Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Юрий КАЗАРИН


Вещество свечения


Ресницы — особенно в дикий мороз или когда бесконечно плачешь — основа зрения, зрящего и зримого. Хрустально-алмазная основа того, кто видит, — того, что видится, и того, как видится. Хрустальный скелетик морозной или заплаканной картины мира, когда хрусталик и свет обросших инеем, слезой и морской солью ресниц обнимаются, сжимают друг друга в объятиях до сияния, зияния, сверкания, мерцания и блистания всего, что не способно сиять и блистать. Это ты, мальчик в перешитой пальтушке, блещешь и сияешь этот мир.
Ляжешь на снег и смотришь в небо сквозь иней, мороз, сквозь прозрачную толщину ресниц, сквозь хрустальные колонны ресниц, растущих поперёк глаз прямо в мир, прямо в свет — этот и тот, и в третий свет, незримый и вечный, где всё состоит из вещества свеченья и обледенелых ресниц. Упадёшь на кровать, наревёшься, оплачешь Лермонтова-Печорина; повернёшься на спину — и хлынет свет в тебя, преувеличенный толстыми от слёз ресницами, — свет красоты и ужаса, свет языка и слова, свет воображения и боли неизбывной, — боли от света и боли за свет, который сегодня почти незаметен, не замечаем полугламурной сволочью, которую сволакивает в толпу тоска по рабству. Рабы толпы. Рабы соцсетей. Рабы жратвы и наслаждений. О, знал бы я, во что превратится человек!.. Поэт держит на ресницах храм св.Исаакия: ресницы врастают в камень — и камень становится прозрачным и невесомым, сияющим окрест и внутри себя!

О. Мандельштам

На мертвых ресницах Исакий замерз,
И барские улицы сини —
Шарманщика смерть, и медведицы ворс,
И чужие поленья в камине...
Уже выгоняет выжлятник пожар
Линеек раскидистых стайку,
Несется земля — меблированный шар,
И зеркало корчит всезнайку.
Площадками лестниц — разлад и туман,
Дыханье, дыханье и пенье,
И Шуберта в шубе застыл талисман, —
Движенье, движенье, движенье...

3 июня 1935

Ресницы — это сущность интерфизическая, блистающая между двух миров, прокалывающая их и покалывающая третий мир. "Мёртвые" у поэта — это не тёплые и уже не солёные от слёз. Не живые? Нет, живое! — но живое по-иному. Живое и мёртвое сразу. Т.е. — вечное. То же и у Тютчева:

Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой их пламенно-чудесной,
Когда их приподымешь вдруг
И, словно молнией небесной,
Окинешь бегло целый круг...
Но есть сильней очарованья:
Глаза, потупленные ниц
В минуты страстного лобзанья,
И сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья.

