Проходит еле слышно меж дерев
Свистящий шепот, предзнаменованье,
По картам — это время — козырь треф,
Снегами озимь на груди пригрев,
Земля утратит речь и дарованье,
Геката выйдет в поле — и падут
Листы лозы, обобранной до нитки —
И будет день до синевы продут,
И долею лазури — там и тут
В закат лиловый — ледяные свитки
Вчитает ветр, и затрещат дрова
В печи — и разрумянится вечерне
Судьба, и, пряча руки в рукава,
К нам повернется — и пройдут слова
Незримой плотью, музыкою сфер не
Достаточной для медно-синих дней
Их вечеров — в безоблачной долине
Где твердь соприкасается — поныне
С хрустальной твердью — и звенит сильней.

Мокрый снег, в авоськах апельсины,
Слякоть цвета кофе с молоком,
И в метро — оттаявшие спины,
И набит вагон битком.

Шапки, шапки, норки и ондатры,
Паром изо рта — слова плывут,
Безглагольно, медленным анданте
В декабре — минут

Сколько? Не считали, не волхвы мы,
Вереницей шествуя во тьму,
А снежинки — ох, неисчислимы,
Даже Самому.

От предновогодней, предпоследней
Маеты, как время и итог,
Высыхают лужицы в передней
От моих сапог.

Темнеет даль, и в дыры пелены
Вечерней, чьи волокна бледно-сини,
Вливается прохлада, и в низине
Роса, осока, запах белены.

И силуэты дремлющих дерев
Ревнуют лунный свет к ночным дриадам,
И тень моя остановилась рядом,
За полшага от жизни замерев.

Желтый большой абажур с бахромой,
Венские стулья — немного хромой
Каждый из них, нам известно давно —
«Венские» это названье одно.

Скатерть дамастовая на столе,
В копоти лампа и навеселе
Скрипка, гармонь и гитара поют
В тихий, грошовый, печальный уют.

И голоса тянут наперебой:
Крутится-вертится шар голубой, —
В песенку влив полупьяную страсть:
Кавалер барышню хочет украсть.

Тех, кто любил, богател и нищал,
Всех этих милых несчастных мещан,
Всех: и больших, и ребят, с головой
Завтра накроет волной моровой.

В теплом тумане варшавских аллей,
Над черноземом поволжских полей
Слышится, как перед страшным судом:
Где эта улица, где этот дом?

Пояс недоткан и стол не скоблен:
Где эта барышня, что я влюблен?
Где ты, краса, что случилось с тобой? —
Пел на базаре безногий слепой.

Да и беда не приходит одна,
Как за войной — и другая война,
Как за напастью — другая напасть:
Крутится, вертится, хочет упасть.

И ни начал, ни концов не найти.
Ноют, зудят, заживая, культи,
И забываешься, и под тобой
Крутится, вертится шар голубой.

Дым и копоть под вокзальным сводом
Вбит в карниз четырнадцатый год,
И над ожидающим народом
Расписной распластан небосвод.

Допотопный сумрак на излете,
Среди сумок и баулов в нем
Ох, горласты харьковские тети!
Но и вы когда-нибудь поймете,
Да и мы когда-нибудь поймем.

Войлочное небо Украины,
Дымохода черная труба,
Близких звезд серебряны полтины,
И надежда людям не судьба.

По холмам, откосам, косогорам,
По зеленым бархатным чехлам
С похоронной известью раствором
Замешали воздух пополам.

Бредят в нем промерзшие больницы,
Им земля, как саваном свита,
Чоп-чоп-чоп колеса, даль кренится,
Винницы, криницы, проводницы.
И красна подбитая черта.

Ни черта за нею. До свиданья.
Надо мной обратной глубиной
Бесконечный прочерк мирозданья
Лопастью небесной ветряной.

Шорох ног, возня, сквозняк и гомон.
Голоса вспорхнут, как сизари.
Этот вечер. Но о чем? О ком он?
Оглянись. Одумайся. Замри.

Под ясным ласковым лоскутным небом августа
Уж рыжина в корнях запутанных усталых трав густа,

Грачи с грачатами гурьбой на пашне озими
Гутарят, грая меж собой о скорой осени.

О перелете за моря, за дали дальние,
А вечера, лазурь багря, глядят хрустальнее,

И озаряет зыбкий луч, сквозя меж грозами,
Изгиб реки, откосы круч, старуху с козами,

Отягощенные к земле плодами яблони,
Как будто счастья на семь лет даря, клони

Под вечер солнце за леса. Над марью волглою
Течет златая полоса в туман за Волгою.

Нынче, бают, окаянны дни:
В людях — ненависть и спесь.
Видишь, на поляне — яблони:
Значит, прежде жили здесь.
И, во дни не то, что б древние,
Двести лет — предельный срок,
Были тут село, деревня ли
Или малый хуторок.
Здесь, в ненастном, хмуром ельнике.
И не нас ли в свой черед
Заглушит осинник меленький,
Чернолесье заберет.

Что грозной седины в горячих серых бревнах
На солнцепеке с левой стороны?
От прямизны стволов, от параллельных, ровных
Растительных порывов старины:

Трехвековой зимы, трехвекового лета,
Сосновых судеб, колыбельных, мачт,
Где каждый столб и сруб — свидетель тьмы и света,
Приемник молний, счетчик неудач.

