Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ИВАН КОРОТКОВ


Иван Сергеевич Коротков родился в 1996 году в Москве. В 2014 году окончил среднюю школу № 1426 и поступил на факультет картографии и геоинформатики МИИГАИК.
Прозу пишет с девяти лет. Публиковался в периодической печати, в том числе в журналах "Наша молодежь", "Природа и человек", в газете "День литературы".
Живет в Москве.


Что покажет река...


Опасные связи, или Все началось с Трампа

1. Завоеватели

Меня хотят убить. Я это чувствую кожей. Микроволновка жадно смотрит на меня, вожделея вкусить моей плоти. Прожарить меня хорошенько, смачно потрескивая. Холодильник делает вид, что не смотрит. Но он подлец, он уже обдумывает, как бы сделать мое нутро холодным, синеющим от безапелляционной твердости в жилах. Что это жужжит? Рой неистовых плотоядных электронных мух-утилизаторов, которые уничтожат меня за двадцать восемь секунд? Я видел, как они сожрали мертвую собаку за семь. Масса собаки пятнадцать килограмм. Пятнадцать килограмм мяса, хрящей, когтей и шерсти. За семь секунд... Жуть. Я вчера взвесился: семьдесят два. Я всего в четыре раза больше собаки. Двадцать восемь секунд — и меня нет! Заколотило в висках, тут же загорелся оранжевым предупреждающим светом браслет на руке. Стрессовая зона. "ВЫПЕЙТЕ ВОДЫ!" — сказал женский голос из руки. Я повиновался, протянул руку к кранику в стене. Манипулятор тут же вручил мне стакан, и потекла вода. Сделал два глотка, на третий подавился: "Отравить меня задумала!" Но тут же отогнал эту мысль: "Они будут действовать изощреннее". С благоговейным ужасом в глазах я сел на диван. Пора сходить на калибровку биотоков: вконец расшаталась нервная система. Сердцебиение прекратилось. Тишина. И в нее ввинчивается гул, так же упорно и неоспоримо, как пневматический поезд в вакуумной спирали. Но что же это так жужжит? Неужели я умер и через двадцать восемь секунд не станет даже и моего трупа? Бред. Из коридора выехал робот-пылесос. Он зигзагами полз по линолеуму, внимательными "глазами" сенсоров выискивая грязь. Он двигался на меня с полной уверенностью завоевателя.
Нейросети — это не слуги и не друзья. Это завоеватели.

2. Первая обезьянка

Вы, верно, подумали: очередной параноик. Не исключено. Вообще, паранойя сейчас у каждого десятого. Своеобразная чума XXI века. Победили почти все вирусы, а психика ни к черту. Вот и моя очередь пришла, наверное.
Хотя, если бы не события последней недели, если бы я не опубликовал этот пост, я так бы и жил, ничего не знал, ничего не боялся. Вертелся бы себе в мире иллюзий, между развлекухой в виртуалке и работой на госкорпорацию... Ничем не отличался бы от социума, разве только тем, что я "нечипованный". Хотя и это было делом времени — вот-вот скопил бы деньжат и... Но не теперь. Только не теперь... Теперь скоро за мной придут — это точно.
Вся эта каша заварилась в пятницу. Я валялся на кровати с ощущением пустоты и недосказанности. Будто я что-то упустил в жизни, чего-то не сказал. Или мне чего-то не сказали... Хотелось нырнуть куда-нибудь в песок, зарыться от всего. Рабочая неделя выдалась напряженной, непрерывно что-то сверяли, совещались, суетились. Едва ли меня это сейчас заботило. Я лежал и думал о смерти. Кругом говорят, что вот-вот, еще чуть-чуть — и человечество победит ее. Верить этому или нет? Ведь ученые уже продлили жизнь почти вдвое, омоложение, запасные части тела, да что там, я и сам в шестьдесят выгляжу на тридцать. А мыслю и вовсе на двадцать. Так что победа над смертью близка — в это легко поверить и, главное, удобно. Поверил — и забыл. Нет смерти. Но логика против. Друг прислал недавно видео. Там Мишель Баухман, известный европейский генетик, доказывает, что смерть непобедима. Я мало что понял, но мне запомнилось одно утверждение. Мол, ДНК уже содержит ключ к смерти, запуская механизм старения. И если мы этот ключ вынем — человек не станет бессмертен. Отнюдь — он просто не будет существовать. Такой вот парадокс.
Чтобы отвлечься от черных мыслей, я дернул за невидимую веревочку, маленькая летающая видеокамера, притаившаяся в углу на потолке, зафиксировала все, прежде чем я закончил движение. Панели стены перевернулись, и передо мной мерцала в огнях Москва. Но это не окно, строго говоря. Это панорамный вид с подключенных на смотровой площадке камер. И у всех он одинаков. Каждый видит одну и ту же картинку. Москва. 2065 год. Белый фосфорический огонь внизу, там где-то затерялись башни исторического "Москоу-сити". "Все изменилось за пару десятков лет до неузнаваемости. Сам человек поменялся. Бытие определяет сознание. А псевдобытие определяет псевдосознание". Я думал о судьбе человечества, валяясь на кровати в круглой комнате, а из стены на меня взирала огромная бледная луна, зависшая над городом. Она уставилась тяжелым, страдающим взглядом сумасшедшей старухи, она гипнотизировала меня своей страшной круглотой лица. "Все началось с круглых CD-плееров", — вдруг подумал я. Вздрогнув от ослепительности этой догадки, я поспешил снова потянуть за невидимую веревку, чтобы стена обрела нейтральный светло-голубой оттенок.
