Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Лев АНИСОВ


Лев Михайлович Анисов родился в 1942 году в Москве, в Замоскворечье. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького.
Работал редактором на Гостелерадио СССР в редакции литдрамвещания, в издательствах "Советский писатель", "Скифы", "Эллис Лак".
Автор 11 книг.
Член Союза писателей России.


Русские художники



Василий Иванович Суриков. Меншиков в Берёзове


1 марта 1881 года на одной из петербургских улиц прогремел взрыв. Неизвестный бросил бомбу в проезжавшую мимо карету, в которой следовал Александр II. От взрыва погибли двое прохожих и был ранен казачий офицер конвоя. Государь остался невредим. Он вышел из кареты и направился к окруженному разгневанной толпой задержанному преступнику, оказавшемуся впоследствии тихвинским мещанином Николаем Рысаковым. Стоявший подле него подпоручик, не узнав сразу Александра II, спросил:
— Что с государем?
— Слава Богу, я уцелел... — ответил тот.
— Еще слава ли Богу? — произнес задержанный, услышав его слова.
Государь спросил, он ли стрелял, и после утвердительного ответа присутствующих задал вопрос преступнику, кто он такой. Тот назвал себя мещанином Глазовым.
Желая осмотреть место взрыва, государь направился было в сторону экипажа, и в ту же минуту у ног его раздался второй оглушительный взрыв. Поднятый снег, дым, клочья платьев закрыли на мгновение все пространство. Когда дым рассеялся, собравшиеся увидели ужасную картину. Прислонившись спиной к решетке канала, без шинели и фуражки, полусидел на панели монарх, окровавленный и трудно дышавший. Обнажившиеся ноги страдальца были раздроблены, кровь струилась с них, тело висело кусками, лицо было в крови. Тут же лежала шинель государя, от которой остались лишь обожженные клочья.
— Помоги, — едва внятно произнес государь, обращаясь к подбежавшему полковнику охраны.
Кто-то подал платок. Государь, приложив его к лицу, очень слабым голосом произнес:
— Холодно, холодно... Скорее... во дворец... там умереть...
Смертельно раненный Александр II был доставлен в Зимний дворец. Весть о покушении мигом разнеслась по Петербургу. На площадь перед дворцом со всего города стекались люди. Женщины истерически кричали.
Александр лежал на диване у стола. Он находился в беспамятстве. Возле него хлопотали три врача, но всем было ясно, что спасти государя невозможно. Вид его был ужасен. Правая нога оторвана, левая разбита, лицо и голова в бесчисленных ранах. Один глаз был закрыт, другой смотрел пред собой без малейшего выражения.
Агония длилась сорок пять минут.
— Тише! — вдруг произнес один из докторов. — Государь кончается!
Все приблизились к умирающему. Лейб-хирург, до того слушавший пульс, неожиданно опустил окровавленную руку и сказал:
— Государь император скончался.
Все пали на колени.
Ученик Жуковского окончил свой земной век.
"Взрывом прошлого воскресенья был нанесен смертельный удар прежним принципам, и никто не мог отрицать, что будущее не только Российской империи, но и всего мира зависело теперь от исхода неминуемой борьбы между новым русским царем и стихиями отрицания и разрушения", — писал современник.
1881 год историки живописи считают чрезвычайно насыщенным в жизни В.И. Сурикова и даже переломным для его творчества. И они правы. Именно 1 марта 1881 года, в день убийства государя императора Александра II, на открывшейся 9-й выставке картин Товарищества передвижных художественных выставок В.И. Суриков представил картину "Утро стрелецкой казни". Она произвела ошеломляющее впечатление.
Картина о казни стрельцов выставляется в день убийства государя императора. Что это? Совпадение?
Думается, что это не случайное совпадение. Дело в том, что мысли, будоражившие общество и занимавшие художника, нашли отражение в картине. Хотел художник того или нет, но он своими "Стрельцами" отвечал современникам на волновавший их вопрос: "Почему это случилось?"
Случившееся сегодня, как бы говорил он, есть только следствие другого, не менее страшного события, происшедшего в 1698 году, — казни стрельцов. События, которое раздвоило Россию, разделив ее на людей, оставшихся преданными своей старине, своей вере, самобытности, и на западников, увидевших в Европе образец для подражания.
Давайте вспомним картину "Утро стрелецкой казни". Из действующих лиц выделим главных: государя, только что вернувшегося из Европы, и стрельца, с гневом, негодованием, смотрящего на него. Два мира, два расколовшихся мира пронзают друг друга неприязненным взглядом — Древняя Русь и Русь, которая держит ориентир на Запад.
Надо сказать, Петр I, возвратившийся из Европы в Москву для подавления стрелецкого восстания, сделал все, чтобы порвать с влиянием, оказываемым на него русскими людьми. Он развелся с женой Евдокией Лопухиной, отправив ее в монастырь. Увлекся немкой Анной Монс, любовницей Лефорта, которую швейцарец так любезно уступил ему, дабы знать более полно о мыслях государя. К тому времени Петр отменил патриаршество на Руси, вступил в масонскую ложу (его ввел в нее Лефорт), увлекся Западом. Ему стала близка протестантская церковь, а родная Православная Церковь становилась чуждой. Он отторгал ее.
