорьевскому шоссе.
И именно это мне и показалось странным. Что еще делать финансово обеспеченному человеку, как не писать картины, а он почему-то все бросил. Сын у него вырос, Егор купил ему отдельную двухкомнатную квартиру в Москве, жена путешествовала, а Егор сидел на даче.
Я иногда приезжал к нему в Подмосковье. Рассматривал его уже немолодое загорелое красное лицо, мощный мужицкий торс. Мы выпивали, ловили в озерах золотистого пятьсотграммового карася, ставили кружки на щуку, ели липкий и сладкий мед в сотах, катались на яхточке, и все время меня подспудно давило чувство, что Егор чем-то мучительно неудовлетворен, что-то постоянно пытается изменить, но не знает как, а самое главное не понимает, зачем что-либо менять.
Мне всегда представлялось, что раньте живут где-то в Ницце на берегу лучезарного ласкового моря, сидят загорелые в белых шортах и светлых панамах в плетеных шезлонгах, слушают приглушенный тепловатый джазец (тибуду-тибуду-тибуду), попивают красное мягкое вино «Вдова Клико» урожая 2004 года с южного склона и считают, что жизнь не просто удалась, а что именно в этом и состоит жизнь, что именно такой и должна быть жизнь, принадлежащая им по праву победителей.
Но здесь я наблюдал странную и непонятную для меня картину русского рантье. Егор, в принципе очень дружелюбный и доброжелательный парень, как бы извинялся передо мной. Он смотрел в глаза и говорил:
— Бери шашлык, — и пододвигал ко мне аппетитные куски прожаренной, розоватой баранины, политые острым кетчупом и справленные маринованным луком с петрушкой и укропом.
Я накалывал вилкой ароматные сочные квадраты, намертво впивался зубами в мякоть, сок разлетался во все стороны, я жевал и чавкал, как трудоголик, смотрел Егору в глаза и спрашивал:
— Рисуешь что-нибудь?
— Нет, а ты?
Я рассказывал о последней выставке в Варшаве, о поездке на пленэр в Крым. Вокруг зудели австралийские пчелы, пахло мятой, не страдающий отсутствием аппетита кот Ариэль терся о ноги под столом, выпрашивая законное подаяние, Егор молчал. Он ничего не говорил и просто молчал. В тот раз утром я уехал на ближайшей электричке, и мы не виделись три года.
За это время до меня доносились сведения, что Егор забросил пчеловодство. То ли австралийские пчелы не прижились в суровом российском климате, то ли Егору просто надоело возиться со всей этой рыже-черной братией, за которой надо ухаживать даже больше, чем за родными детьми.
Потом мне сообщили, что Егор продал свою самодельную уютную яхточку и перестал ходить на рыбалку.
Однажды мне мучительно захотелось увидеть Егора. Я взял билет до Орехово-Зуево и ранним осенним утром вбежал в гремящую полупустую электричку. Дачные дела уже отошли, народа было мало, в проходах бродили крикливые торговцы, продавая ненужный мусор, за окном желто-красным псом бежал октябрьский лес. Я жевал пирожок с капустой и пытался думать о хорошем.
Егор не встретил меня на станции. Я удивился, пошел сам, благо было недалеко, и дорогу я в принципе помнил. Дача была закрыта, я постучал в окно, но никто мне не ответил. Я побрел по поселку. Хотел Егору позвонить, но почему-то не сделал этого.
Егора я встретил у магазинчика. Ветхий сельпошный продмаг, торговавший водкой и бородинским хлебом, уныло хлопал дверьми, выкрашенными синей краской. Егор сидел рядом на сосновой потемневшей лавочке, сжимая подмышкой ноль пять, и устало глядел в сторону смутного извилистого озерца, раскинувшегося вокруг их смешного и игрушечного СОТа. Над озером парил клин.
— На юг летят, — Егор посмотрел на меня и мотнул подбородком в сторону уток.
Я поднял глаза вверх. По небу растянулась сизая галочка, прощальное курлы раздавалось звуками советской эстрады.