Когда у брата появился CD-плеер, он страшно им гордился. Ходил постоянно в наушниках, качал головой, а я, передразнивая его в такт, жгуче завидовал его счастью... Больше полвека минуло. Круглые, большие и неуклюжие по современным меркам, эти плееры были пионерами новой эпохи, родившись в конце XX века, они были провозвестниками века XXI, благополучного, технологичного и бесчеловечного...
"ТОЛЬКО СЕГОДНЯ ВЫ МОЖЕТЕ ЗАКАЗАТЬ!" — заорала реклама. Она напугала меня, и я в спешке, раздраженно снял свои медиалинзы. Радостный голос смолк, будто пустота комнаты поглотила его и растворила. Сейчас я был не в силах выслушать и двадцать секунд этой дребедени. Меня все больше поглощало прошлое — вставали перед глазами картинки десятых, двадцатых... Нейросеть ничего не дорисовывала. Хорошо, что я снял медиалинзы. Так честнее. А то такое чувство, что это и не ты вовсе живешь, а она за тебя. Мою зовут Дэйзи. Вообще, мне советовали китайскую Киао. Но я предпочел американскую. По привычке, что ли, не знаю. Неважно, главное — без нее свободнее. Хотя сейчас принято считать наоборот: даже за некоторые правонарушения, например, лишают человека права пользования нейросетями на какой-то срок, — очень даже действенно, судя по статистике. Сейчас ты свободен, только если подключился к Сети. А кто думает иначе — сумасшедший. Да и в принципе, кто думает иначе — определенно не в себе. Такая тебе неодискриминация по нейросетевому признаку.
Я пытался ухватить прошлое, этот момент полного погружения, старался нащупать точку входа: когда же человечество охватила информационная истерия, одержимость виртуальным? Может, все началось с Трампа? В том 2016-м, когда все не ждали его прихода. А потом он 12 лет управлял огромной махиной — США. Они создали Сеть, она стала бесплатной для всех на земном шаре, все почти задаром — всего лишь в обмен на информационный контроль. А там уже и Великий информационный кризис, мировой конфликт, революции по всему земному шару... Может быть, с Трампа все и началось, теперь уж не разберешь, кто прав, кто виноват... Я старался найти причину в глобальном, но чем дальше углублялся в память, тем больше вставали картины не общие, а частные. Вот я купил свой первый айфон. Еще в школе был. Работал все лето. А вот мы с женой. Стоим в очереди за 4D-теликом. Ругаемся. Тихо и напряженно. Я отодвинул от себя эту картинку, словно отмахнулся рукой от назойливой рекламы. Есть и получше воспоминания. Вот, к примеру, из детства. Папа вернулся из командировки. Из Японии. Мне было пять. Или шесть. Как я был рад! Я прыгал от счастья, обнимал отца, кричал, бегал. Мать пыталась меня угомонить, но тщетно. Тогда отец взял меня на руки и сказал что-то вроде: "У меня для тебя подарок! Будет твой талисман". Это была фигурка из дерева. Одна фигурка, изображающая трех обезьянок. Одна заткнула уши, вторая закрыла глаза, третья зажимает рот. "Кикадзару, Мидзару, Ивадзару", — познакомил меня с ними отец. Может, и не так все было — память бывает обманчива. Но радость моя тогда была запредельна. В детском саду я хвастался фигуркой, рассказывал небылицы. И засыпал только с этим "талисманом", а не с каким-нибудь зайчиком или роботом... Сейчас уже не припомнить, где я потом ее потерял. Хотя теперь, кажется, и искать не надо. Все человечество — как эти три обезьянки: не слышать, не видеть, не говорить.
Из стен заиграла тихая музыка. Если дом видит, что ты праздно валяешься на кровати пятнадцать минут, он включает приятную музыку. Это я так настроил. Мне нравится так засыпать. Расслабляет. В молодости я засыпал в наушниках. Под тяжелый металл. Я тогда везде, где только мог, был в наушниках — на улице, дома, даже с друзьями общался в одно ухо. Я думал, это связано с моей детской завистью, с этой розовой мечтой — крутым круглым СD-плеером. Ни хрена. Таких, как я, были миллионы. Вся молодежь тогда выключилась из мира звуков — каждый на своей волне, у каждого свой ритм. Потом сотни миллионов. По всему миру. Сотни миллионов наушников на сотни миллионов ушей. С каждым днем игрушка молодых превращалась в предмет обихода, неотъемлемую часть жизни всех. Так люди разучились слышать. Первая обезьянка, Кикадзару: не слышать зла. Не слышать вообще ни хрена.

