Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Публицистика


Лев БЕРДНИКОВ
Писатель, филолог, культуролог. Родился в 1956 году в Москве. Окончил факультет русского языка и литературы МОПИ им. Н. К. Крупской. После окончания института работал в Музее книги Российской государственной библиотеки, где с 1987–1990 годов возглавлял научно-исследовательскую группу русских старопечатных изданий. В 1985 году защитил кандидатскую диссертацию на тему «Становление сонета в русской поэзии XVIII века (1715–1770)». С 1990 года живет в Лос-Анджелесе. Член Русского ПЕН-центра, Союза писателей Москвы и Союза писателей XXI века. Член редколлегии журнала «Новый берег». Лауреат Горьковской литературной премии 2009 года в номинации «Историческая публицистика». Почетный дипломант Всеамериканского культурного фонда имени Булата Окуджавы. Тексты Л. Бердникова переведены на украинский и английский языки.



«ГУМАННОСТЬ БЕЗ ХИТРОСТИ И ПРИЧУД»
 
Иван и Екатерина Архаровы

Генерал от инфантерии Иван Петрович Архаров (1744-1815), «миллионщик», один из богатейших людей России, приходился младшим братом Николаю Архарову (1742-1814), получившему широкую известность как московский обер-полицмейстер, — непревзойденный мастер сыска, прозванный российским де Сартином*. Человек амбициозный и настойчивый, чья карьера вполне задалась, старший брат всячески способствовал служебному росту младшего и стал виновником как его стремительного взлета, так и падения. Об Иване так и говорили, что он был всегда в тени своего честолюбивого брата, более бойкого и напористого. Впрочем, младший Архаров мало походил на старшего, хотя, как и он, был весьма речист и так и сыпал разными шутками-прибаутками. В противоположность степенному и суровому Николаю, Иван отличался веселым нравом, мягкостью и редким радушием и любезностью.  «Человек благородный», «добродушный и ласковый», как аттестовали его современники, Иван Архаров, по словам князя Петра Вяземского, вошел в историю как «последний бугграф московского барства и гостеприимства, сгоревших вместе с Москвой в 1812 году»**. Он шел по жизни торной дорогой, проложенной братом и, подобно ему, шестнадцати лет начал службу с нижнего чина в Преображенском полку, где тесно сошелся со славными «екатерининскими орлами» — братьями Орловыми, Григорием (1734-1783) и Алексеем (1737-1808). Он участвовал в баталии с османами, о которой его патрон, граф Алексей Орлов, прозванный Чесменским, рапортовал: «Со флотом за неприятелем пошли, до него дошли, к нему подошли, схватились, сразились, разбили, победили, поломали, потопили и в пепел обратили». Надо думать, Алексей Орлов еще тогда заприметил расторопного Архарова: как иначе трактовать доверие, оказанное ему в таком щекотливом и деликатном деле, как поимка в Ливорно, а затем доставка в Россию самозванки-побродяжки княжны Таракановой (-1775). Отличился Иван и в усмирении пугачёвского бунта, опять-таки под командой брата Николая. Но продвигался по службе медленно — стал капитан-поручиком лейб-гвардии, после чего в марте 1774 года был переведен в армию подполковником. Однако, когда императрица перестала жаловать старшего Архарова, отправив его губернаторствовать в Тверь, немилость тут же настигла и Ивана, который в результате обосновался в своей тамбовской деревне. В подполковничьем чине он состоял вплоть до воцарения императора Павла.
Тогда-то и наступил его звездный час. Импульсивный государь, весьма благоволивший к Николаю Архарову и сделавший его вторым петербургским губернатором (первым был наследник престола Александр Павлович), озаботился тем, чтобы найти достойного кандидата и на пост градоначальника первопрестольной столицы. С подачи брата, насказавшего о нем царю много лестного, вторым московским губернатором (в помощь престарелому князю Юрию Долгорукову (1740-1830) был назначен Иван Архаров, по такому случаю перескочивший разом через пять (!) ступеней Табели о рангах и произведенный из «его высокоблагородия» в чуть ли не небожителя — в «его высокопревосходительство». Он стал генералом от инфантерии, а также был пожалован орденами св. Алексанра Невского, св. Анны первой степени и тысячью душами крестьян.
Благодаря государя за назначение, Архаров решился сказать, что, живя много лет в тамбовской глуши, отвык от всего военного. — «Ну, хорошо, — отвечал Павел, — я тебе дам человека, который в том тебе будет помогать». На другой день император-пруссофил назначил московским плац-майором пруссака, командира роты своего имени в Гатчинском артиллерийском полку Ивана Гессе (1757-1816); тот вместе с Архаровым направился в Москву и сделался его первым помощником, в том числе на всех городских парадах, разводах и ученьях. Москвичи прозвали его «дядькой» нового губернатора. И это при содействии Гессе Архаров сформировал знаменитый пехотный полк из восьми гарнизонных батальонов, получивший название Архаровского, с его отчаянными вояками и самой суровой дисциплиной.  Человек аккуратный и четкий, Архаров неукоснительно исполнял все предписания из Петербурга и, по велению Павла, наладил слежку за оппозиционной режиму княгиней Екатериной Дашковой (1743-1810). Та в отместку аттестовала его как человека с «грубой душой, лишенной человечности». Впрочем, такая нелицеприятная оценка Архарова единична и тонет в лестных отзывах о нем как о «добродушном и ласковом патроне» москвичей.
