Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

АННА АБАЗА


Анна Юрьевна Абаза — журналист, редактор, критик, публицист. Родилась в Москве. Училась в Литературном институте имени А.М. Горького на отделении критики.
Работала в ряде общественно-политических изданий.
История западной русофобии по Ги Меттану


Смыслы и уроки


Книга швейцарского писателя называется так: "Запад–Россия: тысячелетняя война" / Пер. М.Аннинская, М.Булгакова (М.: Паулсен, 2016). И вот оказывается, что война эта велась, и весьма целеустремленно, под знаменами русофобии в самых разных вариантах и под самыми разными предлогами — от религиозных, дипломатических до откровенно колониальных, так как Великая равнина всегда, со времен монголо-татар и тевтонских рыцарей, представляла интерес как жизненное пространство. И вот если позади была война в тысячу лет, то похоже на то, что и в начале XXI века не видно никаких оснований надеяться, что война не продолжится и в последующую тысячу лет. Тем более что эта новая тысяча начинается почти точно так же, как и предыдущая: тогда у границ Пскова обустраивались рыцари Тевтонского ордена, сейчас в тех же пределах обустраиваются воинские подразделения под знаменами уже всего европейского союза, а это, естественно, вынуждает нас прежде всего думать об обороне, потому что русский народ хорошо знает, что такое война. Но что должно измениться, чтобы тень войны — холодной, горячей — не витала над нами, не искажала наше бытие угрозой бедствий и разрушений, не искажала наше расположение к миру гримасами подозрений? Если мы не можем влиять на перемену воинственных отношений к нам Запада под различными предлогами, чаще всего придуманными для ввода тех же санкций, например, то нам остается одно: изменять себя. Вернее сказать, изменять то, что провоцирует экономическую и технологическую несостоятельность, обустраивать свое жизненное пространство, чтобы оно не провоцировало своей необустроенностью вожделений западного колониально-торгового рационализма; изменять так, чтобы в достоинствах своего образа жизни, в полноте культурной, научной, интеллектуальной, экономической и технологической состоятельности Россия — как государство, как народное хозяйство и как Отечество, как граждане, как цивилизация, наконец, — была сама по себе, в своей материальной и духовной самодостаточности. Потому что только такая реальная самодостаточность может сделать из нас как России — государства и отечества — неприступный бастион в той войне с Западом, если она неизбежна в предстоящую тысячу лет.
Это первое соображение, которое приходит после прочтения книги Ги Меттана, в которой без видимых предубеждений в ту или другую сторону изложены перипетии этой тысячелетней войны, которая велась под знаменами русофобии. И какие-либо возражения о преднамеренности или ошибочности таких предлогов тут бесполезны. Другими словами, бесполезно наше либеральное европейничанье, которое и в XVIII, и в XIX веке, судя по литературным свидетельствам, имело сословно-лакейский характер и во многом определило судьбу России.
Русофобия термин сравнительно недавний: Ги Меттан находит его в одном из писем Ф.Тютчева (1867): "Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего все более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей — кстати, весьма почитаемых".
Но справедливо было бы и сказать, что "русофобия некоторых русских людей" — это скорее сфера литературно-интеллектуальной жизни образованного русского общества, где за русофобию часто принимается критическое, и чаще всего эмоциональное — романтическое или нигилистическое, — отношение к тому порядку вещей, который утверждает русское государство как свое незыблемое основание: это самодержавная форма правления, в самом принципе единоначалия опирающаяся на правящее сословие в лице дворянства и бюрократии, это крепостное положение крестьянства, которое составляет 90% населения России. Добавить к этому вещи, производные от этих фундаментальных основ организации русского государства: превращение (Петром Великим) Церкви в государственное административное учреждение, отсутствие общества, которое было бы независимо от государства, отсутствие свободно развивающегося общественного знания, в том числе университетского, отсутствие реального самоуправления и вследствие этого — отсутствие условий для свободного предпринимательского творчества, потребность в котором русское образованное общество особенно остро почувствовало после войны 1812–1815 годов... В своих основах такое критическое отношение к порядку вещей даже либералов-западников было по преимуществу позитивным, патриотическим, но в масштабах не столько государственных, сколько общенациональных, общесословных. Невосприимчивость государственной самодержавной бюрократии одних только идей по преобразованию порядка вещей, но, напротив, постоянное закручивание гаек вынуждало "некоторых русских людей" к высказываниям в адрес государства не только глубоким и справедливым, но и жестким, вплоть до призывов к топору ("Молодая Россия", Чернышевский). Притом такие нелицеприятные суждения в адрес России как государства часто произносились "из ссылок и подполий", а оттуда не могут раздаваться похвалы государству... У русской внутренней русофобии сложная интеллектуальная, психофизическая и эмоциональная природа, и далеко не всегда отличающаяся глубиной мысли. Конечно, можно обвинить в предательстве князя Курбского или подьячего Котошихина, нелицеприятно — но правдиво! — описавшего в своем сочинении придворные нравы и обычаи; можно обвинить в русофобии Гоголя за то, как он изобразил правящий класс, или Толстого — в той предвзятости, с которой он изобразил русских правителей... И т.д. и т.п. Но, во всяком случае, не такая русофобия подкидывала дрова в костер тысячелетней войны Запада с Россией. Напротив, часто она была призывом, пусть и болезненным, к обновлению русского государства, призывом к реформам во благо всего народа, и прежде всего униженного и оскорбленного сословными несправедливостями, возведенными в сословные святыни и цензы, произволом и беззаконием... И хотя "первыми русофобами были русские", как замечает Ги Меттан, однако война, которую Запад объявил России тысячу лет назад, была начата и шла все эти века во имя совершенно других целей — в целях колониального господства: если удалось монголо-татарам, почему не может получиться у Тевтонского ордена или у шведов?.. И русофобия, как отношение предвзятое, неприязненное, однако как хорошо осознанный аргумент реального экспансионистского отношения к России, возникла в миросознании западных претензий в XIX веке и красноречиво выразилась в Крымской войне 1853–1856 годов. Вернее, в самой организации войны западными интересантами, прежде всего Англией и Францией.