3. Вторая обезьянка

Никто и не заметил, как они появились; они словно в одночасье стали обыденностью. Смартфоны. Все в одном. Жизнь плавно перемещалась в сторону виртуального. Реальность теперь была продублирована отражением в кривом зеркале Интернета. В транспорте — все в своих смартфонах. В кафе парочка. Он листает свою ленту, она — свою. На концерте музыкальной группы все вскидывают руки вверх — толпа одновременно записывает музыкантов на видео. Лично для себя. Контент кругом. Сгорело здание — корреспондент не нужен, есть кадры от случайного прохожего. Новости создают блогеры вместо журналистов. А детей вместо учителей воспитывают стриммеры с ютуба. Так все начиналось... В десятые годы. Потом пришли все эти технологии, умный программный код, обучаемые роботы, биоинженерия, симуляция нейронных связей... С каждым годом социальные сети все крепче и глубже оплетали планету, и хотя в 2030-м казалось — ничего не изменится, но как заброшенный храм в джунглях за десяток лет тонет в зелени лиан, так и человечество, кажется, вмиг очутилось внутри виртуальной реальности.
Известно, у каждого своя картина мира. Так зачем ему другая, которую так сложно навязывать или доказывать? Пусть наслаждается своей. Для этого нужно просто настроить свои медиалинзы. Точнее сказать, они подстроятся сами, "обучатся" и будут знать тебя лучше всех. От твоей нейросети нет тайн — она в этом смысле ближе к тебе, нежели ты сам. Она видела все потаенные закоулки забитого всяким хламом чердака — твоего сознания. Анализируя твои предпочтения, привычки, желания, она сама подсветит тебе вывески магазинов, укажет путь, скажет расписание межконтинентальных капсул. Поможет принять решение. Развеселит шуткой, создав иллюзию фейерверка, когда тебе перечислят премию. Единственное ограничение: ты будешь видеть мир таким, каким тебе его покажут.
Так человечество разучилось видеть. Вторая обезьянка, Мидзару: не видеть зла. А если видеть, то свое собственное, индивидуальное, сокрытое от посторонних глаз.