Вот о каком случае поведал литератор Сергей Глинка (1776-1847), служивший под началом Ивана Петровича. Московский обер-полицмейстер Фёдор Эртель (1768-1825), проезжая в полночь по Арбату, застиг игру в банк, строжайше запрещенную Павлом I. Арестовав злоумышленников, он между прочими повелел схватить поручика Архаровского полка Бессонова, хотя тот мирно спал и в игру не вмешивался.  — «Вынужден вас арестовать, — рявкнул сей страж порядка, — вы были свидетелем игры и не остановили нарушителей». — «Оставьте меня, — ответил спросонья Бессонов, — завтра нашему батальону ранний смотр... Не стыдите меня перед начальником. Для меня честь дороже жизни». — «Ступайте же!» — грозно прикрикнул обер-полицеймейстер. — «Иду! — парировал тот. — Но только смотрите, чтобы вы не раскаялись, офицерской моей честью я дорожу свыше жизни...». Как же повел себя в этой ситуации наш Иван Петрович? Он безоговорочно занял сторону Бессонова, заявив Эртелю: «Грешно было тебе, братец, будить!.. Не надобно было и заводить шума, от искры пожар загорается. Поди, братец, поправь свой грех». Градоначальник как в воду глядел: извинения полицмейстера поручик не принял и так отлупцевал обидчика, что загорелся нешуточный скандал: по уставу Петра I, Бессонову за такое рукоприкладство грозило лишение руки. И только стараниями Архарова, которого Глинка называет «человеколюбивым начальником», наказание честолюбцу было смягчено.
Иван Архаров губернаторствовал в Москве два года. Москвичи были им довольны, да и сам он, мнилось, не желал для себя лучшего положения. Он зажил здесь большим барином. Дом его на Пречистенке был открыт и утром, и вечером. Каждый день здесь обедало не менее сорока человек, а по воскресеньям давались балы, на которые собиралось все лучшее московское общество; на обширном дворе, как ни был он велик, иногда не умещались экипажи съезжавшихся гостей. Широкое гостеприимство скоро сделало дом Архаровых одним из самых приятных в Москве, чему особенно способствовала вторая жена Ивана Петровича Екатерина Александровна, урожденная Римская-Корсакова (1755-1836), «девушка не молодая [вышла замуж в 35 лет — Л. Б.], необразованная, ускользнувшая от влияния Екатерининского двора, но чрезвычайно замечательная по своему добросердечию, твердости характера и коренной русской типичности». Отличаясь умом и красотой, она умела держать себя в обществе с большим достоинством и тактом. В ее голубых глазах и во всей фигуре выражались сознание своего достоинства и непоколебимая воля.
«В обращении со всеми она была чрезвычайно приветлива, — вспоминает современник, — и вместе с тем крайне сдержанна; лишь изредка по ласковым чертам ее лица мелькали легкие вспышки, свидетельствовавшие, что она принимает живое участие во всем, что происходит около нее». К тому же, она получила знатное приданое, так что Архаровы приросли обширными имениями.
Согласно мемуаристам, Екатерина Александровна даже в старости говорила о муже «с любовью, еще не угасшею», и хранила о нем самую благодарную память. Между тем, мать ее Марья Семёновна Волконская (1731-1796), барыня злобная и языкастая, зятя люто ненавидела, пренебрежительно называла его «Хархарка, вор из-под 9-й клетки» (имеется в виду клетка Большого каменного моста в Москве, где выставляли напоказ всяких разбойников и душегубов; сближается по созвучию со словом «хорхора» — «взъерошенная курица»).
Да и у Архарова, мужа благодетельного и щедрого, к тому же привыкшего жить нараспашку, были все резоны не жаловать тещу, отличавшуюся отчаянной скаредностью. Та скрупулезно вела расходную книгу, похваляясь перед соседями: «Вы ведь наживаться не умеете, так вот учитесь».  И дошла до жизни такой, что, будучи женой полного генерала, скупала у подчиненных ему офицеров табак по сходной цене, добавляла туда столько же золы и беззастенчиво продавала сию поживу по цене всамделишнего. Надо признаться, умение экономить Екатерина унаследует от матери, но с существенной поправкой — доходы она разумно согласовывала с присущей ей особой природной щедростью. Бюджет соблюдался строго, но без всяких прихотей и непредвиденностей. Оставшееся же шло исключительно на подарки и добрые дела, до которых Екатерина Александровна была весьма охоча. Порядок в доме был изумительный благодаря уму, твердости и расчетливости хозяйки. Однако, как ее ни уговаривали, та нипочем не соглашалась увеличить ничтожный оброк, получаемый ею с крестьян. — «Оброк назначен по воле Ивана Петровича, — отговаривалась она, — я его не изменю. После меня делайте, как знаете. С меня довольно! А пустых затей я заводить не намерена». Здесь могли сказаться и гены отца, Александра Васильевича Римского-Корсакова (1729-1781), человека широкой души, но — увы!— подкаблучника.  Но, пожалуй, главное духовное влияние на нее оказала бабка по материнской линии княгиня Софья Семёновна Волконская, урожденная Мешерская (1707-1777), в чьих московских пенатах, а именно на Волхонке (названной, кстати, в честь Волконских), прошли ее детство и отрочество. Современники говорили о Волконской как о женщине сильной духом, добродетельной, христолюбивой, благотворительнице сирых и убогих. Сам архиепископ московский Амвросий (А. С. Зертис-Каменский (1708-1771)) стал духовником этой семьи, и Екатерина на всю жизнь сохранила к нему высокие чувства. Это он составил «Наставления, данного священникам, каким образом около зараженных, больных и умерших поступать» и, дабы спасти Волконских от морового поветрия, убедил их оставить столицу и ехать в свое подмосковное Александровское.  Здесь-то и застало их известие о трагической кончине пастыря, растерзанного невежественной чернью. «Вы можете себе вообразить всю грусть нашу, когда слушали мы рассказ о смерти архиерея», — с горечью признавалась потом наша героиня.