Можно, конечно, сказать, что тут причиной были общие экономическо-торговые интересы и выгоды Западной Европы. Но все началось — для русского миропонимания — именно с религиозного момента — вспыхнувшего старого спора между католическим и православным духовенством по вопросу о праве владения христианскими святынями в Палестине. Спор о святых местах, искусно раздуваемый Наполеоном III, перерос в дипломатическую войну между Францией и Россией, а тут уже недалеко осталось и до открытой войны быстро и легко объединившейся Европы, легко забывшей во имя экономическо-торговых и свои домашние религиозные и политические противоречия. Однако термина русофобия не было замечено не только в политическом обращении, но и в журналистской терминологии этого предвоенного и военного времени. Но враждебное единодушное политическое отношение выразилось настолько очевидно, что и за самим термином дело не стало. Напротив, и тут Ги Меттан совершенно прав, теперь, в начале XXI века, в разгаре войны информационной, русофобия — это сугубо западное явление в том смысле, что всегда было и остается негласным инструментом западноевропейской реальной политики и выражается в активной, заведомо враждебной позиции, целью которой является если и не нанесение прямого ущерба, то по крайней мере стремление ущемить другого в его правах. С этой точки зрения русофобия, добавляет Ги Меттан, сродни расизму: во что бы то ни стало принизить другого, чтобы сподручней было над ним властвовать. Именно поэтому русофобия — западное явление.
Но русофобия как западное явление в условиях свободной экономики оказалась очень удобным оправданием и финансовой деятельности "некоторых русских людей" из числа новой буржуазии и так называемых олигархов, и их бурная деятельность оказывается действительно сродни расизму, но во имя экономических выгод. И в этом смысле они оказываются прямыми участниками этой самой "тысячелетней войны", идущей под знаменами западной русофобии, добавляя к русофобии западной и русофобию российскую.
По сути дела, смысл "тысячелетней войны" в том и состоит — в достижении права господства над Востоком: прежде это была Византия, после падения Константинополя европейская экспансия сосредоточилась на России как вожделенном жизненном пространстве.
С появлением заморских колониальных территорий — Африка, Индия, Индокитай, Китай, Северная и Южная Америка — претензии западноевропейских государств на востоке Европы ослабевают. К тому же и Россия, освободившаяся от монголо-татарского господства, пытается отстаивать свои интересы: многолетние войны с Польшей в первой половине XVII века на западных границах, не всегда, правда, успешные; Северная война, в которой Россия отстояла свои интересы... И если при захватах заморских колоний агрессия не нуждалась ни в каких фобиях религиозного или расистского толка, достаточно было одного меркантильно-торгового интереса ради экономического благополучия метрополии, то для претензий к России как части Восточной Европы нужен был все-таки какой-то повод, какая-то фобия. Прежде это была фобия религиозного порядка, которую вдохновляли и направляли католический Рим в лице Ватикана и протестантский Запад, но наполеоновское нашествие 1812 года проходило уже под лозунгами социальных либеральных преобразований и утверждения республиканских порядков в деспотической и крепостнической России; нашествие фашистской Германии на Россию (СССР) носило уже характер фобии по преимуществу расистско-идеологического толка... Сейчас, в начале XXI века, западная русофобия — как "предвзятое, подозрительное, неприязненное отношение к России и к русским, к их обычаям и культуре и даже к русскому языку" (Википедия) — оказывается весьма удобной в войне информационной, которую западный, скажем так, империализм навязал России все с теми же старыми целями — достижения своего экономического и политического господства. Как это странно ни покажется, но формы такого предполагаемого господства Запада над Россией под флагами русофобии в войне на вторую тысячу лет стремятся к повторению тех форм, в которых осуществлялось господство монголо-татар, когда прямую административную, по преимуществу фискальную, власть над аборигенами осуществляла так называемая национальная элита — русские князья с боярами и дружинами. Нечто подобное мы как раз и наблюдали в 80–90-е годы: в эти, да отчасти и в нынешние, времена русофобия стала аргументом не только западного отношения к России, но и внутренней экономической и культурной политики, которую утверждали апологеты западного экономического либерализма. Во всяком случае, тень нового ига теперь явно надвигалась на Россию уже с западной стороны...
Как это видно из книги Ги Меттана, русофобия как аргумент общеевропейского миросознания выработала за эту тысячу лет и национальные школы. В этом, может быть, и главный секрет живучести русофобии: у каждой из этих школ есть свои основания, порождающие русофобию, свои характерные свойства и особенности, свои приемы, свои приоритетные темы. Так, французская русофобия оказывается ключевой в формировании мировой русофобии, а вершиной французской русофобии начала XIX века Ги Меттан называет книгу французского публициста Шарля Лезюра, которую заказал Наполеон для оправдания своего "освободительного" похода на Россию — что-то вроде современной гуманитарной интервенции, поскольку в книге живописалось об ужасах русской власти как "самой абсолютной и самой неограниченной", "более азиатской, чем европейской", о рабском положении народа, у которого к освобождению нет никаких перспектив, поскольку в самой России для этого нет условий ввиду отсутствия аристократической или буржуазной оппозиции самодержавной власти... Таким образом идеологически оправдывался поход Наполеона на Россию и утверждалась национальная идея гегемонии Франции.
И в дальнейшем пример "тиранической России" стал служить своеобразным само собой разумеющимся условием для выработки либерально-буржуазных правовых теорий: Вольтер, Монтескье, Токвиль, Леруа-Болье, которые особенно привлекательно выглядели на фоне мрачного и ужасного азиатского деспотизма...
Ги Меттан, говоря о французской русофобии, делает справедливое примечание: "Французские либеральные идеологи бичевали деспотизм, крепостное право и рабский русский менталитет самым жестоким образом, но не нашли слов, чтобы осудить рабство, процветающее в США..."
Но и в самой Европе крепостное право существовало вплоть до середины XIX века: если в Пруссии полностью было отменено в 1823 году, то в Австрии продержалось до 1842 года... Однако таковы условия идеологической войны, в которой фальсификация, подлоги, прямая ложь, умолчания оказываются испытанными и хорошо работающими на свое население средствами. И цивилизованная Франция, как видим, не гнушалась ими, внося в политические и национальные миропонимания вершины подобной пропаганды. Так что будет справедливо повторить известную с древних времен истину: в своем глазу не видишь бревна, а в чужом замечаешь и соринку...
"С эпохи Просвещения западное общество нуждается в доказательствах того, что оно остается в авангарде прогресса и цивилизации, что его ценности универсальны. Это цена, которую необходимо платить за дух превосходства и стремление к первенству. А Россия, такая близкая и такая непохожая, служит идеальным эталоном".
Выходит, что русофобия нужна Западу и как некое пугало на своем огороде — как "олицетворение врага". И вот на французском огороде это пугало одно, на английском уже другое: у английской русофобии, говорит Ги Меттан, нет ни религиозной, ни философской основы — достаточно и того, что это все есть во французской, здесь русофобия — как удобный аргумент в дипломатическом и экономическом обиходе. Другими словами, русофобия оказывается некой внутренней необходимостью политической и экономической жизни Великобритании, а это всегда наиболее красноречиво осуществлялось в дипломатических интригах Англии, которые провоцировали такие войны, как Крымская. "Пока Уркварт, Киплинг и Стокер боролись с российским экспансионизмом в своих статьях и романах с 1815 по 1900 год, Британская империя двадцатикратно превзошла размерами саму Англию..."