4. Третья обезьянка

Браслет на руке запищал. "Входящий вызов", — спокойно произнесла девушка. Я подумал: "Кто бы это мог быть?" Если бы я был "чипованный", то браслет сообщил бы мне информацию о звонившем, понял бы в то же мгновение, что я слышу звонок, и заткнулся бы. Но чипа в спинном мозгу у меня не было, кнопок на браслете тоже. Пищал он наипротивнейшим образом, да еще девка эта своим хладнокровием давила на меня. "Входящий вызов", — снова повторила она. Я поначалу хотел было переждать и не отвечать хрен пойми кому, но не вытерпел. Поискал линзы на тумбочке, куда я их положил. Нет. Наверное, уже сами отправились в хранилище. Подошел к стене. Выехал шкафчик, я прислонил большой палец, и дверца отъехала вбок. Вот она моя Дэйзи. Будь она проклята. Прислонил глаза к окулярам, секунда — и я на связи.
— Привет! — заорал Рома откуда-то с лунной стройки. Позади него сновали люди и роботы.
— Здорово! — Я разыграл веселость.
Дэйзи тут же выложила мне публичную инфу на старого знакомого. Работает в крупнейшей глобальной строительной компании. Женат. Трое детей. Отпуск через две недели. Любит поесть. Любит джампинг. Прыгун хренов. О-о-о. Рекорд 1350 пунктов. Да ты крут.
— Как жизнь?
— Да ничего, — сухо ответил я и, продолжая улыбаться, попытался перевести разговор. — А у тебя как? Смотрю, стал-таки космонавтом. Почти.
— Да не, я инженер, только и всего. Вот сынишка, тот хочет космонавтом стать. — Он вдруг будто изменился в лице на секунду, по нему пробежала какая-то незримая волна, но через мгновение все встало на свои места.
Он не понял моей усмешки. Ну и отлично. Представляю, что у него там про меня высветилось. И зачем он со мной говорит? Все равно же ничего дельного. И потом, кто вообще сейчас общается? Только с родственниками, коллегами, да и то по необходимости. Друзья у всех по виртуальным игрушкам, логинишься — и летай, мочи всяких тварей на пару с другом. А чего просто чепуху молоть? Новости, что ль, обсуждать? Но ведь что интересно тебе — и так доставляют с самого утра прямо в глаза, а что любит твой друг — он точно так же увидит и услышит без твоей помощи. А от лишней информации только тошнит; все еще помнят, как информационный мусор чуть не поглотил планету, и всех спасли нейросети и "фильтрация"... Так зачем он позвонил? Черт его знает. Он всегда был странным, еще в школе.
Вдруг он ни с того ни с сего пригнулся, лицо его наконец стало настоящим, и он заговорил шепотом:
— Слушай, мне нужна помощь. Они тут какую-то хрень затевают... — Глаза его бегали, он то и дело оборачивался. Сзади него никого не было, только какие-то постройки тонули в строительном тумане да туповатый робот ездил туда-сюда.
Я молчал. От удивления не мог вымолвить ни слова. Он продолжал:
— Творятся странные вещи. Они говорят о самопожертвовании, о подвиге во имя науки... Я только до тебя смог дозвониться, поэтому прошу... Это засекреченный канал связи, поэтому...
Он не договорил. Между нами будто осыпали стену кирпича, от этого грохота у меня зазвенело в ушах. Картинка исчезла, в глазах — одна рябь, от которой кружилась голова. Я попытался сбросить звонок — бесполезно. Пытался снять медиалинзы, но руки не слушались. Я уже успел испугаться, но через десять секунд все прекратилось и выглядело так, словно ничего и не было. Даже в истории звонков пусто. Перезвонить ему я не мог.
Я осторожно сел на кровать и попытался обдумать, что все это значит. Какое-то "самопожертвование", "подвиг". О чем речь, вообще? Помочь? Как? Чем? Я был в полной растерянности. Наконец я решил найти его жену. Но как ее зовут, мне вспомнить не удалось. Может, он сейчас позвонит и скажет, что это шутка? Розыгрыш, "пранк", как в старые добрые времена? Не похоже... Вид у него был серьезный. А может, он спятил? Я слышал, такое часто бывает на Луне. От недостатка настоящего кислорода, настоящей гравитации и настоящего женского внимания. Если все время обходиться эротическими иллюзиями, рано или поздно крыша поедет, наверное. У меня бы поехала. Я уже готов был в это поверить. О’кей, он бредил. Но почему оборвалась связь? Неполадки? Совпадение? А почему его нет в истории звонков? Может, это я спятил? Мне все показалось? Может, это все нейросеть насочиняла, а я воспринял за чистую монету? Это была единственная логичная зацепка, и я позвонил Кайцонову, нашему нейротехнику.
— Привет, — сказал я.
— М-м, — отозвался он. — Чего надо?
Голос у Кайцонова был усталый. Говорят, он злоупотребляет нейростимуляторами особого рода — они разрешены и якобы не наносят вреда организму. Вроде кратковременного сна наяву. Ходишь, бродишь — а нейросеть достает всякую чушь из твоего подсознания наружу, показывает и прячет обратно.
— Это Федя. Мальцев, — представился я.
Он на секунду задумался, припоминая. Пару раз я его здорово выручал из неприятных ситуаций, отмазывал от начальства, и поэтому, услышав мое имя, он поменялся в голосе:
— А, Федор! Ты, что ли? Прости, не узнал. Так что за вопрос?
— Слушай. Может ли быть такое, что человек мне позвонил, ну вот как я тебе, я его видел, он меня, а потом — связь прервалась, грохот какой-то? И в истории звонков ничего.
Он рассмеялся:
— Слушай, ты чего, тоже?
— Не понял...
— Чем балуешься, говорю? Что за препарат?
— Ты чё, не веришь мне?! — Я разозлился.
— Да верю, верю. Лучше скажи, где взял.
— Слушай, — я стал говорить угрожающим тоном. — Я тебе не какой-нибудь торчок. Это все в реале было.
— Ты уверен?
— Не совсем... — Я замялся и, подумав, продолжил: — А ты мне скажи: вот может нейросеть сама глючить, без стимуляторов?
— Исключено. Только если ты псих. Хотя им тоже вроде подключают нейру, чтоб лечить. Хрен знает, чувак, я таких тонкостей не знаю. Моя работа — установить, иногда починить...
— Знаю я, как ты работаешь...
— Да, спасибо, кстати, еще раз за тот случай с китайцами... Нереально помог.
— Да не за что, — пробормотал я.
— Да не парься, заглючить чё-то может. Бывает.
— Бывает, — повторил я за ним, задумавшись.
Последовала длинная пауза. Я стоял посреди комнаты, опустив голову. Он лежал в кровати у себя и смотрел на меня. Наконец он зашевелился.
— Эй! Ну ты точно суслик! — Сусликами они называли нейрозависимых пользователей.
— Конец связи, — на автомате произнес я.
Я узнал об этом утром. Когда ехал в пневмопоезде и просматривал новости. Я, по обыкновению, спал с открытыми глазами, новостная лента все летела вверх, пару строк, видео, анимашка, шутка, еще вверх, еще и еще. Как бесконечный ленточный червь, которого я доставал из глубин глобального разума планеты, выуживал, тащил в ожидании увидеть его хвост, но бесполезно: контент подстраивался под тебя до бесконечности... По утрам я не воспринимал информацию серьезно, как ни странно, только рекламе иногда удавалась привлечь мое внимание. И вдруг я прочел заголовок видео: "Умопомрачительный эксперимент на Луне". Я уже потащил червя дальше, как вдруг меня обдало холодом по спине. Эксперимент? На Луне? Видеосюжет рассказывал об уникальном испытании скафандров на прочность, о проверке всех систем безопасности перед заселением купола С-103, для чего крышу открыли и подвергли все находящееся внутри солнечной радиации. В конце дикторша произнесла: "Никто из обслуживающего персонала не пострадал, выведены из строя роботы старого образца “Юпитер-300”". Я отключился от потока информации. Я увидел перед собой вагон пневмопоезда, залитый белым светом. Пассажиры сидели в мягких креслах и смотрели перед собой, завороженные, как зомби. Без движения, только моргали. Голубенькие огоньки в их глазах мелькали, словно отражения в бездушных стеклянных бусах. Вот оно — единство непохожих. Демократия, технократия — как ни назови, а выходит тоталитаризм. Диктатура свободы. Каждый уникален, каждому свой контент. Но в итоге ты всегда будешь смотреть то, что тебе покажут, слушать, что скажут, и говорить навязанную глупость, тиражируя ее в тысячный раз... До чего они все похожи сейчас, в своем исступленном поглощении утренней информации. Страшная картина, и ведь раньше никогда не замечал, а сидел так же, откинувшись в кресле! Несся со скоростью звука и заедал тоску "индивидуальным контентом". А сейчас меня колотило. "Нам все врут! Все кругом ложь! Они убили его!"
Я опять одел медиалинзы. Так, Дэйзи, теперь слушай, что я скажу. Через пару секунд мои мысли уже были внутри потока. Я прикрепил видеорепортаж о Луне и написал: "Вчера мне позвонил мой школьный товарищ и сказал: “Помоги!” — а сегодня он испепелен радиацией и нашим технократическим жестоким правительством".
Мне полетели оценки, они появлялись в левом верхнем углу каждую секунду. Большинство положительные. "Неужели люди могут очнуться?" — подумал я.
Я очнулся в ослепительно-белом помещении. Вокруг — тишина и стены, словно вобравшие в себя белый ужас безмолвной, дикой арктической пустыни. Они будто кричали: "Ты в вакууме! Мы есть пустота!" Я чувствовал себя лишним. Более рациональным, чем эта иррациональность вокруг. "Как я здесь оказался?"
— Мальцев, — сказал спокойный, тягучий баритон из стены. — Вы ведь отлично знали, что есть и третья обезьянка, Ивадзару: не говорить зла.