Хлебосольство семьи московского градоначальника вошло в пословицу. «Как обнимал меня Иван Петрович Архаров! — восклицал мемуарист Степан Жихарев, — Созвал все семейство смотреть на мой мундир и чего-чего не наговорил: называл милым, умницею, родным и проч.  Заставлял насильно завтракать, приглашал обедать, хотел пить шампанское за мое здоровье — словом, я не знал, куда деваться от его нежностей. Говорят, что он со всеми таков и чем малозначительнее человек, тем больше старается обласкать его». Находились, однако, недоброхоты-мизантропы, которые не понятную им приветливось Архаровых называли не иначе, как «кувырканием» перед гостями. Но послушаем вновь Жихарева: «Объездил всех: важных и неважных, угрюмых и приветливых — словом, от аза до ижицы. Но от Ивана Петровича Архарова и его семейства просто в восхищении. Пусть толкуют, что хотят, а без сердечной доброты невозможно так радушно и ласково принимать людей маловажных и ни на что не нужных». Иван Петрович излучал такое нелицемерное добросердечие, что каждый из гостей считал себя самым желанным для него человеком. Особенно же почетных и любимых гостей он заключал в объятия, приговаривая: «Чем угостить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я зажарю для тебя любую дочь мою!» Всегда веселый, Архаров любил потешать своих приятелей разными милыми побасенками. Когда за обедом подавали пиво, предпочитаемое им прочим напиткам, он исполнял один и тот же веселый ритуал: налив стакан, неизменно обращался к нему со следующим присловием:
— Пивушка!
— Ась, милушка!
— Покатись в мое горлышко.
— Изволь, мое солнышко.

Человек прямодушный, он не стеснялся резать в лицо правду-матку. Однажды, встретив старого приятеля, с которым не виделся десятки лет, он всплеснул руками, покачал головою и воскликнул невольно: «Скажи мне, друг любезный, так ли я тебе гадок, как ты мне?».
Впрочем, при всей своей непосредственности, любил Архаров и порисоваться, щегольнуть форса ради мнимыми познаниями. Он выдавал себя за тонкого знатока французского языка, хотя, на самом деле, был в нем, что называется, ни ухом, ни рылом. Приезжает к нему однажды старый товарищ с двумя сыновьями и просит проэкзаменовать их по-французски:  — «Ты ведь у нас дока, Иван Петрович». Архаров начал речь с таким ужасающим тамбовским акцентом и с такими грубыми ошибками, что юноши буквально онемели. Отец стал было бранить сыновей, что те ничего не знают, но Иван Петрович утешил, что виноват сам, поскольку... обратился к молодым людям с вопросом слишком мудреным для их лет.
Сострадательный к людям, Архаров никогда не скупился на ходатайства, а охотников до его протекции было хоть пруд пруди. При этом свои обращения к сильным мира сего всегда обставлял присущим ему грубоватым юмором. Вот одно из них: «Любезный друг NN! Доброго соседа моего имярек сын отправляется для определения в статскую службу. Он большой простофиля и худо учился, а потому и нужно ему покровительство. Удиви милость твою, любезный друг, на моем дураке, запиши его в свою канцелярию и, при случае, не оставь наградить чинком или двумя, если захочешь, — мы за это не рассердимся. Жалованья ему полагать не должно, потому что он его не стоит, да и отец его богат, а будет и еще богаче, потому что живет свиньей». И, как ни странно, рекомедательные письма Архарова всегда были уважены: его протеже желаемое получали.
Но чаще просители донимали Екатерину Александровну, барыню домовитую, семейственную, никогда не расстававшуюся со своими дочерьми, даже после их замужества: Софией (1791-1854), фрейлиной, женой графа Александра Сологуба (1787-1843) и Александрой (1795-1855), фрейлиной, женой сенатора Александра Васильчикова (1776-1854). Все знали о ее деятельном попечительстве родне, даже если перед ней был какой-нибудь «деверь зятя вашей тети». При этом числила родственниками не только Римских-Корсаковых, Архаровых, Волконских, Кошелевых, Мещерских, Буниных, но и Щепотьевых, поскольку ее Иван Петрович был сперва женат на Анне Яковлевне Щепотьевой (1744-1786)***, от которой имел также дочерей: Агрипинну (1780-1784), Марию (1784-1834), жену сенатора Захара Посникова (1765-1833) и Варвару (1786-1811), жену камергера и литератора Фёдора Кокошкина (1773-1838).
