Есть люди, которые сдают квартиры, и те, которые снимают: Алевтина снимала. Скворечня ее размещалась в Саккалев Старом городе. Когда-то, много лет назад, она приезжала сюда с бывшим, затем с сестрой, ну а потом одна.
Последний раз останавливались в "Реджине" — уютном и непривычно зеленом для Хургады отеле, находящемся аккурат против вездесущего Macdonalds’a, дотянувшего щупальца и до цветистого арабского мирка.
Тогда, в экс-жизни, Саккала была для Алевтины одной сплошной улицей-базаром: ароматические масла, кальяны, "арафатки", очень разная — на любой вкус и карман — ювелирка, предлагаемая темпераментными торговцами, обижающимися на "арабы" и требующими гордого "египтяне", — все было в диковину, все не как в Симфе, который хоть и Крым, а без моря.
Здесь же — Красное: душегубительное, ибо самое на шарике чистое, с радужными кораллами и мириадами пестрых рыб, задевающих тебя, стоит лишь войти в воду… Туда, в эту самую чистоту, и сбегала Алевтина от синкопированного ритма Саккалы: о-о, если б она знала, что есть сие, то непременно назвала бы Хургаду городом-синкопой! Но музыке и другим искусствам барышня не училась, а если чего и знала, то не ахти: еле школку окончила. Точные науки ей не давались (да чего уж там, и не упиралась особо), к гуманитарным же рвения не испытывала: история казалась мертвой, литература — нудной… Впрочем, весьма сносный английский помог ей выплыть и поступить на иняз, который в полноги она все ж умудрилась обскакать, едва не вылетев за непосещение, поспешно выйдя на пятом курсе за Бориса — предпринимателя, банальненько "снявшего" ее, слегка подшофе, на фоне тщедушного, как Алевтине показалось тогда, заката: они с соседкой курили и громко, слишком громко смеялись — этот-то ее смех и сделал свое — ни белое, ни черное — дельце. Странным образом постельные па переросли в то, что принято называть "чем-то большим", и вскоре они — М и Ж, классика жанра, — к удивлению Бориса, окольцевались.
Как замедленную съемку, прокручивала Алевтина теперь кадры экс-жизни: единственное, по кому скучала она в пространстве фараонов и пирамид, так это по Арише, оставленной с тем еще Deus’oм у тещи Бориса — тонкогубойлогорейной хохлушки Веры Власьевны, да по комфорту, к которому успела привыкнуть за пять лет: в Симфе г-жа Хотиненко не работала и раньше одиннадцати глаза открывала редко.
"Куда ты хочешь лететь?" — спросил тогда Борис, и Алевтина, крутанув деревянный напольный глобус, пожала плечами: "В Египет". Он предлагал томящиеся бездельем Принцевы острова, залитые солнцем пляжи Тосканы (ему хотелось непременно в провинцию Маремма), далекий — да существует ли он на самом деле? — Варадеро, но Алевтина, сама не понимая почему, лишь качала головой. Ее-то тянуло именно на северо-восток Африки — той самой Африки, где она никогда не была: а Нил вот был, Нил много чего знал, и ее, Алевтинино, существование совершенно не колыхало грязную — при ближайшем рассмотрении — реку почти в семь километров длиной: ничего романтичного.
Первый раз полетели в Хургаду в октябре 99-го. Пальмы, не похожие на ялтинские, смеялись над Алевтиной, разглядывающей их из окна авто: "Квартал Дахар", — напомнил таксисту Борис, много где побывавший, и потому с прищуром наблюдавший за двадцатилетней девчонкой, впервые оказавшейся так далеко. "Я обожаю эту страну, — важно-смешно заявила она, расставляя разноцветные флакончики в белоснежной ванной. — Обожаю. А ты разве нет?"
В городе ее тотчас поразил нервный и будто рваный ритм — тот самый, синкопированный, когда слабая доля смещается на сильную, и вместо привычных для уха двух восьмых и четверти, сыгранных подряд, звучит — стучит? — восьмая, четверть, потом снова восьмая… "Настоящие египтяне" в длинных, до щиколоток, одеждах, с тюрбанами на — да что-там-в-них! — головах; голодранцы со стажем и юные попрошайки, лишь только осваивающие безотбойнуютехнологию хитрой работки; люди на ослах и джипах, правил движения для которых нет и не будет; уличные торговцы, требующие бакшиш, зазывая в лавки да во все очи глазеющие на белых леди — "черные" женщины по Хургаде не ходят.