5. Четвертая обезьянка

Я вздрогнул от осознания того, куда я попал. Это "Фильтр". А я не верил, что они знают все. Я думал, если снять медиалинзы, можно думать все, что угодно. Как же я был наивен!
— Да. Добро пожаловать. Это "Фильтр", — повторил мои мысли голос из стены.
— Вы чиповали меня?
— Нет. Еще нет. Иногда, чтобы прочесть мысли, надо знать только то, о чем человек думал раньше. Дэйзи нам все любезно рассказала.
— Что со мной будет? — испугался я.
— Не бойтесь. Всего-то пройдете через "Фильтр". Ничего особенного.
Я слышал кое-что об этом "Фильтре". Разное. Кайцонов однажды показал мне "темный Интернет", где он заказывал себе запрещенные препараты для "особых случаев". Там я нашел группу, где только и обсуждали что "Фильтр". Там писали разное. Были посты, в которых убедительно доказывали, что тут ставят эксперименты над людьми. Кто-то утверждал, что стирают память. Кто-то твердил: здесь банально устраняют людей. Уничтожают. А фильтрация — прикрытие. Потом группу прикрыли, и я три ночи не спал, все боялся, что мое участие тоже замечено. С тех пор я ни разу не заглядывал на "темную сторону" Сети.
А сейчас я понимал, что вся та информация, которой я обладаю, — наверняка пустышка. Меня охватил животный страх перед неизвестностью. От волнения я встал с кушетки и начал ходить по слепящему кубическому пространству. Взад, вперед. Я словно бы уже умер и застрял в чистилище.
— Но не все сразу, — раздался снова голос.
Я промолчал.
— Для начала мы исследуем ваш мозг на предмет опасных нейронных связей.
Я подошел к стене и сел на пол. "Опасные связи, — подумал я с усмешкой, — ничего не поменялось". Во время информационной революции я уже попадал в камеру. Там меня били и требовали выдать "связи". А у меня их не было. Вообще. Я тогда был и не за тех, и не за этих. Тем, кто против всех, всегда отмеряют больше лиха, чем кому бы то ни было.
— Но прежде чем мы начнем, я хочу задать вам один вопрос. — Голос будто материализовался из дистиллированной поверхности стены. Во всяком случае, я не заметил никакой двери. Просто посреди комнаты появился этот тип. Лысенький мужичок в белом медицинском халате, в модных медиалинзах, светящихся зеленым светом.
Я встал.
— Присядьте.
Из стены выехала лавка. Я опустился на нее, почему-то хотелось повиноваться этому человеку.
Он сел рядом со мной и, взглянув мне прямо в лицо, спросил:
— Как вы думаете, ради чего вся эта история с тремя обезьянками?
— Какая история? — Я сделал вид, что не понял, потому что не знал, что ответить этим фосфорическим глазам. Я растерялся, на меня словно уставился весь мой век. Мой XXI век.
— Ну вот вы, человек 2000 года рождения, ответьте мне, зачем было делать из большей части общества этих бандерлогов, которые не видят, не слышат, не говорят?
Я молчал.
— Я думаю, вы знаете, но боитесь сказать. Потому что если скажете, то признаете, что мы правы. — Голос доктора звучал мягко, будто боялся поцарапать звуковыми волнами гладкие стены.
Я оцепенел от его уверенности. Еще с детства уверенность и хладнокровие в людях пугали меня больше любых пороков.
— Ладно, тогда скажу я, — продолжил он. — Если оттолкнуться опять же от вашей теории "трех обезьянок", то вы должны знать, что существует и четвертая.
— Четвертая?
— Именно. Зовут ее Сидзару. Не делай зла.
— Точно, — слабо улыбнулся я.
— Так вот, четвертая обезьянка — главная. Вокруг нее все и вертится. Она и есть цель. "Не делай того, что неправильно" — основной постулат, разложенный в три: "Не смотри на то, что неправильно", "Не слушай того, что неправильно", "Не говори того, что неправильно". И не мы это придумали. Конфуций. Мы лишь поставили идею на современные рельсы. Тотальный контроль над информацией — безграничная власть над обществом. Но пока индивидуальности в людях еще слишком много, мы еще не провели закон об обязательной чиповке, и поэтому существуют небольшие издержки.
В комнату въехал металлический шар. Из него вылупилась металлическая рука, на конце ее — игла.
— Вот для этого и нужен "Фильтр". Пройдя через небольшую процедуру, человек становится другим — правильным, я бы сказал.
Вдруг куб-комната наполнилась гулом десятков мелких хромированных крыл. Влетел целый рой мух.
"28 секунд, — с ужасом вспомнил я. — 28 секунд — и меня нет!"
Я дернулся и в ужасе прижался к стене.
Доктор расхохотался:
— Не бойтесь!
Вот так вот умереть, под мерзкий хохот "правильного" человека! Невыносимо.
Мухи приблизились.
В одно мгновение я ощутил себя невесомым. Сотня мушек схватила меня клешнями и подняла в воздух. Через пару секунд я был придавлен к кушетке и не мог пошевелиться.
Доктор встал, подошел ко мне, в глазах его я мог различить бегущие мушки-строчки.
Сзади подъехал шар и точным движением клюнул меня в шею.

