Поэты Санкт-Петербурга
ТАТЬЯНА СЕМЁНОВА
Поэт. Автор поэтической книги «Автограф». Публиковалась во многих сборниках и журналах. В свое время около шести лет руководила литературной мастерской «Петровский остров». Член Союза писателей СПб. Живет в Санкт-Петербурге.
Поэт. Автор поэтической книги «Автограф». Публиковалась во многих сборниках и журналах. В свое время около шести лет руководила литературной мастерской «Петровский остров». Член Союза писателей СПб. Живет в Санкт-Петербурге.
ДЕЦИБЕЛЫ ЛЮБВИ
НЕБО СИНЕЛО В РАМЕ…
НЕБО СИНЕЛО В РАМЕ…
Сколько ни плачь, ни кличь,
У соседок по коммуналке
Не научилась я печь кулич,
Теперь почему-то жалко.
Стояли на окнах, а в них — лазурь…
Чего не добавишь — мало:
Изюм и орехи, цукаты. Глазурь
Так по краям и стекала.
У всех покупных, заказных, привозных,
Глядеть бы — не наглядеться,
Таких удивительных и расписных,
Не встретила вкуса как в детстве.
Сама колдовала — вся кухня в муке, —
Рецепт соблюдая особый,
Чтоб вспомнить, как таяла на языке
Соседская сладкая сдоба.
И вся эта складчина, вотчина, сбор
Под сахарными головами
Была, как заснеженный русский собор,
И небо синело в раме…
У соседок по коммуналке
Не научилась я печь кулич,
Теперь почему-то жалко.
Стояли на окнах, а в них — лазурь…
Чего не добавишь — мало:
Изюм и орехи, цукаты. Глазурь
Так по краям и стекала.
У всех покупных, заказных, привозных,
Глядеть бы — не наглядеться,
Таких удивительных и расписных,
Не встретила вкуса как в детстве.
Сама колдовала — вся кухня в муке, —
Рецепт соблюдая особый,
Чтоб вспомнить, как таяла на языке
Соседская сладкая сдоба.
И вся эта складчина, вотчина, сбор
Под сахарными головами
Была, как заснеженный русский собор,
И небо синело в раме…
* * *
При Хрущёве армию сократили.
Мой дед полковник работал в тире,
Строил дачу, а как иначе!
В коммуналке на Петроградке
Две семьи наступали друг другу на пятки,
Жили дружно, так нужно.
Народ еще ютился в подвалах,
Квадратных метров недоставало.
Встали на расселение, как все население.
Я спала на дне огромного шкафа,
С открытой дверцей, лаванды запах
От старой норки сидит в подкорке.
Летом семья выезжала на дачу,
С нами собака и кошка в придачу,
Кто во времянку, а кто в сарай, сам выбирай.
На соседних участках люди военные,
Совсем не богатые, обыкновенные
Вложили последнее в домишки летние.
Стройка шла до того момента,
Пока не требуют документы.
За каждый гвоздь отвечать пришлось.
Не смог отчитаться — дом отбирали.
Мужики от инфаркта поумирали.
Сосед не добился, пошел — застрелился.
Бабушка с дедом, ночами плача,
Погоревали и продали дачу.
Купили хрущёвку — квартиру с теплым сортиром.
А когда Генерального сняли,
Долго еще пеняли:
Сам-то сажает капусту, чтоб ему было пусто.
Мой дед полковник работал в тире,
Строил дачу, а как иначе!
В коммуналке на Петроградке
Две семьи наступали друг другу на пятки,
Жили дружно, так нужно.
Народ еще ютился в подвалах,
Квадратных метров недоставало.
Встали на расселение, как все население.
Я спала на дне огромного шкафа,
С открытой дверцей, лаванды запах
От старой норки сидит в подкорке.
Летом семья выезжала на дачу,
С нами собака и кошка в придачу,
Кто во времянку, а кто в сарай, сам выбирай.
На соседних участках люди военные,
Совсем не богатые, обыкновенные
Вложили последнее в домишки летние.
Стройка шла до того момента,
Пока не требуют документы.
За каждый гвоздь отвечать пришлось.
Не смог отчитаться — дом отбирали.
Мужики от инфаркта поумирали.
Сосед не добился, пошел — застрелился.
Бабушка с дедом, ночами плача,
Погоревали и продали дачу.
Купили хрущёвку — квартиру с теплым сортиром.