Вот является из захолустья какой-нибудь помещик и, представившись ее троюродным племянником, плачется: — «Детки подросли. Воспитание в губернии, вы сами знаете, какое. Я столько наслышался о ваших милостях, что деток привез: авось, Бог поможет пристроить в казенное заведение». Проситель знал, что в ответ обязательно услышит приветливое: «Что ж, похлопотать можно. А там уж ты не беспокойся. Да вот что... приезжай-ка завтра откушать, не побрезгуй моей кулебякой... да деток с собой привози. Мы и познакомимся».
И на другой день помещик приезжал со своими недорослями, а вскоре они уже назывались ласково Сашенькой, Ванечкой, Петенькой, их журили или хвалили по-родственному, а затем определяли в разные воспитательные заведения, так что помещик уезжал восвояси, твердо уверенный, что Архарова будет печься о его детях. И был прав. Отроки обязывались являться к ней в воскресные, праздничные дни, да и в каникулярное время, чтобы не избаловались на воле. И попечительство этим не ограничивалось — благодетельница взяла за правило делать в места их учебы регулярные инспекции. Подъедет к кадетскому корпусу и посылает лакея отыскать начальство: «Доложите, что Архарова сама приехала и просит пожаловать к ее карете». Начальство, из уважения к старухе, тотчас же является, и та сажает его в карету и начинает допрос с пристрастием об успехах в науках, прилежании, здоровье своих подопечных. А затем призывались и сами «детки». Достойных награждали, виновных наказывали выговором или угрозой написать отцу или матери.
Но вернемся к Ивану Петровичу, чья служебная карьера, опять-таки из-за пресловутого братца, в конце концов оборвалась, впрочем, столь обычным в павловское время образом. А произошло все из-за неуемного желания Николая Архарова всячески подслужиться к взбалмошному самодержцу. Он истово и молниеносно исполнял все распоряжения императора, льстиво превознося их значение, как бы нелепы они ни были. Однажды Павел I, смотревший в окно, заметил очень красивых лошадей и спросил, чьи они. Ему доложили, что то были лошади графа Румянцева. — «Жаль, — сказал монарх, — что они не в немецкой упряжи; они были бы еще красивее». Присутствовавший при сем Николай Архаров, думая всемерно угодить государю, воспринял его слова в расширительном смысле и велел взять у всех жителей Петербурга подписки, чтобы никто из них не ездил иначе как в немецкой упряжи. Мало того, он дал знать об этом своему брату, который, в свою очередь, обязал такими же подписками жителей Москвы, позабыв поставить в известность первого генерал-губернатора. Князь Юрий Долгоруков не в шутку обиделся и написал государю жалобу, причем сообщил, что распоряжение Архарова возбудило в москвичах сильное неудовольствие. Монарх рвал и метал и тут же отрядил в Белокаменную своего генерал-адъютанта Николая Кутлубицкого (1769-1849) с предписанием, чтобы Архаров вымолил прощение у Долгорукова. В противном случае, царь грозил его арестовать и посадить под стражу в Ивановскую колокольню. — «Смотри, — прибавил он Кутлубицкому, — чтобы одна твоя нога была здесь, а другая в Москве. Вся Россия собирается в Москву к моей коронации, а они всех заставляют переделывать упряжь». По счастью, Долгоруков внял Кутлубицкому и не только простил Архарова, но и разорвал свою прежнюю жалобу на него. Устроив дело, монарший посланец заторопился обратно в Петербург, куда после четырехдневного отсутствия прискакал уже глубокой ночью, причем был принят Павлом I незамедлительно.  Донесение Кутлубицкого чрезвычайно обрадовало его величество, он сказал, что ждал его с нетерпением и, расчувствовавшись, надел ему на шею крест ордена св. Анны. О том, какое значение придавали сему казусу при Дворе, свидетельствует и внимание к нему наследника престола Александра Павловича, который, также не мешкая, пригласил генерал-адъютанта к себе и долго распрашивал его о вояже в Москву, оговорив, что разговор их останется тайной.
Если в этом эпизоде Иван Архаров повинен лишь частично, то своим низложением был обязан исключительно проштравившемуся брату. Тот, в бытность отъезда Павла в литовские губернии, удумал порадовать августейшего военного аскета новым сюрпризом. Вообразив, что это будет любо Павлу, он распорядился всем без исключения обывателям северной столицы окрасить ворота своих домов и садовые заборы полосами черной, оранжевой и белой краски по образцу шлагбаумов. Это диковатое приказание надлежало исполнить немедленно, что повлекло за собою огромные расходы (поскольку маляры воспользовались удобным случаем и драли, сколько хотели). Император был вне себя, когда на вопрос, что значит сия нелепая фантазия, услышал: «Полиция принудила обывателей безотлагательно исполнить волю монарха». — «Так что же я, дурак, что ли, чтобы стал отдавать такие повеления?» — взъярился царь. И Николаю Архарову после такой «шашечной потехи» было приказано тотчас же уехать из Петербурга и никогда не показываться на глаза государю; одновременно отставили от должности и московского губернатора Ивана Архарова.
