— Почему на твоих картинах все беременные? И женщины, и рыбы?
— Это их лучшее состояние.
…Как только что пойманная рыба, жизнь начинала бить хвостом, подаваясь то вправо, то влево, замирала, казалось, навсегда, то вдруг опять надувала плавательный пузырь и со всей мощью кидалась вперед, унося с собой рыбака.
Глеб рисовал эту рыбу. А получалась Рита с корзиной птиц на голове и прозрачная чешуя неба.
Он расставлял по мастерской свои холсты, радуясь, что не забыл их подписывать и проставлять даты: «Ленинград». «Кишинёв». «Питер». «Свадьба». «Развод». «Свадьба». «Развод»… Так, стоп, а где еще одна «Свадьба»? Названия одинаковые. Сюжеты разные. Он разводится. Она выходит замуж.
В перерывах они танцуют.
— Опять замуж выходишь? — усмехается он. — Дай Бог не в последний.
Когда пришла очередь пожениться им, они не стали собирать друзей: ну, как-то странно собирать людей по одному и тому же поводу в четвертый раз. Да и пир получался аккурат во время чумы.
Их страна рушилась, разлетаясь на мелкие осколки, в одном из которых оказались они. Тут на авансцену истории выходит Дали. И «в предчувствии гражданской войны» они принимают решение вернуться на историческую родину, в Ленинград, продать квартиру, сделать прописку, купить квартиру… Но до всего этого ей нужно было развестись.
— А кто этот грустный человек на фотографии?
Да, вот именно с этим грустным человеком Рите нужно было развестись. На снимке Глеб, Рита, смешливые гости и Алик. У Алика огромные глаза и, несмотря на окружающее его веселье, он как будто находится от всего этого в соседней комнате.

В свое время, выбегая за него замуж, Рита забыла свой свадебный букет. И Алик — они опаздывали в загс и на работу одновременно — на бегу купил цветы в киоске у центрального кладбища, которое находилось рядом с загсом, и это их страшно рассмешило.
Они все время опаздывали. Они все время бежали. Жизнь на бегу.
Она телеведущая. Он оператор. Она старше. Они и не думали становиться парой — слишком банально. Мнили себя сложней обстоятельств. Город наблюдал. Город жил слухами. И каждую неделю в положенный час садился у телеэкрана и ждал, когда он ее бросит. Это будет видно по ее лицу. Город будет смотреть ей в глаза.
Но, спрашивается, как можно что-либо увидеть, если передача о кино? Вероятно, город думал, что в прямом эфире камера начнет бить хвостом и подаваться то вправо, то влево. Город неустанно смотрел ей в глаза, боясь прошляпить кульминацию.

Но город прошляпил. Да и вообще, все шло не по сценарию.
— Представляешь, она меня бросила!.. — говорил Алик городу.
— Как?! — недоумевал город. — Тебя?!
— Меня! Такого золотого! Ну не дура!..
Город был удивлен, взволнован, оскорблен… Страна рушилась, а город носил в себе историю Алика. И велел Алику выбросить сценарий Риты и идти по классическому сценарию: Москва, новые проекты, новая жена…
Новую жену Алика тоже будут звать Ритой. И это его устроит: привыкать к новому имени не хотелось. В жизни ему нравились только две женщины — Рита и Рита.
А его грусть осталась лишь на той фотографии. Потому что на самом деле он был жизнелюбом. И единственное, что его огорчало в жизни, — это смерть. Она мало кому нравится, но он был особенно капризен. Смерти страшился. И любая простуда всегда подступала к нему под звуки второй сонаты Шопена, часть третья. И теперь уже Рита Вторая просила оркестр разойтись.
Сердце успокоится таблеткой вечной жизни, на изобретение которой он получит грант.