К этому резонно добавить, что не отставала и Франция в своих колониальных завоеваниях в Африке и Индокитае... А королевство Бельгии выросло еще больше, захватив Конго... И это в то самое время, когда Россию порицали и поносили за стремление к экспансии, которая увеличилась в те самые годы только на 25% (территории в Средней Азии). "Что-то не сходится!" — замечает автор, движимый единственным, что совершенно очевидно, — желанием научной достоверности и правды.
Действительно, не сходится многое, и, может быть, не столько в цифрах, сколько по самому содержанию колонизации: если для западных государств заморские территории со всеми ресурсами и населением оставались как чужие, как источники экономического и торгового (рынки сбыта) развития метрополии как господствующей, и такое господствующее положение метрополии невольно делало господствующим и ВСЕ население, то для России та же Средняя Азия, вошедшая в состав империи, никогда не была как чужая, а во времена СССР все республики оказались в экономическом и социальном смысле в положении даже привилегированном по отношению к РСФСР, а часто и на прямом социальном иждивении. Такое иждивение во имя дружбы народов обусловливалось и в отношении политическом: у одной Российской республики не было в составе КПСС своей национальной партийной организации, которая могла бы отстаивать интересы русского населения. Напротив, чаще всего отношение партии и государства к русскому населению оказывалось как отношение к чужому, которое-де может потерпеть до лучших времен. И если считать РСФСР (Россию) метрополией, то ее экономическое и социальное развитие оказалось весьма затруднительным, особенно в сельском хозяйстве, потому что шло по остаточному принципу. Таково фундаментальное отличие экспансионизма западного от российского. Чем не еще одна, теперь уже советская, идеологическая школа русофобии?
Интересна и германская школа русофобии: она имеет уже историко-философскую подоплеку и обслуживает идею националистического и расового характера. И состоит в том, чтобы именно на такой историко-философской основе сказать о том, что низшие расы, живущие на Востоке, изначально не способны создать европейское государство, вследствие чего ими должны править другие, то есть мы, пришедшие с Запада. По сути же дела, это вариант уже известной идеологической подготовки к военной экспансии: идеология Третьего рейха многое добавила к общеевропейскому опыту русофобии.
Американская школа русофобии самая молодая и наиболее меркантильная из всех и ведет отсчет, как говорит Ги Меттан, с 1945 года. Почему именно с 1945-го? Во-первых, после разгрома фашистской Германии освобождалось место претендента на мировое господство, и тут с новым воодушевлением вернулась в геополитическое мироощущение Соединенных Штатов старая национальная американская мечта о владении миром, поскольку сейчас уже не Англия владела морями, а США... Если после Первой мировой войны эта мечта только возникла в виде намерения господствовать на море в целях направления мировой торговли выгодными Америке путями, то после Второй мировой войны, когда прямой целью геополитики стало уже господство над миром, тем более что оно уже обеспечивалось военным превосходством Америки, господство над миром через господство над морями стало реальностью. Это господство — как навязчивая национальная идея — к 1945 году представляется уже вполне обоснованным и безусловным. Для более наглядного осуществления будущего мирового господства весь мир делится американскими стратегами на три части: Хартленд (Восточная Европа и Россия — как "центр мира", Римленд (Западная Европа, Ближний, Средний и Дальний Восток) и заморские континенты, или остальной мир... Главным препятствием к осуществлению этой национальной задачи до 1941 года было опасение, что Россия может объединиться с Германией и тогда англосаксонскому владению миром придет конец. И стоило немало поспособствовать тому, чтобы между Германией и Россией началась война. В 1945 году путь к мировому господству с помощью контроля над мировой торговлей и мировыми ресурсами был открыт. Последним препятствием к осуществлению американской геополитической мечты остается Россия, которая контролирует Хартленд.
Именно эти американские идеи и представления легли в основание политики сдерживания, объясняют окружение России военными базами, не проходящую десятилетиями искусно поддерживаемую напряженность в холодной войне, в конфликтах и войнах региональных, а теперь и в войне информационной. Именно в этой войне с Россией особенно благодатными стали темы русофобии во всем богатстве и разнообразии опыта и разработок всех национальных школ. В ход идут все достижения русофобии как исторического псевдознания о России — от Сигизмунда Герберштейна и его "Записок о Московии" 1517 года до новых, но таких привычных расхожих обвинений России в авторитарной форме власти и якобы исходящей из этого склонности к экспансионизму. И все это для того, чтобы оправдать свою мечту о владении миром и громогласно и в подлинном варварском экстазе объявить Россию геополитическим врагом номер один.
Как видим, опыт национальных русофобий не теряется втуне по прошествии времен, но все достижения национальных школ как бы складываются в общеевропейскую библиотеку. Но на более доступных для повседневной политической необходимости полках стоят работы политологов, журналистов и писателей школы американской. Там даже "существуют многочисленные исследования языка прессы в отношении России"! Судя по анализу достижений этой школы, какой мы видим в книге Ги Меттана, американская — наиболее организованная, оснащенная специалистами, методиками и технологиями по установлению демократий по американскому образцу. И самая энергичная школа русофобии. Именно в этой школе информация оснащается соответствующей современной терминологией, которая призвана дискредитировать Россию — и как государство, и как народ ("аннексия Крыма", "российская агрессия", "террористы, вооружаемые Россией", и так далее). И все это идеологическое творчество отнюдь не только следствие талантливой работы отдельных журналистов и писателей, тут очевидны фронтальные наступления, которые могут быть организованы всякого рода агентствами и бюро по коммуникациям, комиссиями и комитетами по защите прав человека и национальных меньшинств, как будто у какого-нибудь концерна или даже государства о меньшинствах, вроде американских индейцев, болит голова... Так что далеко не все явно на западном фронте современной русофобии, имеющей богатейший опыт "тысячелетней войны". Как видим, прочитав книгу господина Ги Меттана, "тысячелетняя война" Запада с Россией отнюдь не метафора, как можно было подумать в самом начале, это действительно война реальная. И у этой войны есть своя история, свои приемы, формы и технологии, свои генералы и идеологи, свои войска и арсеналы. Как есть и неоспоримые победы и достижения. И эта война всегда была хорошо оснащена и философией, оправдывающей эту войну, религиозными, научными и нравственными — вернее сказать, псевдонравственными ("Россия — империя зла") — обоснованиями необходимости войны с Россией.