Николай спешно переехал в Москву и, как человек холостой, сделался ежедневным гостем своего младшего брата. Между тем, сменившему Долгорукова новому московскому главнокомандующему графу Ивану Салтыкову (1730-1805) было секретно предписано следить за каждым шагом Архаровых и обо всем замеченном доносить прямо государю. Как ни опытен и осторожен был Николай Петрович, но и у него как-то за обедом у брата вырвалось несколько слов осуждения необдуманным порывам Павла. Этого было достаточно для опасливого императора. 23 апреля 1800 года был отдан приказ об увольнении обоих Архаровых от службы, а на другой день графу Салтыкову послано повеление: «По получении сего, повелеваю вам объявить братьям генерал от инфантерии Архаровым повеление мое выехать немедленно из Москвы в свои деревни в Тамбове, где и жить им впредь до повеления».
Столь внезапная, сколь и суровая опала возбудила общее и неподдельное участие к Ивану Петровичу. «Невероятно, — писал очевидец Иван Страхов графу Александру Воронцову (1741-1805), — как весть сия скоро пронеслась по городу, и какая скачка была во весь день, и какой спектакль представился... Во весь день в доме его была куча людей, кои приезжали к нему прощаться. Двор его был наполнен каретами и окружен толпою любопытствующего народа. Приятели его собрали ему на выезд и на сдачу полка с лишком двадцать тысяч рублей. Писатель Карамзин привез ему целый мешок книг, чтобы в ссылке ему иметь развлечение чтением». Существенно, что щеголеватые Архаровы были отставлены без мундира, потому не имели кафтана или сюртука, а были одеты довольно убого.
Провинциальная ссылка братьев проходила в богатом селе Рассказово, под Тамбовым, подаренном им в 1797 году тем же импульсивным Павлом, с 3000 тысячами душами.  Здесь разбили парк (он существует и сейчас и называется Городским садом), построили поместительный двухэтажный дом (он также сохранился, правда, несколько раз перестраивался). Ставили мельницы, устраивали плотины, а стараниями Ивана Петровича была организована суконная мануфактура, ставшая потом одной из крупнейших в России.
Ссылка Архаровых продолжались недолго. Через несколько месяцев император Павел умер, и на престол вступил Александр Благословенный. Архаровы поспешили напомнить ему о себе поздравительными письмами. Александр ответил им весьма любезно, зачислил их вновь на службу, разрешил жить, где пожелают, но не дал ни одному из них никакого назначения. Иван Петрович опять поселился в Москве, и дом его по-прежнему гостеприимно открылся для всех. «Тут возобновилась жизнь радушная, приветливая, полная широкой ласки и хлебосольства. — отмечал внук Ивана Петровича, писатель Владимир Сологуб (1813-1882), — Жизнь просторная, русская, барски-помещичья, напоминавшая времена допетровские. Стол всем знакомым, открытый без зова, милости просим, чем Бог послал. Вечером съезд раз навсегда. Молодежь танцует или резвится, старики играют в карты. Так проходила зима. Летом Архаровы переезжали в подмосковное, Звенигородского уезда, село Иславское, куда съезжались соседи. Игры и смехи не прекращались». Иславское (ныне Одинцовского района) некогда принадлежало стольнику и дядьке «тишайшего» Алексея Михайловича, Борису Морозову (1590-1661); Иван Петрович владел им с 1780 года. В селе значились: двухэтажный господский дом и церковь, каменный же храм в стиле классицизма был построен в 1799 году.  «Был в Иславском у Ивана Петровича Архарова: веселый приют! — записал в дневнике тот же Степан Жихарев. — Что за добрейшее семейство! Радушно, приветливо, ласково, а о гостеприимстве нечего и толковать... Славное село подмосковное Иславское! Во-первых, на реке, сад боярский, аллеи с трех концов, оранжереи и пропасть разных затей». Он же рассказывал и о театральных представлениях, коими Архаров развлекал своих многочисленных гостей. Вообще, Иван Петрович и Екатерина Александровна являли собой тогдашнюю барскую Москву, так что выражение «стихия старо-московская» было в глазах современников синонимично, если не тождественно «стихии архаровской». И неслучайно вовсе, что привилегированный московский Английский клуб избрал Ивана Архарова, «барина радушного и речистого», своим председателем. Он славился и своим деятельным патриотизмом. Достаточно сказать, что во время войны с Наполеоном они вместе с братом выставили за свой счет 500 конных ратников.
Кстати, в последние зимы перед нашествием французов собрания знати проходили в Москве особенно весело. Балы, вечера, званые обеды, гулянья и спектакли сменялись без передышки.