Но сейчас, стоя на перроне, он провожал свою жену и своего друга в Ленинград.
— А вы будете обо мне заботиться? — спросил он.
Вслед за ними он отправил свое письмо.
«Вы старше меня, вы умнее меня, и вы меня обманули».
Пока шло письмо, адресат сменил имя. Его звали уже не Ленинград — а Петербург.
Поезд остановился в девяностых.
Обманщики приехали в совершенно другой город: он глядел на них как на пришлых: понаехали!..
— Ну это же мы!.. Не узнаешь?..
— Нет.
— Как нет? Вот моя родная улица — Красная Конница!..
— Нет такой улицы. Это — Кавалергардская.

— Подожди. Но первый раз ты вышла замуж за человека, который привез нам мешок жвачек и джинсы, да? Американец?
— Да, Миша-Майкл.
Улетев в Америку и став Майклом, все время женился и разводился, то есть был в постоянном поиске. Между разводами Миша звонил Рите и говорил:
— Ты единственная в моей памяти сидишь на золотой скамеечке…
И выбить из-под ног Миши эту скамеечку Рите не хватало духу.
Миша-Майкл был абсолютно уверен, что Рита всю жизнь любит только его, в то время как Рита, напротив, мучилась мыслью, что это Миша пожизненно любит ее, и когда они встретились спустя много лет, недоразумение разъяснилось, и Рита вздохнула с облегчением, а Миша-Майкл обиделся.
 Их первый брак случился тридцать первого декабря. Свадьба, гости, ресторан… Набор пошлостей, который нужно пережить, поставить галочку и больше к этому никогда не возвращаться. Чтобы потом, в самом конце, на облаке, заполнить вечную анкету: «подчеркните, поставьте галочку, распишитесь тут…».
Жизнь — началась такого-то числа. Галочка.
Закончилась — галочка.
Свадьба — четыре галочки (в сумме на двоих с Глебом).
Развод — три галочки.
Ребенок — галочка. Галина. Крошка. Пустите обратно, нам еще нужно выдать ее замуж. Да, сначала родить, а потом выдать замуж. Нашу девочку…
Рита часто думала о том, что будет «после». И потом, пряча все воображаемые бланки, спрашивала Глеба:
— Вот мы умрем. А что будет с ней, когда она состарится?
— У нее будут дети, которые будут заботиться о ней.
— Что за дети? А если они будут обижать нашу старую Галину? Злые ужасные дети.
— Это будут твои внуки.
Хотелось защитить от них старую Галю. Крошку Галю. Довести ее жизнь до конца. И успокоиться.
— Ладно, я как-нибудь Там договорюсь. Чтобы мотаться туда-сюда, — говорила Рита.
И было ясно, что она действительно договорится. Оформит пропуск. И на вахте, со временем (с вечностью) привыкнув, будут пропускать без него: «А, это опять вы, ну как там ваша Галя?»

А Алик будет упорно вычеркивать дату смерти. Капсула вечной жизни даст трещину, а грант все равно нужно отрабатывать. Чей-то теплый плавник проведет по его спине: «Смотри, это вечность, она твоя, а это тело, мы его забираем, оно тебе больше не нужно, сними, пожалуйста».
Ему придется полсмерти провести в этой регистратуре.

Но пока их облака находятся выше, стаи бывших мужей и жен слетаются в Питер. Кружа над Маркизовой лужей:
— Кар-кар!..
— Что ты сказал?
— Как!.. Как ты кричала на меня!
— Когда?!
— Когда я проиграл все деньги в казино, помнишь?
— Помню. Фактически ты проиграл не деньги, а картину!..
— Я помню.
— Ты проиграл нашу «Свадьбу»! Именно ее выбрал покупатель, когда все было на продажу! Ты бы мог на нее хотя бы поесть. Зачем ты напомнил мне, что ты идиот?
— Да видел я эту «Свадьбу»! Там рыба, а не свадьба!
— На эту картину надо было смотреть издали. Абстракция: невеста в одном городе, жених в другом. Желтые пятна айвы, взлетные полосы…