И под эти стратегические планы о новых формах и приемах покорения мира и создается западноевропейское знание о России и русских, которым руководствуется западная политическая мысль. Насколько это знание по отделу русофобии в его современном только выражении обширно, можно видеть даже по краткому перечню тех авторов, на которых в примечаниях ссылается Ги Меттан в своем изложении истории западной русофобии. У нас они неизвестны, однако на Западе находятся, как можно судить, в постоянном идеологическом и общественном обращении.
Но кроме того, за эти века непрестанного противостояния в западной русофобии, как в особом знании, сложилась уже своего рода культура ненависти к России, ненависти как бы постоянно поддерживаемой и обновляемой, поскольку за всю эту тысячу лет Великую равнину, называемую Россией, — а теперь, оказывается, она еще называется и Хартлендом, — так и не удалось освоить как колонию. Теперь вот новый приступ, и впереди, как всегда, идет армия, пусть даже в лице безобидных четырех батальонов, но эту военную силу вдохновляет — как в свое время папские легаты вдохновляли тевтонских рыцарей — более многочисленная газетная и телевизионная рать, хорошо организованная и оснащенная готовым знанием и методиками. Эта рать вооружена соответствующей терминологией и словами, которые, как следует из установок идеологов Третьего рейха, могут действовать как микроскопические дозы мышьяка: их проглатываешь, не замечая, и кажется, все в порядке, но проходит время, и яд начинает действовать.
Что нам остается? Если мы не можем остановить поток западной русофобии, то должны прежде всего сознавать его природу и выработать в себе противоядие, которое может быть только на основах подлинного исторического знания. В том числе и знания о самих себе, которого, как это и ни покажется странным, у нас до сих пор нет, поскольку такое знание предполагает развитое Общественное Знание как синтез философии, истории, политэкономии, социологии, богословия, статистики... Но для того чтобы такое Знание приобрело зрелое и безусловное выражение, необходимо время свободного развития для его становления. Но такого времени у нас, по сути, не было: несколько десятилетий во второй половине XIX века только показали такую возможность. Да, многое в таком Знании может быть нелицеприятно, тем более когда речь идет о причинах нашего постоянного, как это видно по истории, экономического и технологического отставания. Но тем более важно знать эти причины, чтобы их осознать и преодолеть, чтобы наша экономическая несостоятельность и социально-гражданская действительность не провоцировали экспансионистские претензии цивилизованных государств, не поощряли в них хищнические инстинкты.
Среди европейской библиотеки о России в нынешнее время, насколько можно судить по библиографии в книге Ги Меттана, книги о России и русских более спокойные, претендующие на объективность, свободные от идеологической заданности, каковой как раз и является книга Ги Меттана, весьма редки: Ги Меттан ссылается всего на два-три имени... Российских же авторов, которые бы касались этой злободневной и насущной для нашего исторического знания темы, кроме книги Нарочницкой, нет вовсе.
Из века девятнадцатого мы можем вспомнить, кроме одной статьи Ф.Тютчева, разве только "Россию и Европу" Н.Данилевского. И вот с легкой руки Н.Данилевского мы привыкли относиться к противостоянию с Западом как противостоянию национальных культур, национальных ментальностей, особенностей цивилизационного развития, нравственных и религиозных миросознаний, которые незримо — но и несовместимо — присутствуют во всяких наших взаимоотношениях и накладывают отпечаток на все государственные действия — дипломатические, военные, религиозно-культурные. Поэтому Данилевский говорит об общем для Западной Европы враждебном чувстве к России. Чувстве, а не прагматическом и стратегическом расчете. Действительно, в середине XIX века мысль о мировом экономическо-торговом господстве еще не была так очевидна в геополитике как стратегия какой-то из великих держав, борьба шла вокруг колониальных территорий, вокруг существующих и предполагаемых союзов...
Россия в этой борьбе участия серьезного не принимала, а продажа Аляски делала отношения с Америкой вполне миролюбивыми. Даже причины Крымской войны русское общество склонно было видеть прежде всего в спорах о святых местах в Палестине, а не экономические и торговые интересы Англии и Франции, для которых святые места были, как в свое время и для Крестовых походов, только пропагандистским поводом, адресуемым, как это и всегда было, прежде всего своему населению.
За тысячу лет русское сознание — прежде по богословской литературе, начиная от "Закона и благодати" киевского митрополита Илариона (X век), а с XIX века уже и по литературе светской — хорошо усвоило сам факт противостояния в нашем сосуществовании с западным католическим миром. Тем более что к осознанию противостояния добавился еще и опыт военных вторжений. Но при всем при этом мы так и не умеем грамотно за себя постоять на этом идеологическом фронте, хотя бы так, как умеют, по замечанию Ги Меттана, постоять за себя другие государства, и прежде всего Израиль. Основная причина, как можно предполагать, состоит в том, что общество, даже в том обычном состоянии несвободы, было отстранено от такой работы; если ему что-то и доверяется, то только невнятные оправдания: мы-де не такие, какими вы нас представляете. А нашу правящую (правительственную) бюрократию не тяготит, судя по всему, чувство национального достоинства, поскольку ответы на все обвинения России весьма невнятны, не говоря уже о каких-либо возможных экономических мерах, словно бы эта сфера взаимоотношений является статьей личного дохода правительственных людей. Иначе эти постоянные угрозы в адрес России под флагом русофобии и даже прямые угрозы войной обязывали бы нашу власть к более эффективной реальной экономической внутренней политике, а не только к бесконечным разговорам на эти темы и к хлопотам о трубопроводах во все концы мира...
В самом угрожающем названии книги "Запад — Россия: тысячелетняя война" есть нечто неожиданное для русского отношения к Европе: мы более привычны считать тысячелетнее противостояние не в таких категоричных терминах, как война, да еще на тысячу лет, а во-вторых, к самому этому противостоянию с легкой руки Данилевского ("Россия и Запад") привыкли относиться как к противостоянию национальных культур и нравственных религиозных миросознаний, которые незримо присутствуют во всяких наших взаимоотношениях — социальных, дипломатических, военных. Отсюда сама интонация объяснения, оправдания, а весьма часто и признание превосходства Запада в организации гражданского общежительства в его правовых аспектах, в состоянии общественных и технических наук, в инженерном деле, в организации "военного строя"... Но если в плане религиозном православный мир был непримирим с католическим еще со времени Византии, то в плане светском Россия скорее числила себя не врагом западному миру, но во многом — учеником, который пытается хотя бы подражать учителю, догонять в развитии, преодолевая отставание (по Сталину, к началу индустриализации — 1929 год — отставание было в 100 лет), тогда как, на взгляд с другой стороны, это противостояние выглядит как наилучшее условие для войны и никакого благого учительства в отношении Запада к России и близко нет, разве только такое, которое можно купить, — именно так всегда, со времен Ивана III, нанимались учителя в Западной Европе: архитекторы, строители, инженеры, медики, военные, домашние учителя, Церковь приглашала, преимущественно с Афона, образованных монахов...