И когда Белокаменную захватили галлы, жизнь московского бомонда не остановилась, а лишь поменяла адрес. Вот что рассказывает литературовед Михаил Гершензон: «В сентябре и октябре 1812 г. Нижний Новгород представлял необыкновенную картину: сюда переселилась вся богатая и вся литературная Москва. Здесь были Архаровы, Апраксины, Бибиковы и еще множество видных московских семейств — и Карамзины, Батюшков, В.Л. Пушкин и Алексей Михайлович Пушкин, старик Бантыш-Каменский и его помощник по московскому архиву А.Ф. Малиновский... Богатые люди и здесь, разумеется, находили способы устраиваться удобно; у Архаровых и здесь собиралась вся Москва, особенно пострадавшие, терпевшие нужду».
Впрочем, уже в декабре Архаровы перебрались в Петербург, где, как и в Москве, пользовались общим уважением и почетом. Зиму они проводили в Петербурге, в собственном доме на углу Литейной улицы и Артиллерийского переулка. В нем наличествовала прекрасная домовая церковь, большой сад и теплица для тропических растений. Но где взять дорогостоящую экзотическую флору? Тратиться на такую роскошь хозяйка не хотела, а со свойственным ей прямодушием кинула клич, чтобы на новоселье каждый гость принес ей по «горшочку» цветов. И уже на другой день теплица обратилась в цветущий зимний сад.
А лето семейство проводило в Павловске. За оградой Павловского парка, текла своя неспешная и размеренная жизнь, полная нехитрых радостей и удовольствий. В своих воспоминаниях тот же Владимир Сологуб пишет о тенистых аллеях и роскошных цветниках Павловского парка, накрытых столах, стоящих в Молочне и в других павильонах, эолову арфу и фортепиано в Розовом павильоне, библиотеку и альбом, где каждый посетитель мог записать свои мысли или пришедшие в голову стихи (среди посетителей Павловска было немало поэтов, в том числе Александр Пушкин, с родителями). В 1832 году здесь читал свои сочинения и Николай Гоголь. И все неизменно восторгались особой задушевной атмосферой в доме, изумительным порядком, любовно поддерживаемым благодаря уму, твердости и расчетливости хозяйки.
Отличительною чертою Екатерины Александровны было постоянство в убеждениях. Она всегда была неизменна в своих привычках (отказалась от них только, когда Иван Петрович был сослан и когда Наполеон занял Москву). Никаких колебаний она не допускала и при всей своей гуманности к людям предосудительного поведения относилась строго. Когда дело касалось человека распутного и безнравственного, она принимала суровый вид и объявляла приговор. «Негодяй, — говорила она,— развратник»... а потом, наклонившись к уху собеседника или собеседницы, присовокупляла шепотом «Galant!..» [«волокита» — фр.], что знаменовало крайнюю степень порицания (хотя она, подобно мужу, «говорила на французском собственного произведения»).
Архарова свято чтила церковные правила, постилась по уставу, молилась в урочное время; пока хватало сил ездила в приходскую церковь. Вечерние же службы совершались у нее на дому. Даже заутреня перед Светлым праздником Пасхи заблаговременно торжествовалась в ее гостиной. Являлся престарелый отец Григорий, священник домовой церкви князя Александра Голицына (1773-1844), с дьячком. Домочадцы подходили к нему за благословением, затем он обходил с крестом все комнаты, причем члены семейства, челядь и слуги обязывались находиться при сем налицо. — «Неужели Христос воскрес так рано?» — спрашивали из шалости святого отца.  — «Воскрес, дети мои,— говорил старец, улыбаясь,— воскрес, во всякое время воскрес». Современники рисуют такую картину: степенный дворецкий держит блюдо с нагроможденными на нем красными яйцами. К нему поочередно подходят дворовые; и не забыт никто, ни живописный калмык, ни карлик, ни Аннушка косая, ни рослый форейтор Федот, ни вечно пьяный поваренок Ефим. Когда последний полез христосоваться с барыней, та его резко одернула: — «А ты все пьянствуешь! Смотри, лоб забрею. В солдаты отдам. Дом срамишь. Побойся хоть Бога. Слышишь, что ли? — Слушаю-с, — мычал Ефимка. — То-то же, — добавляла Архарова. — Так помни же... Христос воскресе». И трижды целовала лоснящуюся физиономию кашевара, вручала ему яичко... а тот продолжал пьянствовать и никогда в солдаты отдан не был.
Отличаясь чувствительностью, она любила, когда ей читали вслух что-то душещипательное, но не терпела, если там торжествовало зло. Ей очень понравился «Юрий Милославский» (1829) «русского Вальтер Скотта» Михаила Загоскина (1789-1852); но когда герой подвергался опасности, она останавливала чтение просьбой: — Если он умрет, вы мне не говорите.
Поборница добродетели, она была, прежде всего, требовательна к себе. Вот исповедь Екатерины Александровны, подслушанная ее внуком (они говорили громко, в силу природной глухоты священника):
— Грешна я, батюшка, — каялась она, — в том, что я покушать люблю...
— И, матушка, ваше высокопревосходительство,— возражал духовник, — в наши-то годы оно и извинительно.
— Еще каюсь, батюшка, — продолжала грешница,— что я иногда сержусь на людей, да и выбраню их порядком.