Самым странным показался Алевтине египетский воздух: он на самом деле смеялся, пританцовывая вместе со всем честным людом, он пах по-другому, срастаясь с шумом, жестким наречием и чужой суетой, благовониями, пастермой икушари — названий этих, впрочем, Алевтина еще не знает… и вот — неужто из воздуха? Борис-Борис! — появляется сладкий заглюль: буро-красный финик у нее на ладошке, "ам, хрустящий, никогда не пробовала сырые!" — "это лучший сорт, мадам!" — и дальше, дальше, дальше, сквозь узкие улочки арабских кварталов, где роскошь и нищета смотрят друг на друга с опаской.
Если бы Алевтина читала "Поэму Воздуха", то подумала б: это — ее ПЕРВЫЙ ГВОЗДЬ, но она не понимала Цветаеву и вообще — поэзию. Мать, педантичная филологиня, ценившая прежде всего порядок и потому быстренько расставшаяся с отцом своих детей, имевшего дурную привычку выдавливать зубную пасту из середины тюбика, а не с конца оного, часто бросала: "Никто тебя замуж не пригласит. Кому ты нужна? У тебя в голове — воздух!" — но Алевтине совсем не хотелось в какой-то там замуж: "Что я там буду делать, ма?"
И — вот он, воздух Египта! Такой объемный и плотный, что хоть ножницами его разрежь… Впервые в жизни Алевтина по-настоящему счастлива — здесь, в бывшем рыбацком поселке Эс-Саккал, о котором еще вчера и слыхом не слыхивала: через одиннадцать дней она поймет, что вернется к нему.
К воздуху.
Как пишут "настоящие писатели", прошло несколько лет: позволим же себе подобные титры и мы. Итак, прошло несколько лет, Алевтина с криками "никогда больше, бл!.." выдавила из себя новое существо (живая девочка, вес 3500, 53 сантиметра, глаза голубые) и побывала в Египте еще несколько раз — в Шарме и Каире — с Борисом, в Хургаде — с сестрицей. Борис отпустил их с легким сердцем — сам бог Тот, видимо, повелел провести им отпуск раздельно. Впрочем, Бориса удивляло настойчивое нежелание Алевтины лететь еще куда-либо, кроме Египта. Любая женщина, как он думал, должна непременно мечтать об уютной Европе, но Алевтине та была ни к чему. Алевтина хотела на Красное море, в Город-синкопу, — ПЕРВЫЙ ГВОЗДЬ был давно забит: "Уверенность в слухе и в сроке…" — впрочем, "Поэму Воздуха" девочка наша так и не осилила.
В тот ноябрь она снова летела в Хургаду, но уже одна — бизнес Бориса переживал не лучшие времена, ну а к Арише пригласили няню: "Мама-а, не уезжа-ай!" — шум, гам, слезы на пухлых щечках. Потягивая манговый сок на балконе, Алевтина листала путеводитель. "А давай завтра в Луксор", — предложила она сестрице, рассматривавшей папирусы. "Завтра? Но мы же думали на Гифтун, катер в де…" — "К чертям катер, хочу в Луксор. Ты же говорила все время: вКарнакский храм, в Карнакский храм…" — "Да, но деньги за Гифтун уже…" — "Я за тебя заплачу".
Дорога до Луксора заняла часа четыре. Хотя выехали и рано, в шесть, Алевтине совершенно не хотелось спать, и она даже тихонько фыркнула, увидев задремавшую сестру. Нет, не для того она едет в этот город… А для чего, для чего же? История Египта ее по-прежнему мало волнует — мертва-с; Хургада и Шарм оборудованы вот именно что для бездельничающих туристов — так какого рожна тащиться почти триста километров неизвестно куда? Но у нее какое-то предвосхищение, предчувствие… — "чё?" — она сама покуда не понимает... К тому же четвертого ноября в Луксоре праздник — день открытия гробницы Тутанхамона, а сегодня как раз четвертое, значит, если путеводитель не врет, должен быть фестиваль искусств, а значит… "Что? Что? Ну что — значит?" Алевтина смотрела на сменяющиеся за окном пейзажи, и ни о чем не думала: сначала отели, потом ничем не примечательная трасса, а потом вот как-то так сразу — желтые пыльные горы: ни дать ни взять — декорации, любовно расставленные Криэйтором по петляющей узкой дороге.