Тысячелетнее противостояние Запада и России берет начало с Великого раскола православного мира с католическим, о чем без видимого предубеждения и говорит господин Ги Меттан. Много самых разных и противоречивых событий и суждений об этих событиях вместила эта тысяча лет. За эту тысячу лет в западном государственно-политическом миропонимании утвердился миф о России как потенциальном враге, и миф этот произвел и определенную систему ценностей, в которой и современной политике Запада привычнее и удобнее. Все прожитое и пережитое в наших взаимоотношениях, истолкованное и усвоенное в разных видах правды и лжи, сообщает нашим тысячелетним взаимоотношениям предопределенный ментальный характер, который выражается в самой природе западного политического, административного и исторического сознания России как некой опасности, так и для российского отношения к западному, и прежде всего государственно-политическому, миру как лучшему — настолько все срослось в нашей общей истории, в общих событиях, в наших национальных характерах и поведениях, в наших культурах, в наших судьбах. Так что сейчас, по прошествии тысячи лет, трудно даже и говорить, какое событие какому предшествует, что из чего исходит, что чем объясняется, какое действие каким провоцируется, кто нападающий, а кто защитник в этом противостоянии.
Нам-то, русским, привычнее считать, что нападает Запад в лице то ли отдельных государств, Турции, например, или Польши в начале XVII века, или в лице целых содружеств, как это было в случае Наполеоновского нашествия, Крымской войны или нашествия фашистского в 1941 году, но у западных историков свой, так или иначе оправданный, взгляд как на противостояние в целом, так и на причины вторжения в пределы России. Тем более что причины корыстные во взаимоотношениях государств чаще всего явно не выступают, а скорее предполагаются как подтекст. И об этом-то как раз все подробно и убедительно и сказано в книге Ги Меттана. Это именно история, в изложении русофобского подтекста которой автор без предубеждения передает факты и события этой тысячелетней войны, одним из предлогов которой всегда было определенное отношение не только к русским как к варварам, не только к государству как деспотическому, не только враждебное отношение католичества к православию, но и отношение к Великой равнине как удобной для колонизации территории, как неисчерпаемому в обозримом будущем и необходимому для промышленного развития сырьевому ресурсу, который самой России с ее вечной технологической отсталостью как бы и без особой надобности. И нельзя сказать, что, если судить по тому, как мы сами относимся к себе — к своим недрам, к своим лесам, к земле, к рекам и озерам, — в этом нет горькой правды...
Эти колониальные претензии Запада отчасти провоцировала и сама Россия своей экономической и военной несостоятельностью — как легкая добыча. Как в свое время разобщенность и даже прямая враждебность между русскими княжествами невольно способствовала вторжению монголо-татар... Дело в том, что Запад, как конгломерат государств — со времен распада империи Карла Великого — сосуществует в состоянии постоянного экономического, торгового и военного соревнования, и эта внутренняя конкуренция невольно обеспечивает каждому из них постоянное экономическое, военное и культурное развитие. Это постоянное состояние развития оказывается для каждой страны насущной необходимостью. Россия же как административная и политическая организация и как хозяйство оказывается лишена этой естественной необходимости существования в условиях постоянной конкуренции. А если нет этой необходимости, не возникает в политическом и административном национальном творчестве осознания необходимости постоянной и реальной реформации и развития. Поэтому, нам кажется, так прочно укоренился в российском государственном административном генотипе фактор традиции, консерватизма и — как противоположность этого ментального состояния — опасность преобразований, страх реформы с непредвиденным результатом... Консерватизм во всем: в формах правления — самодержавие, опирающееся на правящее привилегированное сословие (прежде дворянство, в советское время и нынешнее неокапиталистическое — буржуазная бюрократия), в характере административного творчества, исходящего из принципа централизма, из сословного состава населения, не преодоленного при социализме, хотя и предполагавшего такое преодоление как классовое... Добавляется к этому и многонациональный и конфессиональный состав населения, тем более что взаимоотношения между государством и отдельными малочисленными народами осложняются ошибочными, недальновидными решениями власти....
Подобная, похожая на Россию, страна в мире была одна — Греческое царство, или Византия. Под непрестанными ударами с юга и с запада Византия существовала, переживая распады и объединения, тысячу лет. Теперь, вслед за Ги Меттаном, можно сказать, что это была такая же "тысячелетняя война".
Если так, если Россия числит себя — и не без основания — правопреемницей Византии, то тем более русской общественной мысли не только бы восхищаться явными признаками византизма в нашей истории и культуре (К.Леонтьев), но необходимо извлечь и уроки горького опыта медленного, постепенного разрушения и падения империи, заметную роль в котором сыграли разрушительные Крестовые походы...
За тысячу лет русское сознание — прежде по богословской литературе (опровержение многочисленных ересей, которые заносились католическими миссионерами), а с XIX века уже и по литературе светской — хорошо усвоило сам факт противостояния с западным миром. Тем более что к осознанию противостояния добавился еще и опыт военных вторжений. Подобные вторжения воспринимались русским народом (а не правящим сословием, что важно иметь в виду) как враждебное нашествие, как попытка покорения Отечества, как посягательство на православную веру, подобные монголо-татарскому, память о котором жива именно в народном сознании, и потому таким нашествиям противостоит не только армия во главе с дворянами-офицерами, но весь народ, хотя бы до нашествия пребывающий и сам в состоянии перманентного сословного (классового, по выражению марксистов) противостояния, но перед фактом вражеского нашествия забывавший об этой сословной вражде. Война и защита Отечества всегда, начиная с Куликова поля, снимала это внутреннее сословное противостояние. Это же самое случилось — что кажется совсем невероятным для многих западных историков — и в Отечественной войне 1941–1945 годов: народ перед лицом немецкого нашествия забыл об ужасах разгрома Церкви, о коллективизации, о лагерях...
Не следует ли из этого, что состояние мира для нас по отношению к организации внутренней жизни как творческой и созидательной представляет больше неразрешимых сложностей и трудностей, чем состояние войны?
Но совершенно другое дело — вторжения запада в Россию как бы мирные, под видом преобразований, вроде реформ Петра, или социализма с идеями равенства и братства, фабрик рабочим, а земли крестьянам или перестройки Горбачева. Это уже как бы и не вторжение и даже не экспансия, а нечто иное, тем более что западный пример приходит под лозунгом некоего блага, лучшей будущей жизни, хотя на самом деле это благо ограничивается только товарами ширпотреба, но вот эта перспектива обезоруживает народ и делает его обманутым свидетелем экспансии Европы. Тем более что подобные мирные нашествия Запада приводят к нам сами же наши правители: Петр в начале XVIII века, Ленин с большевиками — в начале XX, Горбачев с компанией — в начале XXI, а само общественное знание, связанное цензурой и идеологическими условиями, с большим опозданием осознает последствия таких преобразований, в которых реформируется, преобразуется прежде всего государство как политическая и административная организация, а народная хозяйственно-экономическая жизнь в правовых и практических формах остается прежней.