В глазах, нет, — в очах любимой — третий мир (вот загадка!). Во второй строфе ресницы просеивают, цедят, проливают — любовь! — "Угрюмый, тусклый огнь желанья" — это не только и не столько страсть, сколько желание иного состояния души, иного времени и пространства: вечности — сквозь ресницы, как сквозь смерть любовную и гибель от любви, — гибель, бегущая по ресницам, как слеза и свет, — в тот мир, на котором стоят мир этого света и мир света того. Ресницы — проводники (Вергилий!) метаэмоции и метасмыслов туда, откуда ещё никто не возвращался, — и дальше — в мир третий, откуда непрерывно идёт проливень вечных и ноосферических (о, Вернадский!) состояний духа, света и смысла.
Физическое и метафизическое состояния материи — не противоположны, но вполне соединимы (язык, мышление и текст это подтверждают): общей сферой, или сферой единения метафизического и физического, становится сфераинтерфизической природы. Вещество поэзии (Поэзии; Поэзии Поэзии; Абсолютной Поэзии и т.д.) имеет несомненноинтерфизический характер. Интерфизика — это прежде всего связь, затем слияние и, наконец, синтез физики и метафизики. Есть состояния человека, природы и космоса, которые подтверждают наличие третьего, интерфизическогомира: бессонница, прозрение, пророчество (человек); засуха, наводнение, ледниковый период etc (природа); чёрные дырыetc (космос, Вселенная).
Мальчик, лежащий лицом к звёздам на снегу, — как раз заглядывает в Третий мир, присматривается, прислушивается, примеривается (душой своей) к нему. Всё: он — поэт.
Его преследуют две-три загадочные фразы: "рябина не костёр", "у стрекозы глаза козы" и "воздух знает и помнит". Через 10 лет он заблудится в ночном океане (после заброски группы) и будет плыть 7 часов — до рассвета, повторяя: "Я пловец — пловцу конец" (слово последнее звучало на "-дец"; ну, как "холодец"). Он плыл по линии между тем и этим светом. Он был спокоен — его вела душа. Он пережил ряд — тесный и пугающий — дежавю: он был и тюленем, и человеком, и ангелом, и просто пловцом; пловцом как таковым. Механизм дежавю (дежавю познания) прост: событие, состояние, факт физического мира проникал в сферу метафизики, где как бы затеривался, забывался, утрачивался, но затем вдруг оказывался Бог знает где (ясно — где: в интерфизическом мире), где и хранился до тех пор, пока сознание, случай и Бог не вытаскивали его, не затаскивали его обратно в мир родной, свой, физический.
Три мира — едины. Это одно целое. Побывав сразу и одновременно в трёх мирах, пребывая уже не в себе, а держа в себе это ужасное и прекрасное троемирие, — он выплыл. Прибыл туда — точно в сердцевину креста координат — к своим. Его ждали. Дежавю вытащило его из небытия. (Он уже тогда догадывался, что есть бытие, инобытие и интербытие, — небытие было выдумкой, надумкой, миражом того, что мы зовём Пустотой.)
Сколько моря нёс он на ресницах, сколько волн ресницами отмахнул?..
Дежавю познания — это всеведение, озарение, прозрение, и гетевская антиципация (предвосхищение), и другие чудесные, божественные свойства сознания. Дежавю познания — часто не только общего потока познания, но и познания особого, редкого (нет, редчайшего!) — художественного и поэтического. Поэтический текст (стихотворение) обладает такими генеральными и одновременно уникальными признаками, как вдохновение (Кто и Что Он в поэта вдыхает?); чудо (дефиниции нет), всеведение поэта; его предназначение; его миссия — миссия познания ненарекаемого; предвосхищение (Гете: антиципация; это Гете о Байроне); пророчество; ясновидение; озарение; прозрение; открытие (когнитивный прорыв;эвристичность таланта); загадка (как чудо — энигматичность); эксперимент (как осуществление синтеза физического, метафизического и интерфизического — или названного, переименованного, неназываемого и почти не-(называемого); репродуктивность (порождаемость смыслов и самопорождаемость текста); кумулятивность (накопление и преумножение поэтических смыслов); просодичность (музыкальность, музыка множественная: языка, голоса, фонетики ифоносемантики, интонации, семантики, смысла etc); метаэмоциональность (глобальное представление бытия);метаконцептуальность (в тексте концептуально всё: текст есть метаконцепт культуры и бытия); онтологичность и др.
Поэтическое дежавю — феномен множественный: поэты синтезируются культурой и онтологией в совокупное существо — в Поэта (русский поэт, французский поэт, европейский поэт, азиатский поэт, мировой поэт — поэт как таковой); поэзия в своей вербализованной части — есть один гигантский текст, и метатекст, и сверхтекст (где синтезируются все стихи в одно грандиозное стихотворение, написанное одновременно и разновременно и дописываемое постоянно всеми поэтами, живыми и мёртвыми)…
Живые и мёртвые, мы выбрались на грязный берег. Сели в кружок. Помолчали. Выпили водки. Покурили. Переоделись. И — уже живые, но почти и вечные — пошли вперёд — туда, где смерти больше, чем жизни и любви…
Осип Мандельштам — поэт, который жил (и творил) одновременно в трёх мирах. Поэтическое дежавюМандельштама — событие мощное, постоянно длящееся и неизбежное. Поэт писал всю свою жизнь одно — огромное — стихотворение, где строфы — это книги, циклы, тетради. Чудовищно большое стихотворение. И — слишком короткое в контексте вечности. Поэтическое дежавю — это ещё и межтекстовое, интертекстовое явление. Вот стихотворение Мандельштама "10 января 1934".

Меня преследуют две-три случайных фразы,
Весь день твержу: печаль моя жирна.
О Боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна.
Где первородство? Где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? Где горькая украдка?
Где ясный стан? где прямизна речей, —
Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой, —
Морозный пух в железной крутят тяге,
С голуботвердой чокаясь рекой.
Ему солей трехъярусных растворы,
И мудрецов германских голоса,
И русских первенцев блистательные споры
Представились в полвека, в полчаса.
И вдруг открылась музыка в засаде,
Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
Не ради слуха или неги ради:
Лиясь для мышц и бьющихся висков;
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.
Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,
Кипела киноварь здоровья, кровь и пот —
Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
На полшага продвинуться вперед.
А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовясь перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.
Как будто я повис на собственных ресницах,
И созревающий и тянущийся весь, —
Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах
Единственное, что мы знаем днесь...