А когда Генерального сняли,
Долго еще пеняли:
Сам-то сажает капусту, чтоб ему было пусто.
* * *
Б. Ахмадулиной
На греческий пеплум у Беллы
Села брошка на правом плече,
Словно бабочка черная с белым
Прильнула к горящей свече.
Небожительница Психея,
Неумело тебе молюсь,
Эту бабочку, благоговея,
Из Ахеи спугнуть боюсь.
Не читала стихи, а пела.
Вечно в черном, как на беду.
Показалась такой несмелой,
А на деле — огонь во льду.
Заполняя собой пробелы
Стадионов и площадей,
Без расчета на децибелы,
Только силой любви своей.
Мне поэзия виделась чудом,
Недоступным по той поре.
Помню макулатуры груду
Собрала в соседнем дворе,
Получила «Женщину в белом»,
А она мне была нужна,
Чтоб потом обменять на Беллу,
Ее первую книгу «Струна».
Ничего не давалось даром,
И тогда уже сгоряча,
«Мушкетеры» сдались под ударом
Ее новой книги «Свеча».
Только легким крылом задела,
Стены пали, взошла Она.
Браво, Белла! Белиссимо, Белла!
Незабвенные времена…
Села брошка на правом плече,
Словно бабочка черная с белым
Прильнула к горящей свече.
Небожительница Психея,
Неумело тебе молюсь,
Эту бабочку, благоговея,
Из Ахеи спугнуть боюсь.
Не читала стихи, а пела.
Вечно в черном, как на беду.
Показалась такой несмелой,
А на деле — огонь во льду.
Заполняя собой пробелы
Стадионов и площадей,
Без расчета на децибелы,
Только силой любви своей.
Мне поэзия виделась чудом,
Недоступным по той поре.
Помню макулатуры груду
Собрала в соседнем дворе,
Получила «Женщину в белом»,
А она мне была нужна,
Чтоб потом обменять на Беллу,
Ее первую книгу «Струна».
Ничего не давалось даром,
И тогда уже сгоряча,
«Мушкетеры» сдались под ударом
Ее новой книги «Свеча».
Только легким крылом задела,
Стены пали, взошла Она.
Браво, Белла! Белиссимо, Белла!
Незабвенные времена…
Клуб XL
И грехов-то почти не осталось,
Лишь на донышке, самую малость,
Так меня осудили друзья.
За отрыв, за мою элитарность,
Даже где-то нашли будуарность,
Чтоб уже не чирикала я.
Ах, стихи — незаконные дети.
Я за них оказалась в ответе,
И не важно, что это навет.
Назову их: «К* * *Серёже» и «К* * *Пете»,
Будет им одиноко на свете,
Раз фамилии с отчеством нет.
Беспризорных, позорных, гонимых,
И поэтому самых любимых,
Наберется на книгу уже.
И теперь меня каждый осудит,
Да, и прав он, конечно же, будет,
Распахнулась, почти неглиже.
А могла быть хорошей и умной,
Не подпрыгивать нагло и шумно,
В стенгазете себя проявить…
Ну, поздравить открыткою мужа,
И не села бы, глупая, в лужу,
Все бы стали хвалить и любить.
Ты подумай, на что покусилась,
Для чего с этой книгой носилась,
Здесь творятся мужские дела.
А теперь возникают вопросы.
Что за платье под цвет купороса,
Где ты только такое взяла.
Лишь на донышке, самую малость,
Так меня осудили друзья.
За отрыв, за мою элитарность,
Даже где-то нашли будуарность,
Чтоб уже не чирикала я.
Ах, стихи — незаконные дети.
Я за них оказалась в ответе,
И не важно, что это навет.
Назову их: «К* * *Серёже» и «К* * *Пете»,
Будет им одиноко на свете,
Раз фамилии с отчеством нет.
Беспризорных, позорных, гонимых,
И поэтому самых любимых,
Наберется на книгу уже.
И теперь меня каждый осудит,
Да, и прав он, конечно же, будет,
Распахнулась, почти неглиже.
А могла быть хорошей и умной,
Не подпрыгивать нагло и шумно,
В стенгазете себя проявить…
Ну, поздравить открыткою мужа,
И не села бы, глупая, в лужу,
Все бы стали хвалить и любить.
Ты подумай, на что покусилась,
Для чего с этой книгой носилась,
Здесь творятся мужские дела.
А теперь возникают вопросы.
Что за платье под цвет купороса,
Где ты только такое взяла.