Сначала автор объясняет свои стихи, потом идут сами стихи; в первом разделе, как я понимаю, говорит сочинитель, «исполнитель» некоей «программы концерта», играющий «внешностью, тембром, манерой» (так сказано в тесте «от автора»), во втором — «не придуманное», «вне программы», разрозненное и словно бы случайное. Но предуведомление — это скорей для литературоведов; мне важней разобраться в языке стихов Дашевского; и на первый взгляд это непросто: их смысл часто затуманен, завуалирован, они требуют расшифровки, речь организована своевольно, — прерывисто, скачкообразно. Она ритмически сбивчива, редко когда плавна; в первой части книги, во многом исполненной античными мотивами, — старомодна и вместе с тем модернистки изысканна.

Или:

Дашевский явно опирается на архаику. Его стихи отличает некоторая тяжеловатость звука, твердость тона, нечасто — внятность выражения мысли — когда мне кажется, что говорит не молодой человек, а убеленный сединами старик:

Но говоря об архаичности как опоре «самостоятельного» Дашевского, не могу не назвать два имени, из которых, как мне думается, «происходит» этот поэт: Мандельштам с его приглушенным косноязычным бормотанием — и Бродский, сильно «осовременивший» стихи Дашевского, — да, именно рассудочный Бродский, иначе откуда бы взялось такое:

Но Бродский — не предел «современности» автора: у него я вижу такие стихи, которые и не знаю с кем сравнить по их потрясающей содержательности; вот одно из удивительных:

На первый взгляд, оно всего лишь остроумно, но не речь ли в нем о двух тоталитарных государствах? Или вот — «Генрих и Семён», написанное белым стихом в форме диалога. Беседуют два — уже бывших — друга; на наших глазах разворачивается жестокая размолвка между двумя безоговорочно идейными: коммунистом и нацистом. И к концу вдруг создается впечатление, что Генрих и Семён — одно и то же лицо, один и тот же носитель безумия.
Дашевский — поэт, влияющий, по-моему, больше на сознание, нежели на чувство; конечно, это поэзия, а не сочинительство, доказательство — вот, пожалуй, это стихотворение, в котором — не предсказание ли своей ранней смерти? (поэт умер в 2013 году в возрасте 49 лет):

«Ключ к стихам — не то, что человек — правильно или неправильно — думает о поэзии, а то, что человек думает о себе или о своей жизни», — убежден автор. С такой позиции только и возможно подходить к стихам Григория Дашевского.

Чего в это книге больше: сердечного жара, страсти, нежности? Всего в избытке! Это какое-то сумасшествие, а не книга, читать ее сладко и страшно; написана она в непрестанном горении, в любовном чаду, в мучительно восторженном замирании души. Некоторые стихи кажутся рожденными во сне, и градус всех стихов иногда высок до зашкаливания. Какие уж тут регулярный размер и следование рифме! Стихи Соловьева (то рифмованные, то белые, то верлибры) по форме прихотливы, их походка, их узор меняются в зависимости от температуры чувств поэта, которая — чуть ли меньше, чуть ли больше — всегда высока; и если когда она «чуть меньше» — то, наверное, потому, что автор себя укрощает, принуждая к спокойному тону новеллы или мистического балладного зачина, как бы отстраняясь от сюжета.

Однажды Юрий Тынянов, говоря о Блоке, «нашел» такой термин: лирический герой. Но ведь о чем бы ни писал настоящий поэт — он все-таки пишет о себе. «Лирический герой» Соловьева? Смешно. Такие стихи невозможно придумать, невозможно смоделировать ситуацию, поскольку не в сюжете дело, а самой сути любви, в которой тело и душа едины, Он и Она — одно.