— Да как же и не бранить-то их,— извинял снова отец Григорий, — они ведь неряхи, пьяницы, негодяи... Нельзя же потакать им, в самом деле.
— В картишки люблю поиграть, батюшка.
— Лучше, чем злословить, — довершал отец Григорий.
Этим исповедь кончалась. Других грехов у Архаровой не было. Но если бы даже таковые отыскались, то непременно были бы прощены, ибо, по мнению современников, «великая добродетель была в ней та, что она никого не умела ненавидеть и всех умела любить».
В равной степени это относится к ее мужу и единомышленнику Ивану Петровичу, благодарную память о котором она хранила до конца своих дней. Небогатая внешними событиями, жизнь его была исполнена заботами о людях, ближних и дальних. Есть сведения, что «накануне своей кончины он услышал во сне следующие слова: «Ты умрешь через три дня, подумай об этом». И в эти последние свои дни он, как будто, хотел надышаться перед смертью и лихорадочно спешил делать добро, дабы успеть рассчитаться с земными долгами, и горячо молился. Символично, что он ушел из жизни 4 (16) февраля 1815 года, в неделю мытаря и фарисея. И подобно мытарю, глубоко каялся за грехи вольные и невольные, ибо сказано в Писании: всякий, унижающий себя, да возвысится (Лк., 89 зач., 10-14). При погребении генерала прочувствованное слово о «болярине Иоанне» произнес магистр Санкт-петербургской Духовной Академии Василий Себржинский (1786-1833). «Твердый в праотеческой вере, верный в служении Престолу и Отечеству, он украшен был от Царей земных знамениями благоволения и доверенности, а от Царя небесного исполнен долготою дней», — звучало в торжественной тишине Лазаревского кладбища Александро-Невской лавры. На его могиле был установлен гранитный саркофаг с медной доской.
После кончины своего мужа и единомышленника, о котором всегда говорила с глубоким чувством, Екатерина Александровна, казалось, лишь умножала радушие и хлебосольство, недаром ее называли «твердо умной и всецело преданной любви к человечеству». Она была пожалована Александром I орденом св. Екатерины малого креста и, елико возможно, жертвовала на богоугодные заведения, представляла воспитанниц дворянского происхождения для приема в Училище ордена Святой Екатерины.  И твердо исполняла обязанности кавалерственной дамы: ежедневно «благодарить Бога за милостивые освобождения, дарованные императору Петру Великому»; ежедневно молить о здравии и благоденствии царствующего императора и всей Императорской фамилии; трудиться об обращении «добродетельными способами и увещаниями, но отнюдь не каким-либо угрожением или понуждениями» — нескольких неверных к православию и т. д. Облагодетельствованных ею несть числа, однако особое внимание она уделяла женщинам, причем всякого звания.  Характерно, что доктор медицины Иосиф Тиханович (1786-1866) «в знак высокопочетания и признательности» посвятил ей книгу «Врачебные правила для сохранения здоровья... беременных» (М., 1825).
Вокруг нее все дышало простотой и сердечностью, как будто оживала идиллия отживавшего и столь притягательного патриархального быта.  Вот как обыкновенно проводила она будний день: проснувшись довольно рано, требовала к себе одну из приживалок, исполнявшую при ней обязанность «секретаря», диктовала ей письма и почти под каждым приписывала своей рукой несколько строк. Потом она принимала доклады, вела расчеты, выдавала из разных пакетов деньги, заказывала обед и, по приведении всего в порядок, одевалась, молилась и выходила в гостиную, а летом в сад. С двух часов начинался прием гостей, и каждый из них чем-нибудь угощался; в пять часов подавался обед. За стол садились по старшинству. Кушанья были преимущественно русские, нехитрые и жирные, но в изобилии. По окончании обеда Архарова поднималась, крестилась и кланялась на обе стороны, неизменно приговаривая: «Сыто, не сыто, а за обед почтите: чем Бог послал». Она не любила, чтобы кто-нибудь уходил тотчас после обеда. — «Что это, — замечала она, немного вспылив, — только и видели; точно пообедал в трактире». — Но потом тотчас смягчала свой выговор. — «Ну, уж Бог тебя простит на сегодня. Да смотри не забудь в воскресенье: потроха будут».  В одиннадцать часов вечера день Архаровой кончался. Она шла в спальню, долго молилась перед киотом, а затем ее раздевали, и старушка засыпала сном ребенка.
Для прогулок Архаровой была сделана низенькая тележка, или таратайка, без рессор, с сиденьем для кучера, за чрезвычайно медленный ход прозванная в шутку «труфиньон» (фр. «troufion» — «пехотинец»). Выкрашенная в желтую краску, она была похожа на длинное кресло и запрягалась в одну лошадь из вороной «инвалидной четверни», смирную и старую. Летом Архарова направлялась в труфиньоне к рощам, окружавшим Павловск. Такая прогулка служила и для приватных визитов, весьма, впрочем, оригинальных. Подъедет бабушка к знакомым и велит кучеру Абраму вызвать хозяев или, в случае их отсутствия, слугу.  — «Скажи, что старуха Архарова сама заезжала спросить, что, дескать, вы старуху совсем забыли, а у нее завтра будут ботвинья со свежей рыбой и жареный гусь, начиненный яблоками. Так не пожалуют ли откушать?» И таратайка плелась далее, заезжала к больным для сведений о здоровье, к бедным для подания помощи, к сиротам для наведения о них справок.  Труфиньон стал неотъемлемой принадлежностью Павловска и, по словам современников, «имел значение легендарное». Старожилы вспоминали о нем с удовольствием.