Что покажет река...

1

Велосипед — это стрекоза. Большая вертлявая стрекоза, но, что удивительно, очень послушная в крепких руках моего отца. Я уселся бочком прямо на жестком хребте насекомого, ногой уперся в крыло. Оно холодно сверкает в лучах осеннего солнца. Блики больно колют глаз, лезут неукротимо прямо в лицо. Я закрываю глаза. Плавное покачивание, в ушах — стрекот невидимых крылышек, шуршание колеса по пыльной дороге. Я — первооткрыватель диких земель, и мы с "Повелителем стрекоз" летим в неизвестность. Меня охватывает страх и какое-то другое, неуловимое чувство, — такое бывает только в детстве, — на границе яви и сна, выдумки и реальности, чувство, сотканное из эфемерного, легковесного вещества ребяческого воображения и потому настолько неуловимое, что растворяется, едва начнешь говорить о нем на языке взрослых. С одной стороны, ты четко знаешь, что едешь с отцом на велосипеде на крутой волжский обрыв смотреть на реку. Это говорят тебе все органы чувств. Но что-то за их пределами, в голове или где-то сбоку, твердит: "Нет! Ни за что! Какой велосипед? Какая река? Вы летите на гигантской стрекозе в неизвестность, навстречу испытаниям и подвигам!"
— Не спи — грохнешься! — предупреждает строго отец, когда начинает трясти на ухабах.
— Я не сплю, папа! Я превращаюсь.
— В кого же? — смеется отец.
— Не знаю, — отвечаю.
— Как это? — возражает он. — Всегда надо знать, в кого превращаешься.
Он прав. Он всегда прав. Надо бы знать, наверное, но не получается — никогда наперед не ясно, в кого мне захочется превратиться сегодня. Может, я охотник в густых дремучих лесах, преследующий оленя; может, богатырь и буду размахивать деревянным мечом, пока вся крапива не упадет мне под ноги; может, и вовсе бравый летчик в бескрайнем небе. Мало ли! Тоже мне, "надо знать!". Так и жить не интересно.
Деревянный забор с треугольно заостренными досками резко режет пространство на две части. Внизу — серое полотно омытых тысячами дождей досок, от скорости оно рябит, сливается в одну единую массу; а сверху — еще зеленые яблоньки, крыши садовых домиков, дальше — желтые и красные кроны деревьев, их уже лизнула пламенным языком осень. Эта простая красота пленит меня, я быстро выхожу из роли великого путешественника. Теперь я опять маленький курчавый Ваня.
— А почему забор серый, а лес кто-то покрасил? — спрашиваю я.
— Осень деревья любит, кусты... Зачем ей заборы?
Двойственность пространства прерывается — мы доехали до угла сада. Забор убегает вдаль, а по обочинам дороги появляются березки, молоденькие, корявые, быстро мельтешат перед лицом. Они перешептываются при порывах ветра, трепещут их маленькие листики, желтизна крон подрагивает, словно ряска на лесном озере. О чем говорят эти березы? Вот бы узнать, какие тайны они сообщают друг другу. Папа, должно быть, знает — он переводчик с березового, дубового и кленового. Так он говорит. Когда мы гуляем, он, бывает, наклонит ко мне широкую, размашистую лапу клена и переводит: "Привет, Ваня! Я могучий клен. Тебе нравятся мои листочки?"
— Пап, о чем березы сейчас шептались?
— Да я и не расслышал, быстро ехали мы с тобой.
Теперь тропинка бежит под уклон, и мы катимся еще быстрее. Прямо дух захватывает! В несколько мгновений, будто рывками, надвигаются гигантские сосны, их темно-зеленые кроны убегают к небу, прямые, рыжие от яркого света полуденного солнца стволы ширятся, наконец становятся видны все их изъязвленные тела, раны, покрытые свежей белой смолой и янтарной, застывшей старой. Мы въезжаем в полутень-полусвет соснового бора, велосипед подпрыгивает на шишках, хрустит ими, как будто "стрекоза" жует маленьких жучков, раскусывая с удовольствием их панцири. Я держусь изо всех сил — то и дело мы подскакиваем на круглых окаменелых червях, когда-то давно пытавшихся переползти тропинку, а теперь навсегда ставших корнями этих высоченных исполинов. Земля кругом устлана маленькими рыжими иголками, приглаженными как на спине ежа. Здесь, у подножия стройных прибрежных сосен, навсегда поселилась осень и делает вылазки из своего логова по ночам, чтобы незаметно плеснуть краски на соседний лес. Мне все кажется, что она прячется среди деревьев. Вернее, она бежит с нашей скоростью и все время скрывается за стволами, прямо где-то там, в косых лучах мягкого света, появляется на миг и, неуловимая, незамеченная, скачет между сосен и смеется над нами.
— Пап, а можно поймать осень? — с надеждой в голосе спрашиваю я.
— Боюсь, нет, малыш, еще никому не удавалось. Сегодня она здесь, осень как осень, а завтра, не успеешь оглянуться, — бац! — зима.
Едва отец успел договорить эти слова, как мы вынырнули из бора так же неожиданно, как и въехали. Перед нами открылась небольшая поляна. Здесь земля уступами уходит к краю земли, здесь заканчивается моя ойкумена. Все, что дальше, — мираж, иллюзия, мир, существующий условно, на правах моего зрения. Оно и понятно, трудно верится в то, что вся эта необъятная глубокая синь до горизонта суть та же вода, что мы каждый день набираем в блестящий круглый бак на колонке, и та же самая, в которой я плещусь, когда мы летом спускаемся на пляж. Там она другая: сверху — зеленая, теплая, а в глубине — холодная и темная. А с этой высоты она несбыточна, она впивается в глаза, околдовывает все существо в одну секунду. Остается два уступа, и мне каждый раз страшно — кажется, что папа слишком быстро едет, слишком рискованно, ведь еще пара ступенек — и бултыхнемся со всего разгона в эту страшную силищу, в эту прожорливую синеву. Я кричу:
— Папа, стой!
— Не бойся, Ванька! — молодецки отвечает он и, когда мы соскакиваем с последнего уступа и сердце мое уходит в пятки, резко останавливает велосипед.
Я спрыгиваю на землю. Скорее бы приобрести устойчивость перед холодным взглядом синеокой владычицы, распростершей свою власть там, внизу, до самого горизонта. Я хватаю огромную ладонь отца и крепко сжимаю ее.
— Пойдем ближе! — говорит он.
— Нет! Там обрыв! — чуть не плачу я.
— Ты реку-то видишь?
— Вижу. Слышу.
Много позже я понял: это ветер шумел в соснах; но тогда мне казалось, что я слышу волны, — так явственно я ощущал могущество великой реки. А ветер здесь был всегда. Свежий, сильный, как молодой конь, а осенью — ледяной, рьяный, порывистый, он возбуждал волнение на реке и раскачивал стражей утеса — две огромные сосны слева и справа от нас. Они каким-то чудом из года в год оставались в живых, и это при всех ураганах на самом краю ойкумены. Их жилистые корни намертво впились в песок и будто специально выглядывали тут и там из земли, чтобы похвастаться своей силой — наподобие того, как делают это мускулистые парни, сбрасывая футболки на пляже.
— Ты что-то видишь? — Я поднимаю взгляд на папу.
Он вглядывается в речную даль. Она морщинится, топорщится под натиском ветра, где-то на волнах дрожат белые клубы отраженных облаков. Именно их узор сейчас приковывает наши взгляды. Это такая игра. Мы приезжаем на обрыв и смотрим, "что покажет река". И она показывает, потакает смертным, играет с нами в поддавки, манит образами, а иногда оставляет ни с чем. Сегодня я ничего не смог разглядеть в реке, и мне досадно, что Волга не хочет говорить со мной. Вдруг отец тоже ничего не увидит? Я в предвкушении, мне приятно и страшно. Ожидание чего-то огромного, интересного вытесняет страх, и я начинаю теребить отца за руку:
— Пап, ну чего там, а? Говори скорей, ты же всегда все видишь!
— Сегодня Волга не в настроении что-то. Хотя... — Он задумчиво гладит черную курчавую бороду, словно хочет найти там ответ или что-то колдует, заговаривает реку открыться ему.
Я уже давно оставил попытки что-то разглядеть, я весь внимание: что же нам покажет река?
— Есть! — закричал папа и расхохотался. — Вот, смотри! Видишь? — Он показал мне рукой на середину реки.
Там плыли ребристые от волн облака, их было много, они составляли какой-то причудливый квадрат.
— Святую Русь нам показывают! Смотри, какие избушки! Вон, вон, смотри, какой конек! А там, видишь, подальше — купеческий дом, не иначе...
Он восторженно указывал мне то налево, то направо, я только успевал голову поворачивать. Я едва успевал сложить в голове узор, и, словно по волшебству, как только отец озвучивал то или иное видение, оно тут же явственно возникало в воде. В эти моменты я был уверен, мой отец обладает чудовищной сверхъестественной силой, но не признается, чтобы не пугать маму.
— О-о-о... — восторженно протянул чародей, в которого превратился мой папа. — Смотри, что теперь складывается. Настоящий богатырский терем!
И действительно, прямо посредине реки из большой серой тучи и множества нежных перистых облаков вдруг сложился огромный терем. Вот и окна, и крутой скат крыши, и бревна торчат, круглятся... Все это дрожит, трясется, расплывается. Но мы ухватили, мы успели, мы разговорили реку.

