Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ГОВОРИ О ЛЮБВИ, ГОВОРИ

Дмитрий Артис — поэт. Родился в 1973 году в г. Королев МО. Окончил Российскую Академию Театрального искусства и Литературный институт им. А. М. Горького. По пьесам поставлены спектакли более чем в двадцати театрах по всей России и ближнему зарубежью. Печатался в периодических изданиях: «Дети Ра», «Зинзивер», «Другие берега», «Современная поэзия», «Российский колокол», «Литературная газета», «Южное Сияние» и др. Книги стихотворений: «Мандариновый сад» (изд-во «Геликон+», 2006 г.), «Ко всему прочему» (изд-во «Русский двор», 2010 г.), «Закрытая книга» (изд-во «Авторская книга», 2013 г.), «Детский возраст» (изд-во «КП ОГТ», 2014). Член Южнорусского Союза Писателей. Живет в Санкт-Петербурге.



* * *

Четыре дня. За ними пятый.
Без изменений. Хорошо...
Идешь ни разу не помятый
вдоль по квартире нагишом.

Не преисполненный отваги,
но будто бы навеселе.
Белее сна листы бумаги
лежат на кухонном столе.

Как за покойником помыты
полы, повсюду тишь да гладь,
и если пишешь слово мытарь,
то лишь бы рифме подыграть.

Перерабатываешь вроде
страстей вторичное сырье —
почти приравнено к свободе
все одиночество твое.

Тебе ни голодно, ни тошно,
совсем расслабленный, пустой,
и никакого смысла в том, что
за пятым днем идет шестой.



* * *

Пока еще разводишься, но мир
уже теряет прежние приметы.
Повылезли, затертые до дыр,
на божий свет, как на ориентир,
в твоем шкафу дремавшие скелеты.

Не различимы двери в темноте:
одна, другая комната, и будто
пельмени закипают на плите
чуть медленнее, хуже, и не те
желания раскачивают утро.

Не знают пары свежие носки,
изжога от спиртного и солений,
от воли и безволия тоски,
и больно так, что рушатся виски,
но в целом жить намного веселее.



* * *

Наконец-то выспишься, корешок,
ни о чем не думать как можно дольше —
это все к чему ты годами шел,
до чего ты дожил.

Воду, пищу, воздух, слова глотал,
преуспел во многом, почти что сразу,
но предвечной полночи нагота
затенила разум.

Где роили мысли тревогу пчел, —
сквозняки — другой одного сутулей,
и бежит медведь задевать плечом
опустевший улей.



* * *

Честнее быть несчастным человеком,
но я счастливый, кажется, вполне.
Какой петух с утра прокукарекал
и разбудил смирение во мне?

Все тот же мрак, все те же разговоры
с самим собой, и — бесконечный чай,
но точка вездесущая опоры
уже коснулась пальцев, невзначай.

Куда девались прежняя ранимость,
незащищенность? Будто сам не свой...
Земная ось легонько накренилась
и завертелась против часовой.



* * *

К служителям официальной церкви
питаю нежность, равную любви:
терпимы ритуалы и расценки —
услуги в пересчете на рубли.

В каком бы храме ни был, замираю
при виде позолоченных икон.
Стремления к заоблачному раю
нижайший провоцируют поклон.

Ряды старушек, свечек батареи —
молитвой церковь русская полна,
а вкруг нее курсируют цыгане,
как менеджеры среднего звена.

Да, грешен, да, на исповеди не был,
признаться честно, дьявольски давно,
но верю в то, что мне кусочек неба
дарован будет Богом все равно.



* * *

Раньше сауна, лес, рестораны,
а теперь по судам, по судам.
Завелись в головах тараканы —
вот и маемся не по годам.

Не хватило для брака двужилий
всем известного слова на «ж».
Вроде толком еще не пожили,
но свое отгуляли уже.

Адвокаты из лучшей конторы
закопаются в нашем белье,
в осознании снов, по которым
измеряется небытие.

Друг на друге завязаны туго —
и туда не рвануть, и сюда,
вот и выйти из брачного круга
не смогли без решений суда.

Будто чай из опилок заварен,
пьем и думаем: «Что же мы тут?»
Размножаются рыжие твари
и себя за стихи выдают.



* * *

Когда электричка меня переедет,
останусь безногим лежать на снегу
и летом кататься на велосипеде,
как раньше катался, уже не смогу.

Не будет по улицам поздних шатаний
и ранних не будет, мол, жизнь невпопад,
поскольку навряд ли врачи-шарлатаны
мне ноги сумеют приделать назад.

Печали, проблемы, заботы, привычки
тревожить не будут — вернется покой.
Вослед уезжающей прочь электричке
махнуть не забуду рукой.



* * *

Давай о любви,
говори о любви, говори,
я знаю, к утру догорят
под окном фонари,
не будет прохлады
и лета не будет свечений,
и все, что ты мне говорила,
лишится значений.

Но ты говори о любви,
говори о любви,
о том, как ребенок по лужам
пустил корабли —
бумажная лодка в полоску —
из школьной тетради
я вырву листы и ему
подарю, бога ради.

Не больно, когда о любви.
И цветущий каштан
заполнит раскатистый остров,
который Кронштадт,
два озера, море, проливы,
изгиб океана,
вселенную черную, космос
и оба кармана.

Когда о любви, то не важно,
поскольку любовь.
И ты говори о любви,
перекрашивай бровь,
криви побелевшие губы,
почесывай щеки.
Когда-нибудь кто-нибудь
по носу пальчиком щелкнет.

Но ты все равно говори,
о любви не молчат:
вскрывается небо,
свистит эротический чат,
дымятся вулканы,
пещеры кривятся, и битум
по крыше ползет,
и планета меняет орбиту.