И стрелец со свечой в руке. Свеча — это символ Русской Церкви, символ глубокой духовности, преданности человека своей старине, ее преданиям, своей Церкви, родной земле. Красота духовная и вера крепкая угадываются в лице этого человека. За ним народ — те самые стрельцы, предки которых брали Казань, победили хазар, а за Петром — иноземцы и виселицы. Впечатление сильнейшее.
Василию Ивановичу Сурикову было 33 года — возраст Иисуса Христа. Он готовился быть религиозным художником, но поездка в марте 1877 года в Москву изменила многое, если не все. Он остался в Первопрестольной на постоянное жительство, увлекся ее стариной, и она переполняла его. Картина о стрельцах давно вызревала в душе художника, и нужен был огонек, чтобы занимавшие его мысли вспыхнули в нем. И старая Москва разожгла в сибиряке этот огонь.
"...Всего больше захватил меня Кремль с его стенами и башнями, — вспоминал В.И. Суриков. — Сам не знаю почему, но почувствовал я в них что-то удивительно мне близкое, точно давно и хорошо знакомое. Как только начинало темнеть, я бросал работу в соборе[1] и уходил обедать, а затем, с наступлением сумерек, отправлялся бродить по Москве и все больше к кремлевским стенам...
И вот однажды иду я по Красной площади, кругом ни души. Остановился недалеко от Лобного места, засмотрелся на очертания Василия Блаженного, и вдруг в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что даже сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина. Поспешил домой и до глубокой ночи все делал наброски то общей композиции, то отдельных групп. Надо, впрочем, сказать, что мысль написать картину стрелецкой казни была у меня и раньше. Я думал об этом еще в Красноярске. Никогда только не рисовалась мне эта картина в такой композиции, так ярко и так жутко".
Работал он неистово. Три года ушло на эту картину, причем само написание составляло цель и смысл жизни художника. Много позже он даже говаривал: "Это было до написания стрельцов" или: "Это было после написания стрельцов".
Неистовство его поддерживалось той глубокой идеей, которая рождалась в нем при прочтении и знакомстве с документами Петровской эпохи. Чем более он вникал в них — в записки современников, дневники иностранцев, — тем большее негодование вызывали у него те, кто пришел с Запада с желанием поработить Россию. Надо сказать, в памяти В.И. Сурикова свежи были слова его горячо любимого учителя П.П. Чистякова, который говорил не однажды ему: "Пора нам начинать поправлять великие замыслы Великого Петра! А поправлять их только и можно, сбросив привитую личину обезьяны. Взять образ простого русского человека и жить простым русским духом, не мудрствуя лукаво. Нужно убедиться, что и мы, люди русские, созданы по образу и подобию Божию, что, следовательно, и мы люди; и можем быть и хорошими, и деловыми, и сами можем совершенствовать свой гений во всем, во всяком честном деле, и начинать, а не смотреть, как ленивая и пакостная обезьяна, на чужие руки! С юности я презирал и ненавидел холопство русского перед иностранцами..."
В маленькой двухкомнатной квартирке Суриковых в доме Вагнера, близ Девичьего поля, едва хватало места для картины "Утро стрелецкой казни". Забравшись на стремянку, Василий Иванович писал купола Василия Блаженного, стену и башни Кремля. На полу лежали этюды, рисунки, эскизы. Слезая со стремянки, шел в соседнюю комнату, чтобы увидеть картину целиком.
В квартире Суриковых в ту пору, по воспоминаниям современников, была небогатая мебель, два стула да сундук со старинными тканями, кафтанами, платками, душегреями — все их богатство...
Но не вещи интересовали художника. Желание высказаться, освободиться от мучивших его мыслей торопило с завершением работы. Наконец картина была закончена, выставлена и имела ошеломляющий успех.
Третьяков заплатил художнику 8000 рублей. Деньги по тем временам бешеные. Можно было ехать за границу вместе с семьей и жить там безбедно несколько лет. Но Суриков приступает к написанию другой работы — "Меншиков в Берёзове". Он изучает дневник австрийского посланника Корба, свидетельства современников, документы давно минувших лет. Они позволяют ему по-другому взглянуть на светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова. Этот человек, вышедший из народа, надевший, вслед за государем, на долгое время иноземное платье на себя, все же, как показало время, остался, не в пример государю, русским по духу человеком.
Летом 1881 года В.И. Суриков жил с семьей под Москвой, в деревне Перерве, близ станции Люблино.
Отдыха не получалось. Лето выпало дождливое, хмурое. Изба тесная, с низким потолком и маленькими оконцами. На улицу не выйти, и дома работать скверно: тесно. Коротали дни в молчании, в чтении книг. Лишь ходики тикали да было слышно, как мышь шуршит за обоями.