О книге трудно писать, в ней все сказано, но не  д о с к а з а н о; так видишь костер, понимаешь: «костер», но этого недостаточно: меняются интенсивность и движение ветра, меняется форма горения; вот подбрасывается новое топливо — а с ним костру сообщается новая энергия. И стихи Сергея Соловьева с меняющейся энергией, они пахнут «мокрым орешником, детской щемью, / может, костром, или теплым пеплом, / и каким-то неизъяснимым / горьким счастьем, но чем глубже вдыхаешь, / тем оно дальше». Его поэтическое мышление изысканно, изысканна его эротика, она доходит даже до совсем уже фантастических образов:

Но даже и земное у Соловьева может принять вид сказки: «я бы завел календарь праздников / каждой чуточки тела ее, возлюбленной. / День Мизинца ее Левой Руки, например. / День Затменья ее Сосочка Правого, / День Уголков Губ, День Ресниц…»
Чем дальше пишу о Соловьеве, тем глубже ухожу в цитаты; но и цитатами я не все досказал о нем; я не могу упустить двух вещей, которые мне видятся важными. Эротика эротикой, любовь любовью, однако — вот что придает (громко говоря) музе Сергея Соловьева высокого благородства и безусловной душевной чистоты: взгляд на отношения двоих как на святое.

И второе: вот что венчает поэтическую «анатомию страсти»: любовь сильнее смерти, любовь и жизнь — одно.

«Этот — может. Хватка у него — моя», — так сказал Маяковский о Николае Асееве. Но Асеев по энергетике слова Маяковскому еще как уступает! — он мягок и лиричен, а несколько ранних, бурлящих эмоциями стихотворений не в счет. Явился ли «новый» Маяковский, — то есть поэт, который, верный линии «трибуна», поставивший на нем слух, внес в поэзию свое, индивидуальное, заражающее, заряжающее? Увы, пришел… Роберт Рождественский. Наследником Маяковского объявлял себя и Вознесенский; размашисто, в «лесенку», писал Евтушенко. Соснора, оттолкнувшись от Маяковского, сразу пошел своим путем, — да так он и стоит особняком, ни с кем не сравнимый авангардист-радикал. Ну не вспоминать же, скажем, Михаила Луконина; все-таки «лесенка» — не более чем внешний признак Маяковского... Но а где речевой напор, сильный душевный порыв, мощный звуковой поток, уверенное жонглирование словами, словно бы с изумлением улавливающими родство друг с другом? Где образность, от которой впору закружиться голове?.. Сколько вопросов — а если хоть один ответ? Спокойно! Все это есть у Константина Комарова. Далеко в книге «ходить» не надо; вот, уже на первой странице (автор пишет о себе):

В этой строфе, в сущности, весь Комаров; отмечу лишь вот еще что: сравнение здесь я вовсе не воспринимаю выдуманным, сочиненным, преднамеренным (как скажем, у Вознесенского, взявшего на вооружение Маяковского как «технологию»), оно рождено единым строфическим вздохом (все стихотворения Комарова живут на вздохе; пространство выдоха — оно между стихотворениями, — в среднем состоящими из пяти строф). Это не значит, что для комаровских стихов достаточно вздоха; вместо со «вздохом» действует строгий контроль. Не самозабвенность — двигатель сборника; скорее, здесь мы видим выверенное управление никогда не гаснущим неэмоционально-интеллектуальным зарядом.

В общем, все основательно, с одной стороны. С другой — автор слишком уж изобретателен, чтобы наполнять свои стихи лишь серьезностью; невероятно: как она сочетается с острым юмором, и особенно — самоиронией, проявляющейся с прямо таки дисциплинированной регулярностью: «Метафор полно. Я их, словно пельмени, леплю, / Но нет ни одой, что была бы предельно готова»; или вот, по-пушкински «глуповато», он предлагает отнестись к стиху «как к чиху или кашлю», «к предсонному зевку...» — однако нет, вот концовка: «Как к преджизненному хрипу — / хорошо бы отнестись». Да, хорошо бы, наверное... Но я нахожу это невозможным: когда я читал первую книгу Комарова, — смеялся едва ли не на каждой странице: да это же настоящее переливание крови! Это же непрестанный процесс омолаживания! Это же горячий джаз-банд, свингующая острая ритмика с лихой перекличкой инструментов! У автора это действительно серьезно или он прикалывается? «Невеселая личность» дает на это окончательный ответ. Формулировка «жизнь — театр» не утрачивает свой новизны с древних времен. Жизнь, при всех ее трудностях, трагичности, не следует принимать слишком всерьез — начиная с самого себя.