* * *

Мы с тобой на коне
и вокруг ни единого мрака —
эта часть бесконечности
больше законного брака.

Восходящей прямой,
по наклонной,
неправильным кругом —
и друг другом промокнем,
как сны промокали
друг другом.

По траве ли, по гравию,
чувствуя сложенность крыл,
и не важно, кто правит
и кто кому спину прикрыл.



* * *

Какая скука в Петербурге...
Махнув от ста до пятисот,
идешь выдавливать по букве
однообразие пустот —

писать, нисколько не вникая
в происходящее с тобой, —
ночь скоротается такая
похожая на день любой,

когда ни воздуха, ни дыма,
живется только тем, что пьян —
внутри тебя непобедима
страна рабочих и крестьян,

демонстративная эпоха,
и, чтобы не было смешно,
тебе должно быть очень плохо,
а может быть, и не должно.



* * *

И где мой дом теперь,
куда вернусь под вечер...
Уставший от потерь
приду никем не встречен.

Войду, открыв ключом
заржавленные двери, —
не думать ни о чем
и ни во что не верить.

Тут пыль, как чернозем,
хоть разлинуй на грядки
и прошлое в своем
унылом беспорядке.

Но где-то есть мой дом,
на этот не похожий —
там чистота кругом
и свет горит в прихожей.

В окне отражена
хрустальная подкова,
и ждет меня жена
хорошего такого.



* * *

Война, война...
А жизнь все так же
невозмутимо хороша.
Я заложу последний гаджет,
куплю винтажный ПэПэШа.

И негде будет ставить пробы,
когда, испытывая страх,
начну расстреливать сугробы
на отдаленных пустырях.

И день, и ночь. Без остановки.
За поддержание войны
меня погладят по головке
все коммунальщики страны.



* * *

Не выходи на улицу в домашнем,
сам по себе собою восполним,
пугая окружающих всегдашним
хорошим настроением своим.

В погожий день и даже в непогожий
(зигзагом, прямиком, наискосок)
не совершай на улицу бросок,

забыв на перекладине в прихожей
пиджак из камуфлированной кожи,
перчатки, шлем, защитный поясок.

Среди людей, отчаявшейся мощи,
клубящейся на фоне бытия,
всегда найдется кто-нибудь попроще
и, стало быть, опаснее тебя.



СКАЗКА

Боже милостивый, наш государь,
открывая окно слабеющей левой рукой,
держит в правой — огромный
золотой фонарь,
как никто
другой.

Поднимает выше плеча, головы,
свет ложится ровный, белее полдня,
и вокруг него, будто сон мертвы,
комары да мошки
пространство
полнят.

Под окном весомая тьма людей,
кто в рубахе длинной, а кто в костюме.
Закипает вода у него на плите
в алюминиевой
с ручечками
кастрюле.

Голосит собака на заднем дворе,
дням неделям счет без того потерян.
Окружен людьми, стоит на горе,
как бельмо на глазу,
государев
терем.

Боже милостивый, невысок забор,
разобрать на дубинки — ничего нет проще:
«Это он убийца, мучитель и вор,
выволакивай нах
государя на
площадь!

Привязать к бревну, обогреть плетьми,
четвертовать и скормить медведям...»
Что только не происходит с людьми,
боже милостивый,
когда государь
безвреден.



* * *

Задевая носом по пути
паутины слабенькую нить,
умереть со всеми, отойти,
чтобы никого не хоронить.

Никаких прощаний, панихид,
девять, сорок неусыпных дней.
Обновить бумажный свой прикид
и пойти до утренних огней,

налегке, со всеми, далеко,
без печали праздной, без оков,
наблюдать, как божье молоко
льется вдоль кисельных берегов.



* * *

Я видел
кладбище со стороны моста,
оно, как человек, тянулось к свету,
и две сосны, которым нагота
несвойственна, виднелись неспроста,
текла река, и реку звали Сетунь.

Мы поднимались выше по тропе,
по кладбищу, насвистывая тему
симфонии Бетховена, — тебе
казалось, что находишься в толпе,
слоняешься по метрополитену.

Привычное движение к нулю.
Увереннее письменного знака,
садилась на прогнившую скамью:
— Кого ты любишь?
— Я тебя люблю.
— Прочти мне что-нибудь
из Пастернака.



* * *

Кому какой не гаснет свет,
а мне — всевышний.
Кто говорил, что не поэт,
пошел да вышел.

И ты пошла и вышла вон,
была бы слава...
Я царь и бог, я раб времен,
а ты — шалава.

Ты думала, сойду на нет,
погаснет лучик...
Но я — немеркнущий поэт,
один из лучших.



* * *

Живу я на улице Лунной,
то репу чешу, то живот:
пусть кажется женщина юной,
та, что со мною живет.

Пиджак нараспашку, гвоздикой
украшу петлицу вот-вот:
пусть кажется женщина дикой,
та, что со мною живет.

Глаза — пожелтевшие вишни —
стыдлив, как нашкодивший кот:
пусть кажется женщина выше,
та, что со мною живет.

Печальный, улыбчивый, синий,
стареющий день ото дня:
пусть кажется женщина сильной
и не оставит меня.



* * *

Когда умру, мне будет пофиг,
мне будет, в целом, наплевать
на то, что мой неровный профиль
пришпилят к дому двадцать пять.

Не револьвер и не веревка,
торчи, как палец у виска,
к стене приделанная ловко
мемориальная доска.

Пройдут года и вслед за ними
пройде... хоть что-нибудь, скорей...
Угрюмый дворник доску снимет,
продаст за пару пузырей —

богат лишь тем, что снял да нажил.
Мне трижды будет все равно,
что коммунальщики замажут
пятно.