Не менее замечательна была и другая карета Архаровой, также знакомая петербуржцам. То был грузный рыдван допотопного вида, уцелевший во время московского пожара 1812 года и предназначавшийся для более торжественных выходов. Четыре клячи в упряжке первобытной простоты тащили ее с трудом. Форейтором сидел мужик огромного роста; он был взят в форейторы мальчиком и постепенно превратился в исполина, но должность его осталась при нем навсегда. Кучер был более приличен, хотя очень худ. Ливреи и армяки были сшиты по глазомеру, из самого грубого сукна. Когда архаровский рыдван показывался на улицах, прохожие останавливались с удивлением, или улыбались, или снимали шапки и крестились, воображая, что едет прибывший из провинции архиерей.
Очевидцы единодушны в рассказах о том, что Архарова ни перед кем не заискивала, никого не ослепляла, а между тем, пользовалась общим сочувствием и уважением. — «Этим я обязана памяти покойного Ивана Петровича», — неизменно повторяла она и неукоснительно следовала его правилам.  И старый и малый, и бедный и богатый, и сильный и ничтожный — все, являясь к ней, встречали одинаковый прием. Особенно выдавались два дня в году: день ее ангела, 24 ноября в Петербурге, и день ее рождения, 12 июля. На последний праздник ее удостоивала визитом сама императрица Мария Фёдоровна. Она с приветливой улыбкой поздравляла старушку и ласково отвечала на приветы присутствовавших. Архарова, тронутая до слез, благодарила за милость почтительно, даже благоговейно, но никогда не доходила до низкопоклонства. Говорила она с императрицей прямо и откровенно. Императрице подносили букет наскоро сорванных лучших роз, и она удалялась, провожаемая всеми до экипажа.
На другой день Архарова по приглашению монархини ездила на своем рыдване во дворец, что было в доме событием чрезвычайным. В эти дни Архарова заблаговременно наряжалась. На голову надевался паричок с седыми буклями под кружевным чепцом с бантиками, причем лицо слегка нарумянивалось. Затем она облекалась в шелковый дорогой капот, к которому на левое плечо пришпиливалась кокарда екатерининского ордена. Через правое плечо перекидывалась старая желтоватая турецкая шаль. Наконец, ей подавали золотую табакерку в виде моськи и костыль. Снарядившись, она шествовала по комнатам к карете. А по возвращении из дворца барыня раздавала домочадцам и дворне лакомства, бесцеремонно взятые с высочайшего стола. Никто не был забыт: один удостаивался конфетой, другой — кисточкой винограда, третий — сахарным сухариком.
Благоговел перед Екатериной Александровной и император Александр I, нередко посещавший ее пенаты и «иногда запросто приходил и у ней кушивал».  Мемуаристка Елизавета Янькова (1768-1861) вспоминала, как однажды, когда монарх вел ее за руку к праздничному столу, Архарова почувствовала «что с нее спускается одна из юбок; она остановилась, дала ей время упасть, перешагнула и, как будто не замечая, что случилось с нею, продолжала идти к обеду»...
Архарова окончила жизнь в 1836 году, восьмидесяти четырех лет, оплакиваемая всеми, кто знал эту яркую представительницу отжившего барства. Современники видели в ней, равно как в ранее почившем Иване Петровиче, «гуманность, воплощенную без хитрости и причуд». Екатерина Александровна очень страшилась смерти, а, между тем, скончалась с завидным самообладанием.  Когда она была уже на последнем издыхании, ей доложили, что ее желает видеть известная тогда богомолка Елизавета Кологривова, рожденная Голицына (1777-1845). — «Не надо... — отвечала умиравшая. — Она приехала учить меня, как надо умирать. Я и без нее сумею». И, действительно, она опочила как праведница и оставила о себе самую светлую память. Глубоко символично, что похоронена она рядом с возлюбленным ею супругом на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.
Казалось, вместе с Архаровыми ушла в небытие атмосфера наивного добродушия, где все дышало чем-то сердечным, невозмутимым, убежденно спокойным. Вместе с ними канула в Лету идиллия русского патриархального быта, столь притягательная для наших предков.

_________________________________________________________
*О Николае Архарове см.: Бердников Л. И. «Шишка сыска». Исторический очерк // Новый берег, № 56, 2017.
**Бургграф — должностное лицо, назначавшееся королем в средневековых городах Священной Римской империи.
***Щепотьевы — старинный русский дворянский род, восходящий к началу XVI в. и считающий своим родоначальником Истому Фёдоровича Щепотьева, внуки которого Козьма и Сёмен Никитичи «за московское осадное сидение» были пожалованы вотчиной. Род записан в VI ч. род. кн. Рязанской и Тульской губ.