Ну конечно, куда же без алкоголя, — алкоголь у Комарова выступает не только как реально ему необходимое, но и как метафора внутренней раскрепощенности, отказа «трезво» воспринимать действительность (которая чаще всего не что иное, как наша иллюзия), метафора вызова обывательскому «здравомыслию» — и «правильности» писания стихов. У каждого своя правильность, а стихи живут себе и никому ничего не должны. «Пора, мой друг… и, намахнув торопко / очередной сомнительный раствор…»; «Но плакать нечего (и голос весь прореван), / пока есть пара сотен на пропой»; «во мне крепленого вина / уже полощется литруха, / и в предвкушении второй / я тренирую силу духа…»

вспоминает Комаров «неправильного» Маяковского — и все же отрицает его в себе, — отрицает «лесенку», отрицает все внешнее. Арсенал его сравнений и аллитераций безграничен: «О, мой двойник, далекий, как Тибет…»; «досадлива, как уличный опрос»; «Белее боли, но не более, / мороз болтается в окне»; «зима змеится, а земля гола»… Ну а рифмы — о, эти рифмы... В этом вопросе, пожалей, напрашивается, если брать во внимание современных авторов, аналогия с Сергеем Арутюновым. «Трясти—артистизм», «похвал—волхва», «качелях—ничейный», «давленья—доверья», алгеброй—ангелы», «вероятно—роятся», «предатель—придавлен»…Ценность книги «Невеселая личность» прекрасно сознает и сам автор.

Нескромно — но верно! Поэту все прощается.

«Жил да жил человек понемногу» — такими мне и стихи показались: писал да писал человек понемногу, нехотя, между делом, едва ли не с безразличием; отчего ж не писать, если пишется?
Но не все так просто: в противоречие с таким настроем — вступают иные строки: «и жизнь моя с метелью связана / короткой ниточкой любви», и плывет со снегом «чудесная, чуть слышимая» музыка: и тогда среди бесстрастных «случайных» стихов вдруг возникают такие взволнованно певучие:

Здесь нет больших букв и пунктуации: все строки одинаково тихи, монотонны, все крепко связанны друг с другом какой-то тревогой, словно бы прячущейся под маской безэмоциональности; задействована только одна октава, «играет» только правая рука. Автор напускает романтики, но, что ли, со скрытой насмешкой, а может, исполняет тему «жизни и смерти», — жизни, в природе которой заложена романтика, и смерти, о неотвратимости которой помнится ежечасно; пожалуй, тень грядущего небытия и отравляет стихи Григорьева (впрочем, не так ли и у «фортепианного» Скрябина?). Она и есть та самая «насмешка»; не случайно первые циклы сборника называются странно — «Рыбье» («...плывут человечки — печальные рыбы», «и сияют тебе молчаливые звезды / в час, когда ты за кормом плывешь в магазин»), «Сонное» («…был целый мир, яркий, живой, надежный, / и обратился в сны, в едкий осенний дым, / запах сырой травы»), «Ангельское» (с аллюзией на трагическое стихотворение Слуцкого: «…а все-таки мне жаль их — / птиц, не долетевших до земли»). И даже строки «Не ангелы, а редкие прохожие / взлетают над заснеженной землей» в своей сказочности бесконечно печальны, как картины Шагала; куда летят эти прохожие? — хочется домыслить образ, — и упираешься в слова:

По-моему, автор, «шагая по канату / по-над пропастью во ржи», уж чересчур пристально вглядывается в бездну, если не сказать — засматривается; при этом у него четко проявлены стихотворный размер и рифма, — иногда даже и радующая неожиданностью (например, «пьяный—обезьянка»), редко — огорчающая («казна—знак», «слегка—чердакам»). Иногда мне кажется, что здесь тоже кроется какая-то насмешка... Какие стихи, какие книги? Всему этому скоро придет конец, и они «общей не уйдут судьбы».

И что дает нам эта грустная книга? Музыку, что же еще. Как без музыки в нашей краткой жизни? Как писал Айги, именно она будет мерить пространство между нашими могилами.