Мне снятся сны, но поутру
Даже обрывков нет.
Я наледь на окне сотру,
Как выигрышный билет.
Троллейбус номер двадцать семь
Идет по Люблино.
Усы торчат, я глух и нем,
Как первое кино
И нараспашку, голышом
В суровом декабре
Шагают выпившим моржом
Машинные каре.
И в Праге, вывернув зрачок,
Глядишь ты на экран.
Я сочиняю пустячок.
Летит аэроплан.

Где шаурмы последние ростки
Расправили литые козырьки,
Где в небе пахнет жженым шашлыком,
Там я иду, махая языком.
В жаре бредут унылые народы.
Красавицы уехали на воды.
И в небе, как свистящая змея,
Провисла самолетная струя.
По телевизору бомбежки и ромашки.
Диктаторы читают по бумажке.
Злословит радио, пугая малышей,
А я иду покинутый взашей.
Ты пишешь мне письмо из-за границы.
Там тот же быт, еда, родные лица,
И снится мне как символ бытия
Улыбка невесомая твоя.

Наш командир командовал полком,
Твердил слова приказов матерком
И наблюдал, как вечером звезда
Охапкой накрывает города.

И всяк был сыт. В казарме лился свет.
Давали макароны на обед.
Крутились кошки, шелестели мышки,
Грозили гауптвахтой или вышкой

С плакатов краснощекие юнцы,
Которые годились нам в отцы.
И мне казалось с доступом к С-300
Нам выдали не то чтобы по триста,
Но весь запас, но весь двухлетний срок.
И в этом был особенный восторг.

Все представлялось, наступает миг,
а ты сжимаешь православный фиг,
и исламистов грозная волна
Прошепчет тихо: "Славик, на хрена".

Во всем Крыму холодная вода.
Идешь по побережью иногда,
Заметишь человека-эскимоса.
Он в плавках цвета ультракупороса
Вопит, и голос разрезает тьму.
Холодная вода во всем Крыму.

А с Кара-Дага лезут ведьмаки.
В ночи их невесомые шаги
Не отличить от шороха прибоя.
Кричи, кричи в межзвездное ничто.
Прольется метеоров решето,
Создателя приблизив за собою.

Вся метафизика умчалась в высоко.
Над Коктебелем льется молоко.
Курчавые, кудрявые сединки.
И ходят размуаренные в хлам,
Танцуют незалежно по столам
г-фрикативные блондинки.