"Здесь вот все мне и думалось, — вспоминал позже художник, — кто же это вот так в низкой избе сидел? И поехал я в этот раз в Москву за холстами. Иду по Красной площади. И вдруг... Меншиков! И сразу всю картину увидел. Весь узел композиции. Я и о покупке забыл. Сейчас же кинулся назад в Перерву. Потом ездил в имение Меншикова в Клинском уезде. Нашел бюст его. Мне маску сняли. С нее и писал.
А потом нашел еще учителя-старика — Невенгловского. Он мне позировал. Раз по Пречистенскому бульвару идет, вижу, Меншиков. Я за ним: квартиру запомнить. В первый раз и не пустил меня совсем. А во второй пустил. Позволил рисовать. На антресолях у него писал. В халате, перстень у него на руке, небритый — ну совсем Меншиков. “Кого вы с меня писать будете?” — спрашивает. Думаю, еще обидится, говорю: “Суворова с вас рисовать буду”".
Русский характер, несмотря на изменившиеся обстоятельства, истекшие годы, менялся в России медленно, и типажи, которые искал Суриков для картины, типажи, которые соответствовали бы духу и настроению той давней поры, можно было, правда с трудом, отыскать в современном обществе.
Любопытные строки о В.И. Сурикове, занятом поисками натуры для своей картины, оставил художник Я.Д. Минченков: "В погоне за натурой Суриков стремился неотступно, как охотник за дичью, и ничто не останавливало его на пути. Если натура подходила для его картины, он считал ее чуть ли не своей собственностью... Когда писал он “Меншикова в ссылке”, то долго не мог найти женского типа для дочери Меншикова Машеньки. Вдруг видит на улице девушку, и именно такую, какая требовалась... Он идет за ней, пробует заговорить. Но та пугается и почти бежит от него. Суриков не отстает и доходит до ее дома. Девушка вбегает в свою квартиру — Суриков стучится в дверь. Перепуганная девушка, видимо, тут же рассказала о своем приключении домашним: на стук выходит мужчина с явным намерением (как подобает в подобных случаях) спустить преследователя с лестницы. Но не таков сибиряк Василий Иванович, чтоб испугаться и отступиться от своей цели.
— Что вам надо? — спрашивает открывший дверь.
— Мне нужна та девушка, что вошла сейчас в дом.
— Для чего? Как вы смеете?
— А вот чтобы ее написать.
Хозяин теряется.
— Но кто вы?
— Я Суриков, художник, девушка необходима для картины, и ее другая заменить не может.
Хозяин начинает что-то соображать, даже просит Василия Ивановича войти. А кончается все чаепитием. И в конце концов прекрасный образ появляется на картине".
Выставленная 2 марта 1883 года в Петербурге, на XI выставке картин Товарищества передвижных художественных выставок, картина "Меншиков в Берёзове" сразу привлекла к себе внимание. О ней заговорили, горячо заспорили. Появление ее вызвало большие разногласия как среди художников, так и в обществе. Умный, благородный И.Н. Крамской, требовательный к себе и к другим, увидев картину, даже как бы растерялся. Встретив шедшего на выставку В.И. Сурикова, остановил его, сказав, что видел "Меншикова", но картина ему непонятна: или она гениальна, или он с ней недостаточно освоился. Она его и восхищает, и оскорбляет своей безграмотностью, "ведь если Меншиков встанет, то он пробьет головой потолок"...
П.М. Третьяков, однако, не слушая никого, тут же купил картину для своей галереи. Он заплатил художнику 5000 рублей.
Лишь в одном сошлись все: художник передал в картине историческую драму. Силой собственных переживаний Суриков убедил зрителя в реальности своего видения. Отныне именно таким и будет представляться всем сосланный в полярный Берёзов любимец Петра I Александр Меншиков.
Характер сильный, трагический. Судьба временщика, сначала вознесенного из простолюдинов чуть не на ступени трона, затем низвергнутого в самые что ни на есть низины — в сибирскую глухомань, конечно же не могла не тронуть красноярца Сурикова, безмерно любившего свою историю. А история эта была порой драматическая...
После смерти Петра I, в последние два года царствования, Екатерина I фактически уступила императорскую власть своему благодетелю и некогда возлюбленному светлейшему князю Меншикову, этому действительно редкому "баловню счастья".
Александру Даниловичу императрица была обязана своим восхождением на трон. Его воле она безропотно подчинялась.
Меншиков же к концу жизни загорелся желанием увидеть на троне свою старшую дочь — Марию. Был, правда, у той жених — польский граф Сапега. Но этому браку не суждено было состояться.
Мария просила отца пощадить ее, но он был неумолим. Однажды поставив перед собой цель, светлейший князь всегда добивался ее. 23 мая 1727 года в присутствии всего двора был совершен обряд обручения внука Петра I — Петра II с Марией Меншиковой. Говорят, плакал и малолетний император (ему шел тринадцатый год), прося старших сестер своих, Елизавету и Анну, не женить его. Но для них, сирот, таковой была воля покойной матери.
Теперь, казалось, ничто не могло помешать Александру Даниловичу исполнить задуманное. Но ведь верно говорится: человек предполагает, а Бог располагает...