Ну что же, если так, то необходимо принять к сведению: война, и война под необъявленным предлогом русофобии. Значит, в основах этого противостояния, у которого нет перемирий, лежит на уровне ментальном: несовместимость двух миров, двух цивилизаций. В этом, может быть, и состоит тайна того затруднительного состоянии западного мирочувствия по отношению к России: любить само переживание ненависти.
В таком случае нам можно только посочувствовать, поскольку известно давно, что насильно мил не будешь.
В этом, как можно думать, и состоит главный урок, который бы следовало извлечь нам из предыдущей "тысячелетней войны", потому что в свете предстоящего неизбежного противостояния с Западом еще на тысячу лет, нам — обществу прежде всего — необходимо думать не о том, как бы понравиться, как бы оправдаться под натиском русофобии, как бы разоблачить ее ложь и несостоятельность (там лучше нас знают, что делали, делают и будут делать впредь), а думать о самих себе, особенно же о тех свойствах нашей действительности, которые оказываются весьма привлекательны для критического иноплеменного взора.
Трудность же размышления состоит в том, что нам все-таки необходимо наконец-то ЗНАТЬ СЕБЯ. Это может показаться странным, но это так: мы не знаем себя, как до нынешнего года — до книги Ги Меттана — мы не знали, что у западной русофобии есть своя особая история "от Карла Великого до украинского кризиса". Речь теперь уже идет не о предположениях о том, почему они нас не любят, а об истории как знании о наших противоречивых взаимоотношениях.
Но поважнее для нас самих было бы знание о том, почему мы сами себя не любим. Это была бы уже история российской русофобии. Она, эта история, была бы весьма своевременна. Как явление российская русофобия гораздо шире и сложнее русофобии "некоторых русских людей", их критического отношения к действительности, часто карикатурного, как это мы видим у Гоголя, например. Но этот "смех сквозь слезы" над пошлостью в жизни и служебном поведении чиновников и помещиков — художественная карикатура во имя исправления порока, за который несет ответственность прежде всего государство и государственный человек. Поэтому "смех" Гоголя имеет эпическое содержание и никак не является русофобией. Но вот содержание произведений Гоголя — притом упрощенное до обличительной черты, а не стиль, не язык, не художественные поэтические приемы — вызвало в русской текущей беллетристике (как производстве повестей и рассказов, а не как самостоятельного художественного творчества) целое подражательное направление, названное обличительным: в этой беллетристике сохранялся — как подражание — критическо-карикатурный пафос, да и персонажи были как будто те же самые — чиновники и помещики, но по причине посредственности литературных талантов авторов, хотя и под предлогом правды жизни и своего художественного права на эту правду, персонажи опускались до уровня обыденного и бытового и своей уже личной пошлостью и нравственным уродством обличали не порядок вещей, не государство, которое несло бы ответственность за этот порядок, а русского человека. В подражательном характере литературного сочинительства легко переходилась граница между эпическим и обыденным. Преднамеренно или нет, но часто оправданием уродства или какой-то порочной нравственной особенности выставлялось то, что это-де человек русский и потому-де он такой. Так поддерживалось и утверждалось в многократных повторениях за русским человеком, чаще всего за мужиком, много ложного, особенно же такие черты, как лень, пьянство, некая склонность к рабству...
Одно из редких объяснений этой домашней русофобской особенности в обличительном направлении русской беллетристики принадлежит Ю.Ф. Самарину: в том, что наши нравописатели легкомысленно клевещут на чиновников и помещиков, то есть на людей грамотных и читающих, нет особенной беды — они-де сами могут судить о сходстве и способны ответить, "но народ безгласен; народ не знает, что про него пишут; народ не сам себя судит; судят о нем другие, и поэтому нам кажется, что можно бы и не чернить его заочно... Что же выиграет наш народ, если от частого повторения одного и того же читатели уверятся, что вся жизнь его ограничивается лежанием на печи, почесыванием за спиною и восхвалением благодетельного учреждения розог?.. Представьте себе читателя, принявшего за правду ваши рассказы о мужиках... какими глазами он будет смотреть на жителей деревни, в которых предубежденный взор иностранца видит благородный образ человека, а вы показываете нравственного урода? Во имя какой мнимой истины вы отрицаете в простом народе все добрые свойства, которые могли бы привлечь к нему уважение и сочувствие..." (1847).
Главную природу этой домашней русофобии Ю.Ф. Самарин, один из чутких и тонких русских философов, видит в том, что "мы не понимаем народа и потому мало ему доверяем. Незнание — вот источник наших заблуждений".
Далеко не лишней в истории домашней русофобии мог бы быть и период советский. Он не одинаков на протяжении семидесяти лет, но наиболее и откровенно русофобским он был первые двадцать лет. Советское государство, созданное большевиками-интернационалистами, объявляло себя машиной принуждения. На деле эта машина была прежде всего репрессивная по отношению именно к русскому населению, а оно было по преимуществу крестьянское и православное... Хорошо известно отношение вождей к религии как к мракобесию и к русскому крестьянству как к косной, темной массе (Ленин, Троцкий, Сталин, Горький). Эта русская масса не могла составить надежной армии в предстоящей мировой революции, а могла даже и восстать, как восстала в Тамбове, а потому — "пусть 90% русского народа погибнет, лишь бы 10% дожили до мировой революции". Тем более в перспективах будущей Мировой Советской Республики, которая вождям мирового пролетариата представлялась делом завтрашнего дня, русский народ, тем более в своей косной и темной массе, да еще со своей религией, был и вовсе не обязателен...
Но тем не менее крестьянство представляло для советского государства единственную продовольственную базу, а поскольку каких-либо разговоров и договоров с "темной" массой, да притом еще и "недавних рабов" (Горький), большевики даже и не пытались вести, как, впрочем, и со всеми другими группами населения, включая рабочих, то самым естественным, простым, надежным и быстрым решением продовольственного вопроса оказался способ реквизиций, экспроприаций, а все это, вместе взятое, составило продовольственную диктатуру (декрет ВЦИК и СНК, май 1918-го), которая могла быть осуществлена только репрессивными способами,  для чего уже в ноябре 1917 года были организованы из матросов и солдат первые продотряды для конфискации хлеба, а в самих деревнях и селах — комитеты бедноты. По сути дела, крестьянству объявлялась война.