Из красного угла, от закоптелых взоров —
Оттуда — смотрит сердце тишины.
Береговая стать и корабельный норов
Отчетливы, легки, разрешены

Как жесткая вода, как воронье над полем,
Как срез слезы, как влажный херувим.
И, падши, не помрем, и сердца не расколем,
А лишь едва колени раскровим.

Цвела у ручья крапива, калина и лебеда.
Мы пели: губит не пиво, губит людей вода.
С тех пор брожу, балагуря, склоняюсь на все лады,
а в сердце вскипает буря, буря в стакане воды.

Неумолимый шелест  — ветроворот вослед:
на ощупь — мылист и мелист, призрачный на просвет,
демон, вершитель, ворог, смрадный голодный зев.
Дыханье его за сорок чувствуешь, протрезвев.

Куда там леди Годива, истина без стыда?
Сучий лай коллектива, не дрогнет рука, тверда.
И каждому с полной дури, с размаху да от балды,
не сгинуть бы в этой буре, буре в стакане воды.

Таите тонкие нити — связи пошли вразлом,
бабочка на Таити взмахнула цветным крылом,
а сердцу так одиноко, и тягость влечет ко дну.
Утопишься в Ориноко, а вынырнешь на Дону.

На отмелях пряди заката разметаны, медно-рыж
их отсвет — бокал муската, пьянящий, что твой Париж,
ракурс под нужным углом дан, как надо, ей-богу, дан:
по левую руку — Лондон, по правую — Магадан.

Так спой про рокот прилива, пророчески грохоча,
С учетом лежащего криво случайного кирпича.
Греза о счастьи куклой румяной манит всерьез
плывущих в лодчонке утлой по морю крови и слез.

В Пирифлегетоне не тонем, в Смородине не горим,
мы — Имярек, Антоним, Омоним и Аноним,
прогрызшие в кубатуре немыслимые ходы,
мы терпим крушенье в буре, буре в стакане воды.

Ой, зной-то печет, ой, мороз-то по стеклам-то среброткан,
одно, говорили, просто, да как осушить стакан,
другое — того не легче, а третье — тем больше дров.
Титан расправляет плечи, пигмеев переборов.

Но нет ничего сильнее пигмеев — минут, секунд.
Чем дальше в лес, тем больнее их стрелы тебя секут.
И будет удача — проси три желанья, как в чудесах:
три лишних капли в клепсидре, три лишних песчинки в часах.

Когда на собственной шкуре — паленая шерсть беды,
мятежный, ты просишь бури, да хоть стакан воды,
но штормы перекипели, и волны ушли в пески —
самум в аравийской купели и вихри его низки.

Во мгле роковой, калимой, в затмении буро-седой,
ты вспомнишь ручей с калиной, крапивой и лебедой,
и вскроется перспектива обратная в те года:
Пепельный свет негатива — нигде, никто, никогда.

Лети, лети, печаль моя, тоска,
Над нами — до и после сорока,
Не важно — жаль кого, кого не жаль,
Взмывай, тоска, пари, моя печаль  —

Над городами, где дома-лари
Тесны, и мало воздуха внутри,
Над селами, где смрад в любой клети,
Лети, беда, напасть моя, лети.

Ты черно-серой птицей обогни
Промозглый день, размокшие огни;
Пускай перо из твоего крыла,
Закружится поверх добра и зла.

Плыви, печаль, тоска моя, плыви,
Сквозь штиль и штормы жизни и любви,
Пиратским бригом за черту морей,
За крайний горизонт мечты моей,

Двухмачтовым, по волнам юных грез
До горьких слез, до самых черных гроз,
Ложись на курс, тоска моя, печаль,
И к солнечному берегу причаль.

На островах, которых не найти
На картах — пришвартуйся по пути.
Покой там весел, мир неугасим,
И легкий бриз над парусом косым.

Беги, тоска, ловя, теряя след,
Вдоль долгих зим и незаметных лет,
Труси, печаль, звериною тропой,
Пусть лунный луч клубится за тобой.

Бродячей пегой сукой обеги,
Язык наружу, нарезай круги
По лихолетьям, у любой беды
Петляют на снегу твои следы.

И, подвывая, не гляди назад —
Там — дом сгоревший и дотлевший сад.
Услышит кто-то у двери скулеж:
Ты доброго хозяина найдешь.

Ползи, печаль, ползи, тоска моя
Среди стеблей пожухлого былья,
Среди развалин, битых кирпичей,
Сверкая на закате, как ручей.

Тянись, тоска, вдоль пашенных борозд,
Свернись и укуси себя за хвост.
Скользи в провалы полые глазниц
Неумолимым холодом гробниц.

Твой склизкий след, лоснится на траве
В недоброй славе и дурной молве,
Но есть предел, печаль моя, прости,
Куда не сможешь дальше ты ползти.

И прежде, чем исшаять и пропасть,
Отстань, беда, устань, моя напасть,
Усни под безымянною плитой,
Из гордости и горести литой.

Закрой глаза, печаль моя, тоска,
В полдюйме от последнего броска.
Под камнем правды, под суглинком лжи
Лежи, печаль, тоска моя, лежи.