Александр Данилович серьезно заболел, а враги его, воспользовавшись моментом, сумели настроить юного государя против Меншикова. Они низвергли светлейшего князя. Входившие в силу Долгоруковы добились своего — Меншиков был отстранен от власти и вместе с семьей в сентябре 1727 года отправлен в ссылку — вначале в Раненбург, а затем в Сибирь, в Берёзов.
Из Раненбурга семья ехала в трех кибитках. В первой — князь с женой, во второй — сын Александр, в третьей — дочери Мария и Александра. В каждой кибитке находились также два солдата. Сперва чавкала грязь под колесами. Затем ударили морозы, и копыта лошадей стучали по тонкому льду.
Не вынеся позора и переживаний, скончалась в дороге супруга Меншикова. Ее похоронили на сельском кладбище неподалеку от Казани.
Удивительно, но страшное падение совершило благотворный переворот в душе Александра Даниловича. Горе смягчило опального князя, повинного во многих загубленных душах, и как-то возвысило его нравственно.
В Тобольске, на берегу реки, у переправы, ссыльных встретила многочисленная толпа недовольных "душегубцем". Были среди собравшихся и ссыльные. Один из них, сосланный по вине князя, пробился сквозь толпу и, схватив ком грязи, швырнул в сына Меншикова и его сестер. Подавленный Меншиков, остановившись, сказал ссыльному: "В меня надобно было бросить. В меня. Если требуешь возмездия, требуй его с меня, но оставь в покое невинных бедных детей моих".
На пути из Тобольска в Берёзов, едва остановились на отдых в какой-то крестьянской избе, Меншиков увидел возвращающегося с Камчатки офицера, куда тот сослан был исполнить его поручение еще в царствование Петра I. Офицер вошел в избу и не сразу узнал князя, у которого когда-то был адъютантом. А с трудом узнав, воскликнул: "Ах! Князь! Каким событием подверглись вы, ваша светлость, печальному состоянию, в каком я вас вижу?" "Оставим “князя и светлость”, — прервал Меншиков. — Я теперь бедный мужик, каким и родился. Каяться надо. Господь, возведший меня на высоту суетного величия человеческого, низвел меня теперь в мое первобытное состояние".
По прибытии в Берёзов Меншиков сразу принялся за строительство церкви. Он работал наравне с плотниками. Сам копал землю, рубил бревна и устраивал внутреннее убранство храма. Когда церковь была построена, он занял при ней скромную должность пономаря.
В ссылке он всерьез начал помышлять о спасении своей души. Окидывая взглядом минувшую жизнь свою, приходил к мысли, что достоин кары, постигшей его. Он увидел в ней не наказание, а небесное благодеяние, "отверзавшее ему путь ко вратам искупления". Он много молился.
Ежедневно с рассветом он первым приходил в храм и последним покидал его. "Благо мне, Господи, — повторял Александр Данилович беспрестанно в молитвах, — яко смирил мя еси".
Дети во всем старательно помогали отцу. Старшая дочь Меншикова, бывшая царская невеста, приняла на себя, вместе с одной местной крестьянкой, заботы о приготовлении для всех в доме еды, а вторая дочь — починку и мытье белья и платья. Занимались дочери и рукоделием.
Умер Александр Данилович 12 ноября 1729 года и был похоронен близ построенной им церкви.
А через месяц после кончины князя караульный начальник Миклашевский доносил тобольскому губернатору: "Декабря 26 дня 1729 года дочь Меншикова Мария в Берёзове умре".
Народная молва гласила, что у бывшей царской невесты (а было ей всего восемнадцать лет) был любимый человек, не покинувший ее и приехавший за ней в Сибирь тайно. Называли и имя его — Федор Долгоруков, сын всесильного князя Василия Лукича Долгорукова, так ненавистного ее отцу. Долго жители Берёзова рассказывали: обвенчал молодых старый берёзовский священник. Да счастье Машеньки длилось недолго. Она умерла, не успев насладиться семейной жизнью с любимым человеком.
Лишь с воцарением Анны Иоанновны смогли вернуться в Петербург дети Меншикова — сын Александр и дочь Александра. Дочь светлейшего князя Меншикова была произведена во фрейлины. Ее выдали замуж за генерал-аншефа Густава Бирона — брата фаворита императрицы Анны Иоанновны Эрнста Иоганна Бирона. Александр Меншиков был зачислен в полк.
Виделись брат и сестра редко, но всякий раз при встрече горячо вспоминали время минувшее и конечно же Берёзов, где в долгие зимние вечера при свечах по очереди читали отцу священные книги.
И были они тогда совсем-совсем юными. Как на картине Василия Ивановича Сурикова.
Какую же главную мысль заложил художник в картину?
Во время работы над ней, судя по письмам, Василий Иванович Суриков часто вспоминал родной Красноярск, Сибирь, крепких духом, мужественных сибиряков, обладавших крутыми, непростыми характерами. Именно этих характеров, может быть, недоставало ему в Москве, и именно эти характеры повторяли то давнее, ушедшее время, которое он изображал в картине "Меншиков в Берёзове".