2

Ветер бросает дождь в окна. Охапками. Резко, но ловко, непринужденно, словно дворник, который одним движением враз откидывает огромную кучу листьев. Стекла дрожат от тоски и слякоти. Да уж, утро не назовешь прекрасным. Еще вчера сверкало солнце, незыблемо утверждая свет, а теперь хмарь и дождь. И наверняка сырость. А главное — как теперь уговорить папу ехать "говорить с рекой"? Этот вопрос начал мучить меня с первой минуты пробуждения. Я еще в кровати, под тяжелым одеялом, еще не остыл в памяти мой сон, но мысли уже рвутся к Волге. Что-то в моей детской душе безотчетно и крепко привязалось к этой реке, к этой игре, с ней связанной. Может, это и есть тот самый "азарт", о котором отец нередко вздыхает: "Есть у нас одна наследственная болезнь..."? Мне жутко нравилось предполагать, что будет на этот раз, какой из тысячи вариантов выстроится в картинку. Ведь если однажды мои ожидания подтвердились бы, я бы ни много ни мало оседлал случайность — самое загадочное и строптивое из всех чудищ. По крайней мере, мне так казалось. Ведь как только я угадаю, я сразу нащупаю в себе дар провидца, волшебника, покорителя врага человеческого — времени. Я смогу заглянуть в будущее! Почти вселенское могущество! Понимаете теперь, что для меня значила эта игра?
— Па-а-ап, а мы поедем на реку? — После завтрака я решил не терять больше ни минуты на раздумья.
— В такую-то дождину?
— Дождик сейчас пройдет. Ну па-а-а-ап! Поехали! — клянчил я.
Отец был неумолим. "Кто потом велосипед отмоет?", "А если ты заболеешь? Мама нам с тобой такую реку покажет" и так далее, и тому подобное, и все в таком духе. Я ненавидел сейчас осень, ведь ее красивость, игра цвета, буйство красок с легкостью соседствуют с такой вот "невыездной" погодой. Я стоял у окна и чуть не плакал. Мерзкий маленький дождик, ветер раскачивает ясени перед домом. От безысходности своего положения я начал маячить из угла в угол, громко повторяя свою мантру, которую всегда хранил где-то внутри: "Что мне делать навсегда? Что мне делать навсегда?" — и так до бесконечности. "Дурной бесконечности", как называет это папа. Сейчас он делал вид, что не замечает моего протеста, только крякнул и, потопав в прихожей, отправился в сарай. Очевидно, нарубить дров. Я остался один, и моя нудная мантра, уже спутавшаяся в один большой несвязный комок, начала раздражать меня самого. Но, не желая признавать, что меня игнорируют, я из упорства продолжал и продолжал повторять одни и те же слова. Они меня не успокаивали, ничуть не заглушали обиды на погоду и судьбу, напротив, только еще больше накручивали, с каждым новым витком показывая мне вопрос все четче и больней: "что делать?", да еще и "навсегда". Тут любой свихнется. Только не ребенок. Ведь тогда для меня все было и всерьез, и понарошку — одновременно.
Дверь хлопнула, меня обдало сквозняком. Отец заглянул ко мне в комнату:
— Ванька, хорош ныть! Собирайся давай, поехали!
Я не поверил своим ушам. Глянул в окно: хмарь рассеялась, выглянуло солнышко.
— Ура-а-а-а-а! — что есть силы закричал я и побежал одеваться.
Калитка привычно скрипнула, залаял наш лохматый пес Байкал. Он провожал нас этим восторженным, влюбленным лаем каждый раз, когда мы куда-то уходили, ровно на этом месте, словно старался заглушить визгливую жалобу калитки. Я тогда не обращал на нее внимания. Но теперь... Ее серые бревнышки, плоские досочки с кусками отслоившейся от времени красной краски, сверху — резное полудужье, массивные кирпичные столбы — исполины-атланты, на которых она, старушка, держалась... Все сразу встает теперь перед глазами, едва я услышу где бы то ни было протяжный скрип дверных петель.
— На Волге сегодня волны небось — залюбуешься, — сказал отец, сажая меня на раму велосипеда.
Ветер и правда не стих, может, даже усилился, он нещадно трепал куст шиповника у забора — и тот трепетал, как огненный стяг, хоругвь в руках витязей осеннего воинства. Мне было холодно, но виду я, естественно, старался не подавать. Тем не менее папа поправил на мне шарф и шапку, посмотрел на меня, прикинул: "Авось не заболеет". Я почувствовал себя летчиком в открытой кабине — только очков и не хватало. От винта!
Ветер хлестко ударил в лицо, и я опустил голову, зарылся в шарф. Теперь я смотрел на папины ноги. Они совершали однообразные движения: вверх-вниз, вверх-вниз, как будто он шагал по большому рыхлому сугробу. Такие бывают у нас на дворе, когда ночь воет за окном, беснуется, а наутро все кругом устало, выдохлось и умиротворенно лежит, белеет. Солнце светило еще по-летнему, но ветер с нордическим упорством раскидывал тепло, уносил его куда-то вдаль. А вот и размашистая яблоня Петровича. Она широкими лапами рвет рваные рогожи облаков, и за ними проглядывает небесная лазурь. Эта яблоня была не такая уж большая и высокая, как те сосны на берегу или как вон та липа подальше, но яблоня эта для меня олицетворяла богатырское спокойствие, великодушие. Впрочем, и человек, который ее посадил, Петрович, чем-то похож был на эту яблоню. Кряжистый, с твердой силой в руках, он каким-то образом один держал все свое хозяйство в полнейшем порядке. Папа говорит, что бабки местные прозвали его Колдуном — дескать, картошка у него такая огромная, какой никогда в этих краях не видели. Папа, проезжая мимо его дома, всегда восторгается. То восхищается, какие цветы у него красивые, то какой забор ровнехонький, а сейчас его любимое — яблоню нахваливать: "Ой, смотри сколько яблок у Петровича!" Яблоня и правда впечатляет: корявые ветви тянутся что есть силы вверх, к солнцу, как у ясеня, а нижние ветви, напротив, словно хотят врасти в землю — так сильно они прогибаются под тяжестью плодов.
— Яблок в этом году будет... Море! — радуется отец, когда мы уже выкатились на главную улицу Глазовой горы.
По асфальту велосипед шел ровнее, и если бы не многочисленные ямы, из-за которых дорога была похожа на пораженную оспинами землю после извержения вулкана, то мне было бы очень скучно. Без привычной тряски даже и не представишь себя никем. На дороге была своя прелесть, которая спасала положение: каждую яму нужно было объехать. Какие восхитительные маневры! Каждый из них был для меня особым действом: вот тут я пикирую на врага, тут захожу на посадку, а тут уворачиваюсь от коварных пулеметов "мессера".
Слева — пруд, где очень много головастиков весной, справа — магазин, длинное приземистое здание, почти сарай, только окна большие. Рядом — помойка, там бродят две собаки. Я с ужасом посмотрел в их сторону и представил, что их нет, — чтобы не бояться. Сработало: они даже не залаяли. Поворот. Мы в колее. Ловко объезжаем огромные лужи, в коричневой жиже проскальзывает наше отражение. Я хочу его поймать, разглядеть, но каждый раз не успеваю. Только цветные пятна. Больше ничего. Тихонько, словно баржа на реке, плывем по огромной луже, рассекая водную гладь. Наверху гудят исполинские тополя. Они, как пароходные гудки, басом перекидываются ничего не значащими фразами. Просто чтобы доказать самим себе, что они есть, что ветер играет с их кронами, качает их, что буря еще не сломила их, молния не поразила и короед не сожрал их изнутри.