В десять оказались в Луксоре. Шумная толпа арабов едва не закружила Алевтину, отбившуюся от группы. Гид —Гамаль — вернулся за ней и, улыбнувшись, погрозил пальцем: "Русский, не отставай!" Перед Карнакским храмом он снова улыбнулся и затянул привычное: "Нивазможна асмотреть Карнак за адин расс… культ Амона… тысячья пятьсот лет… состоит из трех чьястей: храма Менту, храма Мут и храма Амона…" — забавно, но Алевтине вдруг небезразлична стала "мертвая" история: она ловила каждое слово Гамаля и послушно поворачивала голову в нужную сторону: "Атьеперь пасматрити налево…".
И она посмотрела налево, Алевтина.
После Музея папируса (жуткий, жуткий ватерклозет!) она глаз не спускала с Гамаля и, когда русиш-их-групп привезли в ресторанчик, села с ним за один стол. После обеда была переправа через Нил и что-то еще, Алевтина не помнит: как пишут в дамских романах, смуглая кожа, волнистые волосы и темно-карие глаза Гамаля заслонили и Город Мертвых, и пространство живых. "Да что с тобой? Крыша поехала?" — пытала сестрица. "Поехала…" — процедила Алевтина и повернулась к Гамалю: "Где ты учился русскому?" — "В Каире. Русский — очьень сложно! Столько падьежей…" — "Каир далеко?" — "Да, от Луксор симьсот с лишним киламетров. А да Масквы ище дальше". — "Я из Крыма, не из Москвы". — "С Крыма, не с Москвы? Ты крьасивый… У тибья такой бьелый кожа…" — "Приезжай в Хургаду! Мы с сестрой живем в “Синдбаде”". — "Ты будишь смиятца — но я послезавтра ехать в Хургада работать; здесь последний день. А в Хургада у меня родственники. Я найду тибья! Сколько дней вьи будьете в горот?"
И он нашел ее, и она светилась от счастья, и они ели в "Фельфелле" гадов морских и смеялись, а ночью он целовал ее всю-всю, и пальцы ног — особенно долго: "Если араб полюбит…" — многозначительно говорила Алевтина сестре, а та ужасалась: "Но ты же не бросишь ради него своих? Не бросишь? А как же Ариша? Ты подумала о дочери? А Борис?..". Алевтина ничего не говорила и нервно считала дни, оставшиеся до отлета в Симф.
В декабре она снова летела в Хургаду, придумав для домашних "депрессию" и уложив Бориса на лопатки непреложностью: "Мне. Нужно. Побыть. Одной. Там".
Гамаль встречал ее в аэропорту и называл "египетской розой". На катере, несшем их в Эль-Гуну, она говорила себе, что впервые в жизни влюбилась вот так, и "Венеция в песках" — всего лишь предлог, еще одна уловка, для того чтобы насладиться тем, как играет ветер волосами Гамаля — или как гудит воздух в пустой ее голове? Алевтина не узнавала, не понимала себя — и самым неожиданным для нее стало то, что ради Гамаля она уже готова была выбросить из жизни не только Бориса, но и маленькое существо с вьющимися льняными волосами — такими же, как у нее… Если бы Алевтина знала, кто такой Дебюсси, то непременно вспомнила б небезызвестную прелюдию, но девушка с волосами цвета льна, увы, фальшивила.
Две недели пролетели как миг, ну а в Симфе ничто не могло отвлечь Алевтину от мыслей о Гамале: ни чудо-ребенок, ни муш-объелся-груш.
Но нельзя же всю жизнь терпеть! Терпеть-терпеть-терпеть — и потом сразу, цитатненько так, потихонечку умереть? И Алевтина решилась. Здесь, в Египте, у нее не было никакого прошлого. Гамаль, ошалевший, переминался с ноги на ногу: "Я люблю тьебя, роза, я не думал, что ты прьавда сможьешь… у тьебя там дочь… Я нье вьерил… Я скоро летьеть вАмьерика… на польгода… у менья контракт…" — "В Америку? Контракт? Полгода?"
Через две недели, подыскав ей квартирку — маленькую скворечню с видом на мусорный бак, — Гамаль уже летел над Атлантикой в обманчивый, ничего никому не обещающий, чуждый город: настоящий египтянин долго объяснял, но Алевтина так и не поняла зачем.