Очевидна определенная связь между картинами "Утро стрелецкой казни" и "Меншиков в Берёзове". В той и в другой Суриков обращается к петровскому и послепетровскому времени. Ему важно понять, что произошло с Россией, что коренным образом изменило ее национальный ход развития. Россия при Петре I была сбита со своего национального, естественного пути. Царь, можно сказать, на два столетия откинул Россию назад. И думать художнику здесь было о чем.
В фигуре Меншикова проглядывает еще и нечто другое. Сравните позу стрельца, держащего свечу в руках, и выражение лица его с позой и выражением лица Александра Даниловича Меншикова. Они чем-то схожи. Силою ли характера, силою ли убеждения своего. Ведь образ Александра Даниловича в картине, если глубоко поразмыслить, есть продолжение темы стрельцов. Меншиков был первым государственным деятелем петровского времени, который, скинув дурман, навязанный иноземцами России, трезво осознал, куда идет Россия, какая опасность ожидает ее, и в меру сил своих принялся поправлять "деяния" Петра I, за что, собственно, и поплатился.
При Петре II, фактически управляя Россией, он в первую голову думал об усилении роли Русской Православной Церкви. Светлейший князь начал укреплять ее великороссами, потому что со времен Петра I главные должности в Церкви занимали малороссы, получавшие образование чаще всего в иезуитских колледжах или у западных католиков. Чтобы усилить Русскую Православную Церковь, Меншиков начинает смещать малороссов с их постов и на их места ставить русских священнослужителей из глубин России, с Севера. Думается, это и стало одной из главных причин, вызвавших его смещение. Люди, окружавшие Меншикова, — Остерман, прочие иноверцы — прекрасно осознавали, к чему это может привести. Им это было не на руку. И завязалась интрига, в которой одному бороться конечно же было трудно. Светлейший князь Александр Данилович Меншиков проиграл.
Картины В.И. Сурикова "Утро стрелецкой казни" и "Меншиков в Берёзове" — это линия философии художника, осмысления хода истории в родной стране, ее прошлого и ее будущего.
И если учесть, что Россия 1881 года резко отличалась от суриковских времен и тем паче от времен нынешних, можно понять, как далеко смотрел художник, как глубоки были его переживания за предстоящие события.
Он, по-своему, был пророком в русской исторической живописи.

Василий Григорьевич Перов

Помнится, в одну из прогулок по Донскому монастырю мы обратили внимание на памятник художнику Василию Григорьевичу Перову. Вспомнились тогда сразу его картины "Сельский крестный ход на Пасхе", "Приезд гувернантки в купеческий дом" и знаменитый портрет Федора Михайловича Достоевского.
Картины Перова помним, но до обидного мало знаем Перова-человека. Может быть, поэтому сегодня и расскажем об этом замечательном художнике, о том, каким он был в жизни.
Василий Григорьевич Перов, брюнет изящной наружности, роста выше среднего, любил хорошо одеваться и часто ходил в коричневой бархатной жакетке.
Прекрасный рассказчик, Перов доводил до слез своих слушателей. Так бывало и в доме Третьяковых, за обеденным столом, стоило Василию Григорьевичу вспомнить какой-нибудь курьезный или смешной случай из жизни.
Говорил он мягким голосом, серьезно, а все взрослые за столом заливались смехом, особенно Павел Михайлович.
— Некто господин N., большой любитель искусства и древних вещей, — рассказывал Перов, — приехал раз к одной помещице в ее имение.
Старушка помещица, показывая ему разные разности, обратила его внимание на образ святого Харлампия. Господину N. показалось странным, что святой изображен в бараньей шапке, а потому он и попросил снять образ, чтобы рассмотреть его. Старушка исполнила его приказание. "Послушайте, сударыня, — сказал гость, обращаясь к помещице, — какой же это святой Харлампий? Это просто-напросто известный вор и разбойник Емелька Пугачев, о чем и свидетельствует надпись внизу. Вот посмотрите сами!"
Старушка была чрезвычайно удивлена этим открытием. Но спустя минуту рассердилась, задула немедленно все лампадки, проговорив раздраженно: "Ах, подлая его душа! А ведь сколько, если бы вы знали, чудес-то он творил, проклятый каторжник!" — и тут же приказала выбросить на чердак изображение мнимого святого.
Среди московских художников Перов был наиболее влиятельным. Он был из тех, кто рассчитывал только на себя и на свой талант.
В июле 1864 года, находясь в Париже в качестве пенсионера петербургской Императорской Академии художеств, Перов отправил письмо в Совет академии о позволении возвратиться в Россию: "...живя за границею почти два года и несмотря на все мое желание, я не мог исполнить ни одной картины, которая бы была удовлетворительна, незнание характера и нравственной жизни народа делают невозможным довести до конца ни одной из моих работ... посвятить же себя на изучение страны чужой несколько лет я нахожу менее полезным, чем по возможности изучить и разработать бесчисленное богатство сюжетов как в городской, так и сельской жизни нашего отечества.
Имею в виду несколько сюжетов из русской жизни, которые я бы исполнил с любовью и сочувствием и, надеюсь, более успешно, чем из жизни народа, мне мало знакомого".