Эта лесополоса мне не нравилась — уж очень она искусственно выглядела. Ряд огромных деревьев — как ряды огромных домов, которые я видел, когда мы ездили в Иваново. Без фантазии, неинтересно, глупо, в конце концов. Я даже не стал спрашивать папу, о чем говорят эти несчастные деревья, поставленные в формальные условия, скучающие, словно львы в неволе. Наверняка несут какой-нибудь вздор, неспешно ведут никчемный разговор, наподобие того, что каждое утро летом, когда окна открыты, влетает в мою комнату, наполняя ее резкими, высокими голосами нашей соседки и ее сестры.
С этой стороны подъезд к обрыву не так сказочен, как сосновый бор, в котором живет осень. Здесь провинция, пережившая удар индустриализации и позже приватизации. Вот баня, которая тогда казалась мне огромной кузней, где куют булатную сталь. А все из-за черного угля, уложенного пирамидами и восхищавшего меня своей геометрической черной стройностью. Да еще из-за трубы котельной. Вывод напрашивался сам: большая кузня. Только я недоумевал: "Где же они берут такие огромные мехи, чтоб раздувать огонь?"
На колеса наматывалась липкая дорожная грязь, и папа уже мысленно раскаивался в своем "жесте доброй воли" по отношению ко мне. Солнце куда-то скрылось, ветер усилился: близость реки теперь ощущалась щеками, носом, глазами. Теперь от нее и не спрячешься — как ни отворачивайся, она все равно тебя достанет, чтобы пощекотать ледяным ветром, пригрозить тебе — мол, не вздумай соваться, если не хочешь быть погребенным под буйными волнами. Между соснами проглядывается что-то иссиня-черное, и не поймешь, вода это или небо. Сворачиваем, едем вдоль оврага. Летом здесь можно спуститься к реке, а зимой оттуда веет могильным холодом, закованным в снежный саван. Сейчас, когда многие кусты еще зеленые, он напоминает мне о знойной июльской жаре, комарах, но главное — о бесконечных выдумках моего старшего брата, который приезжает каждое лето из далекой Москвы. Иногда накатывает — и понимаешь, что лето не наступит завтра, на следующей неделе или через месяц, что оно придет в срок, в мифическом следующем году, а как вспомнишь все это, так горько становится, так обидно, прямо до слез. Но сейчас — ни за что! Что мне лето? Река близко — вот что важно. Самый воздух мне уже кажется каким-то морским, рыбным, можно даже представить ветер соленым, а папу — прожженным солнцем боцманом. Все говорит о том, что вот-вот за поворотом я вновь столкнусь с моей древней прорицательницей, могучей русской рекой, чьи письмена мы едем читать, преодолевая все эти препятствия и злые насмешки Стрибога. Но, кажется, мы едем целую вечность. Время замедляет свой бег, над головой снова рваные клочки туч, а впереди последнее испытание — огромное коричневое озеро-лужа.
— Ого! Вот это налило! — удивляется папа.
Мы прокатились медленно по краю, взрезая мутную воду и оставляя после себя нарезной след. И вдруг нарисовалась вокруг поляна, а перед глазами, словно сизая гора, нагромождение суровых туч. Вышло солнце и запуталось лучами в молодом ельнике. Он распушился, выпрямился, покорно кивая хвойной головой. Мы оставили велосипед и подошли к обрыву, где танцевал в бешеном ритме какой-то маленький кустик. Сразу за ним — река. Сегодня она разгневана. Вода темная, вся испещрена белыми гребешками волн, пенится, ругается, река отплясывает буйный, неистовый танец бури и входит в раж, бездонно красивая в этом страшном танце. Я даже испугался: "А не на нас ли она зла? Не мы ли раздражаем ее надоедливым взглядом?" Минуты две мы стояли и молча созерцали величие стихии. Отец и сын. И река.
— Вот тебе и Айвазовский! — восторженным голосом произнес отец. И добавил: — Да только вот небо сегодня мрачное, и вода помутилась... Ничего и не разглядишь так.
— Нет, давай еще постоим!
Солнце сверкало на воде, поблескивало на волнах, где-то на середине реки сахарно белел пароход. Громадная синяя туча нависла над миром. Она представляла собой несколько длинных плоских гранитных плит, на которые кто-то уложил огромные кучи синей глины. Эта махина неспешно плыла по небу, словно гигантский круизный лайнер. "Титаник", надвигающийся на берег, как на глыбу айсберга. На воде от этой массы дрожала длинная косая тень. И вдруг она начала расползаться, "Титаник" разошелся по швам, раскололся надвое, подобно бревну под ударом отцовского колуна. Одна тень уходила влево, другая вправо, пока между ними двумя не образовалось пространство, где властвовало солнце и его искры. Мы молча наблюдали за этим действом. Когда все успокоилось, на воде установились две параллельные, длинные, до самого берега, тени.
Папа сказал:
— Сегодня нам целое представление дали! — И, помолчав секунд пять, добавил: — Холодно, однако. Поехали, а то простудишься еще.
— Небоскребы! Небоскребы! — заорал я.
— Чего?
— Небоскребы! — прокричал я еще сильнее. — Вон там, небоскребы в реке!
— Да-а-а... — протянул отец, прищурив глаза. — А ты молодец, увидел! Ведь и правда Америку нам с тобой показывают!
— Небоскребы... — произнес я еще раз, смакуя слово. Оно мне нравилось этим летом. Помню, тогда брат показал мне рисунок в журнале и сказал: "А это небоскребы". Я спросил: "Это потому что они скребут небо?" А он говорит: "Да ничего они не скребут, просто высокие очень, и людей в них очень много живет". А я опять: "Значит, они и живут там, чтобы небо скрести?" А он отвечает: "Да ничего они не скребут, это просто название такое". А я по новой: "Названия просто так не дают. Значит, они поцарапать небо могут?" Прямо привязался, и все, специально, конечно: мне нравится доставать брата, он всегда так смешно злится и не может меня догнать. Весь день еще ходил с этим словом и повторял: "Небо-скреб. Скреб-скреб". А теперь они тут, в реке, как на ладони. Их сносит течением, как длинные черные водоросли, а мы с папой идем к велосипеду, не оборачиваясь.
Приближался вечер, мама задерживалась с работы. Я смотрел, сидя на корточках, в печку. Там горело большое бревно, оно трескалось, ломалось, краснея, разваливалось на куски и источало невыносимый жар, если подвинуться ближе. Папа готовил ужин. Вдруг он взглянул на часы. Короткая стрелка залезла на длинную, и обе они смотрели в пол. Естественно, папа кинулся в другую комнату, оставив недочищенной картофелину:
— Где же пульт?
У него было еще полминуты, чтобы включить телевизор. Новости для него — святое, хотя он и сетует, что наша антенна ловит только "Первый канал". Я тоже любил смотреть новости — сидеть рядом с папой и делать серьезный вид, что все-все понимаю.
"...Самолет, захваченный террористами, врезался в здание Всемирного торгового центра..." — сообщал наш телевизор, постоянно вставляя в свою речь помехи. На выпуклом стекле, словно в реке, отражалась история.
Отец побледнел, словно увидел перед собой нечто потустороннее, пугающее, и шепотом, по слогам произнес:
— Небоскребы...