Пути назад не предполагалось — к тому же надо было элементарно выживать, а открытая рана и не думала затягиваться. "Самое страшное зло на свете — ложь, она страшнее и злее любой безумной любви", — писала Алевтина сестрице, но та не отвечала. А что местным до ее ран? Каждый местный видит в ней белую женщину; каждый местный тянет ее в постель. Алевтина работает сначала в Macdonalds’e, но быстро увольняется, не выдержав жесткого напора темнокожих ребят. Не зная, куда податься, она знакомится с некрасивой, стриженной под ежа девицей-нарциссом из Питера, — та устраивает ее в турагентство на свое место, где Алевтина держится неделю, а потом еле уносит ноги: "Ты украла семь тысяч фунтов! — кричит директор. — Ты не получишь ничего, ни-че-го, никаких выплат, русская дрянь!" Девица-нарцисс разводит руками: "Я пишу новый роман… мне нужны живые истории! Твоя подходит…"

***

Пространство, куда нас привозят, имитирует восточный шатер. Девчонка лет двадцати пяти повязывает туристам "арафатки", которые мы упорно называем "ясерками", так, чтобы при поездке на квадроцикле песок не попал в лицо. "Меня зовут Алевтина, я буду вашим гидом", — говорит девчонка. "Очень приятно, — киваю, — Макс". Марину тем временем снимают с верблюда ("Бедняга раз двести в день встает на колени перед тупыми туристами… и ты туда же?" — так и не отговорил), а вскоре подвозят ямаховские полуавтоматы. Сцепление на том гениальном приспособлении выжимать не надо; передачи переключаются вверх-вниз левой ногой. Как оказалось, можно сразу нажать на пятую передачу да так на ней и ехать: даже если сбросить газ и остановиться, мотор не заглохнет. Как говорили в местном агентстве, "управлять такой тачанкой может даже ваш малыш!". Малыш наш, впрочем, в долгоиграющем проекте, ну а управление только "газ-тормоз" — сущий кошмар: машину легче водить! "Сущий кошмар, — вторит Марина, — особенно сзади, когда тебя трясет и ты вспоминаешь, что не успел составить завещание".
Ок, мы берем хваленые квадроциклы, но в последний момент Марина пугается вести сама и подсаживается к Алевтине, посчитав, что ехать до поселения бедуинов, которых нам обещали показать живыми, с девушкой, возможно, не так страшно (зная мою страсть к гонкам, мой квадроцикл Марина отвергает).
Увы, она жестоко просчитывается: Алевтина гонит "тачанку для малыша" так, что несколько раз обе дамы чуть не вылетают в Сахару. "Эй, я убью тебя, поняла? Медленней давай! Чего гонишь!" — но Алевтина только смеется: "Да ты что! Это адреналин! Мне потом люди спасибо говорят!" — "Я тебе такое спасибо устрою, когда доедем! — кричит Марина, еще сильнее вжимаясь плоским животом в ее спину. — Я жить хочу!" Алевтину, то обгоняющую, то отстающую от группы, это только распаляет: она гонит еще и еще быстрей… "Ты что, каждый день так?" — тяжело выдыхает Марина, еле переводя дух, когда Алевтина, устав, начинает ехать чуть медленней: наконец-то можно рассмотреть пустыню. "Да. Полгода. Я разбиться хочу, понимаешь? Аришу мне семья не отдаст, ну а Гамаль, наверное, вырастил на другом конце света целый сад египетских роз… Америка-Америка!"
Через полчаса Марина сходит с квадроцикла, а потом долго смотрит на девчонку, рассказывающую туристам о бедуинском поселении: "Перед вами колодец: двадцать пять метров в глубину… По краям, вниз по спирали, идут ступеньки: выкопаны вручную… А вот жилище бедуинов… С этими можете сфотографироваться… Еще есть аптека… все эти травы можно ку…"
"Она говорит одно и то же каждый день в течение шести месяцев, — ужасается Марина. — И ни разу не была на море! На прачечную уходит очень много: кругом один песок… Работает с одиннадцати утра до десяти вечера… Ползарплаты идет на квартирку с видом на мусорный бак…"
Я разглядываю бедуинку с почерневшим лицом, спящую рядом с ней козу, сморщенного ребенка, прижатого к груди, курящего трубку бедуина: все кажется нелепым фарсом, дурным театром… и этот их чай из крошечных — для гномов — немытых пиал мы с Мариной не пьем. Назад я везу ее сам — в квадроцикл к Алевтине она уже не садится и только шепчет: "Гамаль пока не приехал…"