Возвратившись на родину, он поселился в Москве и с увлечением принялся за работу. "Проводы покойника", "Тройка" ("Ученики-мастеровые везут воду"), "Приезд гувернантки в купеческий дом"... Каждая новая картина вызывала искреннее удивление его талантом.
Перов, уроженец Тобольска, внебрачный сын губернского прокурора барона Криденера, ученик Московского училища живописи и ваяния, с самых первых своих работ заставил ценителей и знатоков живописи говорить о себе.
Едва в 1860 году зритель увидел его картину "Первый чин", как тут же появились хвалебные статьи. Его сравнивали с драматургом Островским и Салтыковым-Щедриным, находили, что он продолжатель Федотова.
"...Не раз уже перо комика и карандаш художника преследовали и осмеивали несчастную любовь наших простых людей гоняться за переходом в высшее сословие... Но, всматриваясь в дело внимательно, кто не сознается, что под комическим складом этой стороны жизни видна и оборотная сторона медали, возбуждающая что-то другое, кроме смеха... Пусть же литература рисует нам эти жалкие типы в сатире, пусть карандаш и кисть осмеивают их в карикатуре, мы будем смеяться, но так, как учили нас Гоголь и Островский".
Критик этот вряд ли знал, что любимым писателем Перова с детских лет был Гоголь.
Многие известные литераторы посвящали свои статьи молодому художнику. А стоило появиться в 1861 году на постоянной выставке Общества поощрения художников картине "Сельский крестный ход на Пасхе", как между критиками разразилась настоящая полемика. Одни хвалили за верно подмеченные и переданные типы, другие писали, что подобное направление убивает настоящее, высокое искусство, показывая только грязную сторону жизни.
Вмешалась администрация. Академия получила предписание немедленно снять картину с выставки. Павлу Михайловичу Третьякову, успевшему купить ее, было предписано не давать ее ни на какие публичные выставки.
Художник Худяков поспешил отправить письмо к собирателю: "...слухи носятся, что будто бы Вам от Священного Синода скоро сделают запрос: на каком основании Вы покупаете такие безнравственные картины и выставляете публично? Картина (“Попы”) была выставлена на Невском на постоянной выставке, откуда хотя ее и скоро убрали, но все-таки она подняла большой протест! И Перову вместо Италии как бы не попасть на Соловки".
Большей нелепости, чем обвинить Перова в безнравственности, придумать было нельзя. Его всегда глубоко тревожила мысль об отходе людей от веры. Не в бездуховном ли городе, туманном, никак не различимом, оканчивает свою жизнь молодая утопленница? А ведь известно, Церковь считает самоубийство наивысшим грехом. Сколь же надо быть сломленной, духовно ослабевшей, чтобы решиться на это. Я имею в виду картину "Утопленница".
Угрожающая бездуховность города, его гибельное влияние на людей выражены и в картине "Последний кабак у заставы". И будь зритель более внимателен, он подметил бы много явно не случайного в картине "Сельский крестный ход на Пасхе". И то, что деревенская баба с утратившей лик иконой Богоматери Умиление в руках размещена художником в центре картины, и то, что священная книга упала "в грязь лицом", и то, что на хоругви, качающейся над головой оборванного старика, несущего перевернутую икону Спаса, изображено воскресение Лазаря — прозрачный по своему смыслу знак "воскрешения", пробуждения сознания народа.
Теперь, по возвращении из-за границы, художнику уже не хотелось поучать. Он не старался картинами будить общественную мысль, что свойственно молодости.
На персональной выставке Перова, организованной в 1870 году Московским обществом любителей художеств, зритель увидел один из лучших в русской живописи психологических портретов "Фомушка-Сыч". А сколько житейски мудрого было в "Страннике"!
Простая мысль угадывалась в полотнах: добро в мире — от Бога, зло — от человека, живущего без Бога.
Серьезная картина на религиозную тему "Божья Матерь и Христос у житейского моря" возбудила неоднородные толки у публики. Стасов находил ее неудачной по мысли, изображающей воздержание от страстей.
Но мнение критика вряд ли интересовало Перова. После смерти жены, последовавшей в 1869 году, и кончины двоих детей он на многое смотрел иначе.
"Мне в Перове нравилась не столько показная сторона, его желчное остроумие, сколько его “думы”, — писал его ученик Михаил Васильевич Нестеров. — Он был истинным поэтом скорби. Я любил, когда Василий Григорьевич, облокотившись на широкий подоконник мастерской, задумчиво смотрел на улицу с ее суетой у почтамта, зорким взглядом подмечал все яркое, характерное, освещая виденное то насмешливым, то зловещим светом, и мы, тогда еще слепые, прозревали..."
В год смерти жены он написал лишь портрет своего друга — врача Бессонова. А на лето уехал в город детства Арзамас. Может быть, здесь он острее поймет, что должно делать художнику в этом мире.
Незатейливые людские радости — не они ли и составляют поэзию человеческой жизни?