16 января 1934

Стихотворение — великое. С огромными ресницами прозрений и ясновидения, на которых повис этот мир, тот мир и мир третий. Шестая и девятая строфы дежавюировались в трёх последующих стихотворениях. Вот они.

Когда душе и то́ропкой, и робкой
Предстанет вдруг событий глубина,
Она бежит виющеюся тропкой,
Но смерти ей тропина не ясна.
Он, кажется, дичился умиранья
Застенчивостью славной новичка
Иль звука первенца в блистательном собраньи,
Что льется внутрь — в продольный лес смычка,
Что льется вспять, еще ленясь и мерясь
То мерой льна, то мерой волокна,
И льется смолкой, сам себе не верясь,
Из ничего, из нити, из темна, —
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.

Январь 1934

Он дирижировал кавказскими горами
И машучи ступал на тесных Альп тропы,
И, озираючись, пустынными брегами
Шел, чуя разговор бесчисленной толпы.
Толпы умов, влияний, впечатлений
Он перенес, как лишь могущий мог:
Рахиль глядела в зеркало явлений,
А Лия пела и плела венок.

Январь 1934


А посреди толпы, задумчивый, брадатый,
Уже стоял гравер — друг меднохвойных доск,
Трехъярой окисью облитых в лоск покатый,
Накатом истины сияющих сквозь воск.
Как будто я повис на собственных ресницах
В толпокрылатом воздухе картин
Тех мастеров, что насаждают в лицах
Порядок зрения и многолюдства чин.

Январь 1934

Мандельштам прилипал, а затем прирастал к словам. Любимым, мучительным и самым важным. "Лиясь" в первом стихотворении (шестая строфа) — это полное дежавю "лиясь" в четвёртом четверостишии второго стихотворения и одновременно анаграммическое (фоносемантическое) эхо во второй строфе третьего стихотворения: "А Лия пела и плела венок…" Трижды повторённое: "лиясь", "лиясь" и "Лия" — поэтическое дежавю порождает триединство текстов и миров (живой мир, мир мёртвых [памяти А. Белого] и мир интерфизический ["Лия пела и плела"]).
Поэтическое дежавю Мандельштама — основа его невероятно высокой, чудесной и божественной гармонии. Гармония поэзии Мандельштама — это дежавю красоты, прекрасного и страшного одновременно. Плотность такой гармонии, удельный вес и, соответственно, сила гравитации — невероятно высоки. Мощнейшие пружины поэтической гармонии — все — в просодии, в гуле, в дрожи, в горле языка, стиха, смысла. Метасмысловая природа поэтическогодежавю очевидна: поэт распространяет себя сразу в трёх мирах, оставляя нам знаки поэтического познания в сфере художественности, в сфере поэзии и в необъятном пространстве познания, познавателя и познаваемого. "Я повис на собственных ресницах" — это и мир, и зрение, и зритель, и деятель, и сила света, излучаемого детскими заиндевевшими или заплаканными ресницами. Ресничное дежавю сводит воедино детство и смерть, жизнь и дожизненное состояние поэта, любовь и послесмертие, которое в поэзии всегда чревато жизнью. Только жизнью. "Порядок зрения" — это и есть структура гармонии троемирия и многомирия тож. А "льётся вспять" — ещё не воскрешение, но — точно — обещание его…
Дежавю в поэзии, как и в жизни, — это не редупликация навязчивых строк, фраз, и жирных стрекоз в зелёных скафандрах, и печали жирной, как пальцы обывателя, не омытые, не отёртые, не осушенные, не иссушенные глиной.
Глина жёлтая, почти золотая, тяжёлая, как золото, — почти не берётся на лопату. Но я её всё равно гребу, цепляю, разношу к чёртовой матери гору золотой глины. Выравниваю. Огромное золотое пятно в траве забрасываю скошенной травой — будет гумус. Весной посажу здесь дерево. ЕБЖ (по Л. Толстому)… Сажусь на пенёчек, закуриваю — и вижу: среди многих птиц вдруг объявляется старый знакомый — дедушко щегол, ангел-старичок, седой птах. Он садится на железный, крашенный зелёной краской остов бывшей и, видимо, также будущей теплицы. Её каркас огромен, высок, строен и красив. Он стоит как просохшие зелёные крепчайшие ресницы — и держит небо, низкое, тучное, пасмурное. Держит его на весу, чтобы сад не придавило.