Гостей не звали. Но они пришли — жадные до праздников и перемен.
На свадьбу пришли все — кроме жениха.
Жених застрял в поднебесной регистратуре аэропорта Ленинграда.
Их рейс отменили, точнее, в самолет посадили футбольную команду. Тогда Глеб возглавил бунт и решил брать самолет штурмом. Бунтовщика повязали и отвезли в кутузку с правом на один телефонный звонок.
— Эт-то страна!.. В эт-той стране!.. — кричал он Рите в трубку.
Какая страна, чего страна, при чем тут страна!.. Страны не было.
Пока он клял страну, подали другой самолет, объявили посадку. И тут гимн человечеству: полным составом пассажиры побежали не в самолет, а брать штурмом кутузку, чтобы освободить узника, который возглавил их бунт.
Но к этому времени менты уже пили с Глебом чай, тронутые его свадебным происшествием. Узник вышел на свободу.
И вот они бегут с Ритой в тот же загс.
Опять мимо кладбища.
Опять без цветов.
— А цветы?!. — на бегу спрашивает он.
— Опаздываем!.. — бросает она.
Опаздываем — не то слово: загс уже закрыт.
…А может быть, они вообще бы не поженились — страна против, самолеты против, бывшие мужья и жены против, загс против…
Но! Если Глеб штурмовал самолет, то собравшиеся без жениха и невесты гости взяли штурмом закрытый загс. Обаяли заведующую. И к появлению жениха и невесты это была уже теплая компания, которая заблаговременно пила шампанское.
После обоюдного согласия брачующихся и в горе, и в радости быть всегда против — ветра, самолетов, стран и прочих обстоятельств непреодолимой силы — Рита и Глеб стали мужем и женой.
Шли по улице и хохотали. Сработало сарафанное радио, и на свадьбу явились все, кому не лень, включая прохожих.

…А ведь весь этот путь можно было сократить. Рита и Глеб были одноклассниками. Она на первой парте — отличница. Он на последней — художник. Но жизнь сделала взмах и развела их по разным классам. Взмах — и по разным городам. Снова взмах — и вот новая картина. Абстракция. Желтые пятна айвы, взлетные полосы. Вид из окна самолета — охра и синий.
Огромная рыба поймала их и потащила вверх по реке.
А потом появилась я. Галочка. Можно поставить галочку.

— Вы всю жизнь так будете?..
— Нет.
— Когда-нибудь это кончится?
— Да.
— Когда?
— Вовремя.

Под моими окнами сидел Конфуций.
Он прислонился к стене дома и брезгливо щурился на солнце. Оно светило очень ярко и совсем не грело. Врало, значит. А он ждал, когда по реке проплывет труп его врага. Но Нева была немножко левее по курсу.
Мимо него плыла толпа живых людей. Один получил главный ответ: «вовремя».
Человек посмотрел на бомжа так, как тот смотрел на солнце. Но Конфуций был убедителен.
И человек ушел, вознагражденный точным ответом на все вопросы. А Конфуций не сводил презрительного взгляда с солнца, пока то не упало за высокое здание общежития филфака.
На следующий день погода была гораздо честнее. Лил дождь, и желтые листья падали на его рубаху и цеплялись за бороду. Картина «Аллегория осени». Кто-то положил рядом с ним круассан. Другой поставил бутылку пива.
Он не побрезговал, употребил все принесенные ему дары. Вытер лицо кленовым листом и продолжил смотреть листопад.
Он сидел так всю осень. А к зиме исчез.
И появился на другой стороне улицы. Неизвестный художник изобразил его на стене общежития. Прохожие негодовали: зачем же рисовать бомжа? Когда можно было нарисовать цветок там или Жар-птицу. Талант у художник явно есть. А ума нет. Человек на стене, сгорбившись, слушал пересуды, щурился… Нет. Это не прищур. Это тяжесть век. Она не давала ему распахнуть глаза. Да и зачем ему их распахивать? Чего он не видел?
В руках корзинка. В ней то ли банки, то ли листья. Он надел капюшон. Но ветер все равно дует ему в лицо. Он смугл. Из-за этого тени от морщин на лице черного цвета. На куртке много карманов, но они расстегнуты и пусты.
Из окна можно было всегда видеть, как кто-то останавливается возле стены в немой беседе: кто ты? Всю жизнь так будешь? Постоит. Сам себе ответит что-нибудь невнятное, мол, это я. И завтра… завтра я что-нибудь изменю. Хотя мог бы, конечно, вчера.
Ветер с Невы будет подгонять прохожего в спину. Нева заледенела. И вместо плывущих врагов там рыбаки. Сидят не двигаясь. Ждут. Время от времени их вылавливает полиция. Но они приходят снова: когда-нибудь это кончится? Да.
Рядом с нарисованным человеком соседствует неприличная надпись десятилетней давности. Она была нарисована на жалюзи закрытого окна.
Однажды дом покрасили. А неприличность осталась.
Она вечна, как терпение рыбака.
А человек на стене исчез. Наверное, его ждали в другом месте. С тем же вопросом. Когда-нибудь это кончится?
Человек на стене исчез, но оставил послание человечеству:
«Ничего не бывает рано, ничего не бывает поздно — все бывает только вовремя. Целую, твой друг Конфуций».