Сколько их, малых, неприметных людей, приходило ему на помощь в годы юности. И сердце сжималось при одном воспоминании о них, давно ушедших и забытых всеми.
Забыть ли, как его старая хозяйка Марья Любимовна, у которой он квартировал, будучи учеником Московского училища живописи и ваяния, почувствовав приближение своей смерти, жарко молилась за Васеньку, прося у Бога, чтобы не оставил юношу без помощи и после ее кончины.
Зная о безденежье постояльца, Марья Любимовна сдавала ему угол бесплатно и делилась с ним скромным столом.
Тяжко приходилось во время учебы в училище. От переживаний Перов почти перестал работать в классе и дома, карандаш валился из рук. Часто от отчаяния бежал Васенька из дому на кладбище и там предавался горьким думам о безотрадном будущем.
Он тогда и подумать не мог, что кто-то может войти в его положение, что могут найтись добрые люди.
А помощь пришла неожиданно. Выручил учитель, Егор Яковлевич Васильев. Пригласил как-то Перова в дом и предложил поселиться у него.
— Я вас-то приглашаю потому, что видел ваши эскизы, — сказал он, — мне кажется, у вас хорошие способности и, Бог даст, со временем из вас выйдет хороший художник-с... У меня квартира казенная, и вы мне никакого убытка не принесете; напротив-с, доставите большое удовольствие своим товариществом-с...
Ах, Егор Яковлевич, Егор Яковлевич, добрейшая душа! Сам лишенный дарования, он не смотрел завистливо на дарования других и всегда верно мог оценивать и понимать людей.
Как Васенька сошел вниз, как надел в швейцарской галоши и фуражку, как очутился на улице, он, право, не помнил. Словно ветром несло его вдоль Мещанской к дому, где он жил. Никого не видел, никого не замечал, будто ничего не существовало кругом, и только войдя уже в комнату, где в кресле у окна сидела Марья Любимовна, он опомнился.
— Что с вами? — спросила она, взглянув на юношу с недоумением.
Васенька принялся бессвязно и бестолково рассказывать, что случилось с ним в это утро, и, когда кончил, глаза ее наполнились слезами.
— Неужели моя грешная молитва дошла до тебя, Царица Небесная! — шептала она, набожно крестясь и умильно смотря на висевший пред ней образ. — Ну, мой друг, большей радости и утешения ты не мог принести мне, — прибавила она, задыхаясь.
Через несколько дней ее не стало.
Возвратившись из Арзамаса, Перов написал автопортрет. Ему словно хотелось глубже заглянуть в себя.
В тот год зритель увидел и его, может быть, лучшую картину "Птицелов".
Тихий летний день. В густом, старом лесу, укрывшись за деревом, лежит в траве и посвистывает в дудочку старик, по внешности похожий на дворецкого. Внук его, сидящий рядом, ждет-пождет, когда можно бежать за пойманной птицей.
Сколько жизни, искренности, поэзии в картине! Она чем-то сродни рассказам Тургенева.
Третьяков, может быть, одним из первых увидел в нем тонкого психолога, умевшего на лету схватывать характерные черты лица и переносить их на полотно. Начиная писать чей-нибудь портрет, Перов старался проникнуть в душу этого человека, поймать ее характерную черту, потому так живы его портреты.
"Чтобы быть вполне художником, — любил повторять Василий Григорьевич, — нужно быть творцом. А чтобы быть творцом, нужно изучать жизнь, нужно воспитывать ум и сердце; воспитать — не изучением казенных натурщиков, а неусыпной наблюдательностью и упражнением в воспроизведении типов и им присущих наклонностей".
Бог был милостив к нему, одарив его близким по духу человеком. Перов женился и теперь приезжал к Третьяковым со второй своей женой, Елизаветой Егоровной — молодой дамой с круглым лицом, карими глазами и удивительно милой улыбкой. С хозяйкой дома, Верой Николаевной Третьяковой, они сошлись быстро, обе любили музыку и часто играли в четыре руки.
Василий Григорьевич по-прежнему доводил до слез своими рассказами. Говорил он всегда серьезно, а все заливались от смеха.
— Вот как-то художник, только что получивший серебряную медаль за живопись, приехал в деревню к своему отцу, который был управляющим в большом имении, — начинал он, и трудно было понять, придуман им рассказ или взят из жизни. — Личность отца, — продолжал Перов, — была типична и характерна: он походил на цыгана; был высокого роста и очень тучный, с черной, густой, окладистой бородой и с такими же черными, кудрявыми и лохматыми волосами.
Немедленно по приезде своем сын принялся писать с него портрет, который вскоре был готов. Раз в передней комнате собралось деревенское начальство: бурмистр, староста, сотский, десятский. Явились получить приказания на завтрашние работы. Сенокос начинался.