Егор зачем-то заплакал, угрюмо растирая слезы по широкому добродушному лицу. Мне хотелось обнять его, но я молча достал из кармана сигареты и затянулся въедливым кашляющим дымком.
Из-за леска появилась жена Егора. Мы взяли Егора под руки и повели в дом. Налетел зыбкий промозглый ветерок, и откуда-то из-за СОТа потянуло запахом сжигаемого осеннего хлама.

Жена приехала на дачу и привезла куст жасмина. Он обещал в будущем вырасти до огромного дерева, чтобы одаривать нас белыми пахучими цветками, из которых можно заваривать целебный чай.
Мы внимательно осмотрели дачное пространство и долго не могли понять, где его высаживать. Даже заспорили. Лена предлагала посадить возле развесистой серебристой ивы, чтобы закрыть соседское крыльцо. Соседи любили выходить на него, потянуться, промычать что-то нечленораздельное и долго осматривать с высоты наш участок: как мы лежим в гамаке, читаем «Процесс» Кафки (уже второе лето), жарим хрустящие куриные крылышки, ругаемся и спорим на весь СНТ.
Я же думал посадить куст у калитки, чтобы терпкий запах цветения был доступен любому прохожему, и каждый гость понимал: здесь живут садоводы, любящие природу и готовые на тяжелые работы ради красоты.
Но, конечно, победила жена, потому что это она выбирала жасмин и она его везла по пробкам, и я ничего не мог Лене возразить. Просто пошел в сараюшку и достал блестящую штыковую лопату с выкрашенным в черный ночной цвет черенком.
Я долго примеривался, куда воткнуть лопату, и когда нашел место, то сильно и больно вонзил ее в землю, отчего во все стороны полетели жирные земляные брызги.
— Ты будешь здесь расти долго и привольно, — думал я, ковыряясь в земле.
— Тебе здесь будет хорошо и радостно, — думал я, наворотив целую кучу.
Но дойдя до глиняных пластов, я во что-то уткнулся. Это был корень ивы, он торчал прямо посреди вырытой ямы и мешал высадить жасмин.
Я позвал Лену, и мы озабоченно стали рассуждать, что же делать.
Лена говорила, что надо перенести яму и обойти корень, я же утверждал, что у ивы много корней и от одного перерубленного с нее не убудет.
Работа застопорилась. Мы выпили чаю, съели бублики с маком, искупались в пожарном пруду, на обратной дороге я забежал в ларек и купил сигареты «Ротманс», потому что от долгих умствований все скурил. Пришли на дачу и развесили одежду. Все это время корень торчал в яме и не давал нам покоя. Время близилось к закату. Красное зевотное светило тараканом заползало за горизонт, и нам казалось, что вместе с ним у нас уходят силы, и нет никакой возможности понять, что же делать с корнем.

В конце концов, когда Лена улеглась спать, я, почти в темноте, схватил штыковую лопату, перерубил корень, засунул в яму жасмин, добавил удобрения и пищевой хлам, засыпал яму землей и тоже залез под одеяло.
Утро наступило весело и внезапно. Под окном орали коты и пташки. Теплая и сладкая роса омывала мои прорезиненные тапочки. Ива стояла молодец молодцом, под ней, колыхаясь на утреннем ветру государственным штандартом, сиял жасмин. До сентября мы не заметили никаких проблем и довольные уехали зимовать в Москву.
Зима была долгая и мучительная, выводила из себя, к тому же в январе в разгар крещенских морозов таджики из ЖЭКа перерубили электрический кабель, и мы на неделю остались без света. Пришлось ехать к родителям.
По весне же, в мае, когда с тополей полетел мягкий пушок, мы, забрав кота и вещи, двинулись на дачу и первое, что увидели — это засохшую иву и погибший под ней жасмин. Он даже не принялся.
Молчаливый военный отставник сосед Евгений Петрович ворчливо помогал мне пилить иву и еще долго выговаривал нам, что мы лишились зелени, и теперь он всегда будет видеть с крыльца, как мы валяемся в гамаке и читаем старые бумажные никому не нужные пожелтевшие книги.