И это только фронт экономическо-продовольственный. А был еще фронт идеологический, с разгромом Православной церкви, с конфискацией всех ценностей, включая церковные иконы и колокола, была ликвидация многих тысяч священников...
Большие организаторские таланты коммунисты-интернационалисты и широкие взгляды на будущее, не связанные национальной ментальностью, продемонстрировали и на других фронтах: по ликвидации русской интеллигенции, по организации великих строек индустриализации на основах исправительно-трудовых лагерей (ГУЛАГи), на официально объявленном в 1928 году фронте борьбы с кулачеством как классовым врагом. Крупные победы, с которых начались полная ликвидация русского крестьянства и разрушение сельского хозяйства вообще, были достигнуты на ниве сплошной принудительной коллективизации, которая колхозную деревню превращала в резервацию.
Но дело даже не столько в самих вождях-интернационалистах, не в их именах и псевдонимах, сколько в характере той политики, которая для осуществления своего вербует и воспитывает кадры, способные к ее безоговорочному осуществлению. Этнический момент хотя не был и определяющим, но своя команда предполагала прежде всего своих. Важнее был момент партийного мировоззрения — как первое условие железной дисциплины, которая особенно важна в системе государственной исполнительной власти, где от человека требуется исполнение поручаемого дела, а какое это дело — вопрос второстепенный. Недаром матрос и солдат были первой кадровой опорой власти. Тем более при материальном вознаграждении за исполнительность и преданность, — на фоне пайков, карточек и всеобщей нужды, да еще пережитых лично, бытовое благополучие приобретало важное значение.
В том, что группы вождей во всяких революциях — городских, крестьянских, не говоря уже о национальных — в большинстве своем составляют так называемые революционеры-интернационалисты, как некие странствующие рыцари лучшего образа жизни для аборигенов, не было ничего нового и в революции русской. На ниве борьбы за лучшее будущее немало постарались и природные русские революционеры, в том числе и отряды молодых воинствующих безбожников-комсомольцев немало погромили церквей по деревням и селам... Новое было то, что в России революционный интернационал в преддверии мировой революции овладел административной властью тотально, не оставив на огромной территории без контроля ни деревни, ни хутора, ни рыбацкого становища на Камчатке. Может быть, только в этом вполне и проявились выдающиеся организаторские таланты наших вождей-большевиков... Но, оставаясь во всем чуждыми населению и утверждая эту свою чуждость во всех формах практической организации нового, безнационального образа жизни для будущей Мировой Советской Республики, люди, овладевшие властью с помощью нагана, поставили себя в положение постоянной, непреходящей, непрерывной гражданской войны с оседлым местным населением. По сути же, это было противостояние партийно-государственной бюрократии как нового правящего интернационального — и вооруженного — сословия, и оседлого населения, живущего работой и воспоминаниями о традициях отеческой культуры. Противостояние поддерживалось постоянством экономического и идеологического принуждения и загонялось в глубины человеческого мирочувствия. Предполагалось, должно быть, что там оно под страхом и умрет безмолвно. На этом основалось Советское государство и на этом, без существенных перемен, и оставалось...
Книгу И.Шафаревича "Русофобия" (1982), где борьба советского государства с российским народом за его лучшее будущее получила именно такое определение и убедительное доказательство, можно назвать первой — и пока единственной — главой в этой еще не написанной поучительной истории о коротком веке государства, которое изначально создавалось во имя благих задач — равенство, братство, свобода, справедливость и т.д., — но создавалось как полувоенная машина принуждения к тому порядку вещей, в котором и близко не было справедливости, свободы, братства, равенства... И в этом была одна из причин, почему век этой машины оказался недолог.
Эта история может быть и книгой "для служебного пользования", но нет сомнения, что наше будущее общественное знание без такой истории было бы несостоятельно и неполно.
Наше нынешнее незнание о себе состоит в том, что мы, пусть только сами для себя, не можем противопоставить западному русофобскому предубеждению на свой счет убедительного и глубокого знания о своих достоинствах и слабостях, в причинах которых лежит то, что сейчас называется русофобией, в том числе и в планах общенациональной исторической жизни. По своему незнанию мы не можем внятно объяснить даже сами себе и понять последствия своих драматических "погружений" то в трехсотлетнее монголо-татарское господство, то семидесятилетние парадоксы социалистических "зияющих высот", то в хляби финансово-административной либеральной экономики, которая если сама не содержит вольных или невольных признаков русофобии, то поощряет их на отношении к нам того же Запада. Невозможность объяснить, понять и ясно выразить свое отношение к порядку вещей и рождает то самое состояние масс, о котором сказано: народ безмолвствует. А пока народ безмолвствует, административное сословие по отношению к народу бездействует.
И то же незнание наше и в отношении всей природы и характера западной тысячелетней русофобии: только и приходит на память что книга Н.Данилевского "Россия и Запад", небольшая статья Ф.Тютчева, кое-что из Достоевского, некоторые работы А.Зиновьева, и вот Н.Нарочницкая, на которую ссылается объективный по отношению к тысячелетней войне Запада с Россией Ги Меттан... Разумеется, всякого рода монографий и диссертаций ученых-международников, особенно из числа советологов-зарубежников, журналистов-международников, яростных и пафосных публицистов, критикующих, часто весьма справедливо и основательно, мировой империализм, — всего этого наберется изрядно, и много тут поистине достойного, однако это ученое творчество по большей части носит поверхностный служебно-идеологический и злободневный характер. Но речь сейчас не о таких диссертациях, не о поэзии, не о беллетристике, не об актерском и ораторском мастерстве участников телевизионных представлений и не об идеологии, — мы говорим о ЗНАНИИ, которое как ОБЩЕСТВЕННОЕ не может сложиться тогда, когда нет свободы слова, когда нет общества, хотя бы сколько-нибудь независимого (пусть только в экономическом смысле) от официального, когда преобладает знание, упрощенное до школьного; когда, наконец, нет достаточного количества людей, умеющих слышать разумные и глубокие суждения, воспринимать и усваивать не метафору, а мысль; когда нет, наконец, достаточного исторического времени для того, чтобы отдельные свободные мнения и наблюдения, статьи и книги составили ЗНАНИЕ и вооружили общество общественным мнением, с которым бы уже не могло не считаться и правительство. И пока нет своих книг о "тысячелетней войне" Запада и России, пока не написана своя версия истории русофобии как западной, так и внутренней, российской, пока западной русофобии, как аргументу реальной политики наше знание не может противопоставить спокойное и объективное достоверное — без изъятий — знание, такие книги, как книга швейцарского писателя Ги Меттана, будут очень полезны для нашего современного общественного миропонимания. В том числе и для знания о самих себе как о части этого мира. Потому что незнание, как известно, источник заблуждений, а всякие заблуждения опасны, и тем более опасны, если определяют внешнюю и внутреннюю политику государства. Так что нам ввиду предстоящего тысячелетия деваться уже некуда, а надо поскорее вооружаться знанием о самих себе и, исходя из этого знания, приступать к делу. В том числе и знанием о "русофобии некоторых русских людей", которых со времен середины XIX века не становится меньше, но, напротив, — русофобия этих "некоторых людей" становится более агрессивной, а во времена революций и перестроек и деятельной.