Художник, желая похвастаться своей удачной работой, вынес им показать изображение своего родителя. Поставил его к стене, на пол, спрашивает: "Ну что, братцы, похож ли портрет?" Все пришли в восторг, даже в изумление, и говорят: "Вот так портрет! Ну словно живой, только что слова не вымолвит. Ах, ребята, вот-то похоже". Рассматривали портрет с разных сторон, даже щупали его. "Ну а скажите мне, с кого он написан?" — спросил художник, вполне уверенный в разительном сходстве портрета. "Эва что вздумал спрашивать: с кого написан, — отвечают те. — Уж вестимо с кого: с твоей болезненной маменьки, Татьяны Дмитриевны", — которая, надо сказать, добавлял Перов под общий хохот, — была худа как щепка и постоянно больна.
У Третьякова, беззвучно сотрясавшегося от смеха, краснело лицо. Он зажмуривался и только молча отмахивался руками.
— Подлинно, как в жизни, — не меняя тона, говорил Перов.
В мастерской у него стояла начатая картина "Никита Пустосвят. Спор о вере" — одно из сильнейших произведений во всей исторической живописи русского искусства.
"Вы хотите знать мое мнение о картине Перова с точки зрения человека, несколько разумеющего историю раскола, — писал Николай Семенович Лесков редактору "Художественного журнала" Александрову. — Я полагаю, что с этой точки зрения картина “Никита Пустосвят” представляет собою удивительный факт художественного проникновения. Раскол у нас считали, а многие до сих пор считают исключительно делом темных фанатиков, с одной стороны, и упрямых церковников — с другой... Раскол есть дело не фанатиков и не политиков, а это дело неугомонных московских честолюбцев и интриганов, образовавших религиозную партию... Первый, кто рассмотрел настоящую суть махинации, была Софья, и в остром взгляде ее круглых глаз на картине, при виде безумного азарта Никиты, надо, кажется, видеть именно тот момент, когда она поняла, что тут никакие уступки не помогут, и сказала себе: “Этот слишком далеко метит!”
...я гляжу на эту картину как на проникновение в самую задушевную суть исторического момента".
В конце жизни Перов все чаще обращался к Евангелию. Так родилась идея воплотить на холсте историю страданий Христа.
Возможно, ему вспоминались слова историка Михаила Петровича Погодина, сказанные за разговором (художник писал портрет с него): "Всю свою жизнь Иисус Христос был верен, как свидетельствуют памятники, ни одною чертою не показал ни в чем противоречия, не обмолвился ни разу ни единым словом, не провинился ни разу ни одним делом, в продолжение своей жизни, несмотря на все искушения, козни, подсматривания и подслушивания, желания врагов и ненавистников поймать и уличить, — кровию, наконец, запечатлел свое учение и, распятый на кресте, воскликнул: “Отче, отпусти им, ибо не ведают, что творят”".
Под влиянием, вероятно, болезни Перов в последнее время превратился из веселого, жизнерадостного человека в мнительного и подозрительного.
У него обнаружилась чахотка. Стали ходить слухи, что он долго не протянет.
В 1882 году, перед Пасхой, Павел Михайлович Третьяков предложил Василию Григорьевичу переселиться к нему на дачу под Москвой, в Тарасовку.  Перов недолго там пробыл и вследствие усиления болезни принужден был переехать к родным, в имение князя Голицына в Кузьминках.
Перед кончиной Перов много читал, особенно по истории раскола.
Он умирал, не дописав "Пустосвята", картины, в которой, быть может, собирался высказать сокровенные идеи, то, к чему пришел в результате всей жизни.
"Весна, май месяц. Мы, двое учеников, собрались в подмосковные Кузьминки навестить Перова, — вспоминал художник Нестеров. — Хотелось убедиться, так ли плохо дело, как говорят, как пишут о Перове газеты. В Кузьминках встретила нас опечаленная Елизавета Егоровна. Мы пришли на антресоли дачки, где жил и сейчас тяжело болел Василий Григорьевич. Вошли в небольшую, низкую комнату. Направо от входа, у самой стены, на широкой деревянной кровати, на белых подушках полулежал Перов, вернее, остов его. Осунувшееся, восковое лицо с горящим взором, с заострившимся горбатым носом, с прозрачными, худыми, поверх одеяла руками. Он был красив той трагической, страшной красотой, что бывает у мертвецов. Василий Григорьевич приветствовал нас едва заметной, бессильной улыбкой, пытался ободрить нашу растерянность. Спросил о работе, еще о чем-то... Свидание было короткое. Умирающий пожелал нам успехов, счастья, попрощался, пожав ослабевшей рукой наши молодые, крепкие руки. Больше живым Перова я не видел".
Он умер тихо, точно заснул, 29 мая 1882 года.
"Трудно сказать, какую бы физиономию имела наша русская школа не только в области бытового жанра, если бы Перова совсем не было, — заметит художник-философ Киселев. — Исследуя влияние его на русскую живопись, мы открыли бы... бесконечно густую сеть генетической связи с произведениями Перова".
Третьяков до конца дней своих будет разыскивать работы Перова. Последние из них — "Тающая снегурочка", "Накануне пострига" — он приобретет у вдовы художника в 1896 году. Вот, пожалуй, и все, что хотелось нам рассказать об этом удивительном художнике.

Продолжение следует.

________________________________________
[1] В.И. Суриков работал тогда над росписью храма Христа Спасителя. — Прим. авт.