Челка откинута назад ветром из опущенного окна. Она смотрит в него вдохновенно. Наверное, любит путешествовать и еле уговорила мужа сегодня поехать куда-нибудь. Например, в Выборг. Он не был воодушевлен этой идеей, но согласился. Можно и в Выборг, наверное, ответил он с интонацией: можно и на казнь.
Глядя в окно, она время от времени оборачивается, смотрит, что он читает, затем тыкает в него пальцем два раза и направляет его взгляд в окно: смотри туда!
Он послушно смотрит. По выражению лица видно, что взгляд его касается только стекла. И он не видит за ним ни заходящего солнца, ни ветра, который борется с ее челкой. Она машет рукой на это бесчувствие.
Он возвращается к газете.
Через минуту сцена повторилась. Но на этот раз она проявила настойчивость. Он нехотя оторвался от газеты и сделал в воздухе пару движений рукой, словно приглашая ее на танец.
Она отвергла предложение. Отвернулась к окну. Он продолжил чтение.
Она нарочито долго смотрит в окно. С вызовом. Почти не мигая. Чтобы периферическим зрением не пропустить его взгляд. Взгляда не почувствовала. Обернулась сама. Посмотрела на него. И вновь отвернулась.
Он вздохнул, перелистнул страницу. Краем газеты случайно коснулся ее плаща. Но ей показалось, что этим прикосновением он позвал ее, и она гордо дернула плечом, мол, нет! Теперь нет.
Он снова перевернул страницу. И она поняла, что никто ее не звал. Досада была как чайный пакетик, заваренный в холодной воде: досада застыла, повисла в мокром воздухе электрички.
Женщина опустила глаза чуть вниз. Как бы осматривая край оконной рамы. Затем посмотрела на него. И всплеснула руками — из ее рук вырывались коршуны, ястребы, вороны и куропатки. Он свернул газету и изобразил в воздухе неуклюжую канарейку. Она рассмеялась и отвернулась. Досадуя на себя, что рассмеялась.
Он застыл. И приготовился к следующему ее вызову. Действительно, через минуту она вновь обернулась.
…Ее пальцы, как сердитые птицы, бились друг об друга. А потом энергично стали скользить то по внутренней стороне ладони, то по внешней — так быстро, что раздавался легкий свист. Она резала руками воздух.
Его пальцы, наоборот, гладили воздух. И скрепляли между собой разрезанные куски.
— Как красив язык немых, — сказал кто-то.
Электричка остановилась где-то в сумерках. Выходя, он подал ей руку. Она крепко ухватилась за нее, боясь соскользнуть.