Западная русофобия, как зеркало, пусть и кривое, пусть и предвзятое, может нашему знанию о самих себе много способствовать тем только, что побуждает нас думать о себе, о своей истории, о своей судьбе, думать и действовать во имя развития России. В том, что мы будем обвинять их в нелюбви к нам, жаловаться на то, что они руководствуются по отношению к России и русским ложными представлениями, а больше того — будем оправдываться, оглушать себя патриотической демагогией, тем более в имперском варианте, — во всем этом очень мало толку. Что, например, толку в том, что мы в сотый раз, вслед за Жуковским, обзовем маркиза де Кюстина, этого апостола западной русофобии, "собакой" и уличим его в предвзятости, в злонамеренной лжи на Россию? Не полезнее ли будет увидеть в этом зеркале то, что речь в книге французского маркиза идет по преимуществу отнюдь не о России, не о русском народе, а о российской бюрократии, о придворной публике и ее нравах, о российских канцеляриях и учреждениях, первым из которых оказывается на пути иностранца таможня, — с красноречивого описания петербургской таможни (может быть, именно там и в те же самые годы и проходил школу и набирался первоначального предпринимательского опыта самый известный персонаж русской литературы — Павел Иванович Чичиков?) и начинается сия знаменитая книга "Россия в 1839 году"? Таможня — это начало не столько страны, сколько всякого государства, можно сказать, его парадный вход, витрина, и вот эта витрина, это лицо государства и удручило француза, в один миг снесло всякие его благие намерения по отношению к России, с которыми маркиз ехал к нам. Может быть, властям следовало бы не запрещать книгу под предлогом злонамеренного и предвзятого отношения, а что-то сделать с той же самой таможней? Но ничуть не бывало: петербургская таможня на долгие десятилетия остается такой же подозрительной к человеку и его багажу, особенно к книгам, такой же криминальноемкой госструктурой, — так что петербургская таможня, как ее описал де Кюстин, ничем не отличается от той петербургской таможни, какой ее увидел семьдесят лет спустя Александр Блок, возвращающийся домой из Италии...
"Поздней ночью, в огромном, пропитанном карболкой темном зале Вержболовской таможни пассажиров с немецкого поезда выстроили вдоль грязного прилавка и стали обыскивать. Обыскивали долго, тащили кипами чьи-то книги в какой-то участок — любезно и предупредительно. Когда операция кончилась, показалось, что выдержали последний экзамен, и на душе стало легче.
Утром проснулся и смотрю из окна вагона. Дождик идет, на пашнях слякоть, чахлые кусты, и по полю трусит на кляче, с ружьем за плечами, одинокий стражник. Я ослепительно почувствовал, где я: это она — несчастная моя Россия, заплеванная чиновниками, грязная, забитая, слюнявая, всемирное посмешище. Здравствуй, матушка!.." (осень 1909 года)
Конечно, и петербургская таможня — Россия, но государство — как политическая и административная организация — свою несостоятельность не должно прятать за Россию как страну, за народ, за великую русскую культуру, — будем надеяться, что в будущее тысячелетие, как бы ни была горька правда, это так и случится. И не ради интуристов и прочих западных путешественников, а ради нас самих, жителей России и граждан государства, называемого Российской Федерацией.
Тем более что весьма не лишним будет помнить, что война продолжается, и все под тем же необъявленным предлогом русофобии. Ну что же, на чужой роток не накинешь платок, важнее другое — чтобы не шли в ход кулаки. Так что нам остается знать и не забывать о не проходящих смыслах и целях войны на последующую тысячу лет, поскольку предыдущая тысячелетняя война мало чему научила западных стратегов, неустанно ищущих путей к расширению своих жизненных пространств. Эти поиски вряд ли утихнут — мир не станет просторней, сырьевых ресурсов для технологического развития не прибавится. Значит, в основах этого противостояния, у которого нет перемирий, лежит на уровне ментальном несовместимость двух миров, двух политических миропониманий, двух цивилизаций.
Но чтобы несовместимость не была соблазном к переходу идеологических войн в нашествия, России остается только одно — постоянное экономическое, политическое и общественное развитие во имя своих национальных идеалов, которые могут воплощаться только в формах экономического, общественно-политического и культурно-религиозного созидательного творчества, а оно возможно только тогда, когда в это творчество будет реально вовлекаться весь российский народ, а не только политико-административный класс во всей своей вертикальной иерархии, чаще демонстрирующий свой корыстный интерес с использованием служебного положения и, что вполне естественно при таких приоритетах, творческую несостоятельность в организации хозяйственной жизни населения, а именно это и оказывается основной причиной экономической несостоятельности России как народного хозяйства.
Если мы, Запад и Россия, как два противостоящих мира, найдем силы примирить противоречия, если найдем основательные причины подняться на уровень сотрудничества, то несовместимость, возникшая за последние годы, при сознательных усилиях с той и другой стороны может быть преодолена.
Во всяком случае, русское общественное знание по этой теме, пусть и не такое обширное, как западная русофобия, даже и знание богословское (православное), не содержит непреодолимых препятствий в преодолении духа враждебного противостояния и не содержит в себе духа ненависти.
Об этом может свидетельствовать тот факт, что в русском западноведении нет такого подтекста по отношению к западному миру, да еще в такой изощренной форме: любить саму ненависть к России. Или как сформулировано в одном из трех подзаголовков книги Ги Меттана — в виде вопроса, на который книга не отвечает, потому что вразумительного ответа и быть не может: "Почему мы так любим ненавидеть Россию?" Здесь мы говорим именно о русском западноведении, свободном от всяких национальных фобий, таящих ненависть, и не о той шипящей, как пена на морской волне, телевизионной реакции поэтов-политологов, своим пафосом и "громокипящими" метафорами обслуживающих злобу дня, как они ее понимают. Речь именно о знании, о том спокойном объективном знании, которое одним спокойствием своим выражает глубину и важность темы и называет вещи, самые нелицеприятные, своими именами.
Это спокойствие знания предъявляет своим оппонентам одну неоспоримую — уже две тысячи лет! — истину: как ты хочешь, чтобы тебе делали, так и ты делай. Вот и все. И тогда война со всеми ее корыстными предлогами и подтекстами теряет смысл.